«Дайте справку, что вы меня оживили». Интервью с Анатолием Зильбером, основателем советской реаниматологии ( 6 фото )

В 91 год он продолжает работать в стационаре


Реаниматолог Анатолий Зильбер в 91 год работает в республиканской больнице в Карелии и преподает в Петрозаводском государственном университете. До него в СССР не было отделений реанимации и интенсивной терапии, он был одним из авторов этой идеи. Как Зильбер спас критического пациента в застрявшем лифте и почему он приезжает в больницу после трех часов ночи — об этом в интервью «Правмиру».

«В 3–4 утра я приезжаю в больницу»

— Анатолий Петрович, каково это — работать реаниматологом в 91 год? Должно быть, физически очень тяжело.

— Последние годы я работаю только головой, читаю лекции, учу студентов и врачей. Но для этого мне надо было когда-то порядком освоить относительно новую специальность. Ведь анестезиология, а вслед за ней реаниматология, возникли в мире сравнительно недавно, гораздо позже, чем сам наркоз, обезболивание.

— Вы спите четыре часа, с 9 вечера до часу ночи. Как вам удается жить в подобном режиме?

— Замечено, что примерно в три-четыре часа по местному времени, — подчеркиваю, по местному — больные, находящиеся в критическом состоянии, начинают уходить.

Обратив на это внимание, я стал приезжать в три-четыре, чтобы устроить пересменку сестер, а потом уже и врачей.

Сейчас у нас четыре отделения, отдельный этаж в больнице, все это происходит четко, но у меня выработалась привычка присутствовать при этой пересменке каждую ночь, и в выходные, и в праздники. В 91 год от привычек уже не избавляются.

— Каким образом приезд врача к трем часам поможет удержать больного от смерти? 

— Не отпускать. Находиться рядом, смотреть, что с человеком происходит, и оказывать ему индивидуальную помощь. Люди сделаны не по ГОСТу, я всегда говорю. Двух одинаковых людей не бывает, даже близнецы различаются, каждому необходим отдельный подход.

— Сделаны не по ГОСТу, но при этом от трех до четырех часов начинают уходить?

— Именно так. Поэтому именно в этот момент каждому конкретному пациенту должно уделяться особое внимание персонала.


Анатолий Зильбер. Фото: Леонид Николаев / ИА «Республика»

Но кстати, индивидуальный подход необходим, причем не только в критическом состоянии. Я стараюсь войти в положение каждого и думаю, что умею это, хотя не всегда хочется, потому что человек бывает подонком. Но, тем не менее, и его надо лечить. Мои люди приучены к тому, что к каждому пациенту надо относиться индивидуально.

— У вас много учеников, последователей? 

— В 1964 году, по предложению моих студентов, состоялась первая так называемая Школа Зильбера. И потом ежегодно 16 октября — в этот день дали первый эфирный наркоз — проходили наши сборища, которые с легкой руки знаменитого нарколога Владимира Марковича Юревича стали называться «зильберятниками». С каждым годом докладчиков становилось все больше, потом они стали разделяться в зависимости от области критической медицины, которой занимаются.

Ободрал шнур от лампы, чтобы завести сердце

— Говорят, у каждого врача свое кладбище. Увы, у анестезиолога-реаниматолога оно, наверное, большое?

— Давайте вам расскажу, как у меня не умер больной в 1958 году. Это был какой-то работяга из Белоруссии, в республиканской больнице ему выполнили пульмонэктомию, удаление легкого, и я давал наркоз. Когда кончилась операция, я его повез в лифте в палату. Везу я его — и у него слетает перевязка корня легкого, хирурги недосмотрели. Тогда вообще было принято перевязывать артерии и вены одним узлом, сейчас так уже не делается.

Кровь хлынула в плевральную полость, я сразу понял, что, если срочно не вмешаться, больному крышка. И в эту минуту лифт застревает.

Со мной была опытная сестра-анестезист, она мне тут же дала зажим, которым была пережата дренажная трубка из плевральной полости. Я распорол наложенные швы и начал массировать сердце. Лифт добрался, наконец, каким-то образом до нашего третьего этажа, все уже ждали нас, потому что знали, что нештатная ситуация. Я с массажем сердца протащил больного в палату. Там увидел, что начинается фибрилляция, подергивание мышцы миокарда.

Я знал, что это состояние можно снять токовым разрядом, но дефибрилляторов тогда у нас не было. Мне ободрали шнур от лампы, подключили в сеть, я ткнул двумя проводами в сердце, и фибрилляция прошла, хотя для этого требуется несколько тысяч вольт, а не 220. Бог покровительствует, как я всегда говорю, дуракам, пьяным и влюбленным. Повезло этому пациенту, Андрею.

Но на этом история не закончилась, потому что ко мне потом приходит дежурная сестра и говорит: «Анатолий Петрович, Андрей Мацель отказывается от инъекций пенициллина». Я прихожу к Андрею, спрашиваю: «В чем дело?» И он в полном сознании отвечает: «Сам себе в это место коли».

— Вот ведь кремень-человек.

— Да. Остальные больные, которые видели, как его привезли, говорили: «Ах ты такой-сякой, как ты с доктором разговариваешь? Ты был куском мяса, а он тебя вытащил».


В общем, Бог явно любил Андрея Мацеля, тот выписался благополучно из больницы, а через несколько месяцев привез мне своего ребенка, десятилетнего мальчишку. Я говорю: «Что случилось?» ­— «У него глисты». — «Что ты его ко мне привел?» — «Я нашим местным докторам не доверяю, я только вам».

А через четверть века получил от него письмо из Молодечно: «Анатолий Петрович, дайте мне справку, что я у вас умер, а вы меня оживили. А то эти гады, белорусские врачи, снимают с меня инвалидность, говорят, что нечего придуриваться, здоров, как бык. А у меня одного легкого нет».

Когда в стране не было реанимации

— Вы — один из основателей анестезиологии в нашей стране, в 1959 году создали первое отделение реанимации и интенсивной терапии. А что было до этого? Где люди учились давать наркоз, где находились реанимационные больные?

— Были восстановительные палаты, где после хирургических операций помещались все больные, вне зависимости от того, собираются ли они уходить в лучший мир.

Первое отделение ИТАР (интенсивная терапия, анестезиология, реанимация) в Советском Союзе появилось 7 марта 1959 года. Главный принцип был: ИТАР должен работать на всех, а не только на хирургов.

В отделении было много студентов, которым я преподавал медицину критических состояний, к этой дисциплине был большой интерес. Сейчас его становится все меньше и меньше, потому что зарплата не растет, а ответственность огромная.

Где учились? Да просто не готовили таких специалистов. В 1958 году в Советском Союзе состоялся Первый конгресс хирургов, травматологов и анестезиологов. При этом диплом анестезиолога был только у вашего покорного слуги, и получил я его за год до этого. На конгрессе я говорил, в частности, что пока у нас мало настоящих анестезиологов, их задачу могут выполнять специально подготовленные медицинские сестры и анестезисты. На меня тут же накинулись: «Как так?! В Тбилиси только заведующий кафедрой имеет право интубировать трахею и проводить наркоз, а у этого молодого доктора сестры, видите ли, будут это делать! Да вы знаете, что я — доцент — должен получить разрешение у завкафедрой, чтобы провести интубацию трахеи? Кто в тюрьму-то потом пойдет?»

Надо сказать, что академик Куприянов, который вел это заседание, человек выдающийся во всех отношениях, встал на мою защиту. Он сказал: «Принципы, которые проповедует доктор Зильбер, может быть, несовершенны, но дело никогда не сдвинется с мертвой точки, если не будет соответствующего обучения — в том числе сестер-анестезистов». Он меня защитил, спасибо ему. Я же был еще мальчишка, 27 лет, даже диссертацию на тот момент еще не защитил.

— Получается, вы были единственным человеком, у которого в дипломе было написано: «анестезиолог»?

— Да, причем через «э», а не через «е», — новое было слово, непривычное. Когда на меня в Петрозаводск, где я работал хирургом в республиканской больнице, пришла из Минздрава путевка на курсы анестезистов, которые проводил Владимир Львович Ваневский (бывший хирург), ее переправили в Министерство культуры. Замминистра понятия не имел о том, что такое анестезиолог. Видимо, показалось, что анестезиология — это что-то из области буржуазной эстетики (смеется).


В 1958 году мне случилось проводить наркоз в районной больнице в Кондопоге. Там были студенты четвертого курса и врачи, которые пришли посмотреть на практику. Один парень, учившийся, как и я, в Первом Ленинградском медицинском институте, но на четыре года позже, увидел, как сестра делала анестезию. Это его настолько поразило, что он твердо сказал: «Буду анестенизатором». Ну трудное слово, что вы хотите.

Он вернулся на практику в Первый Ленинградский мед, стал читать литературу, готовиться — и в конце концов стал анестезиологом, потом преподавал в своем же родном вузе, потом сложным путем попал в Бостон и стал заведующим кафедрой анестезиологии в той самой клинике, где в 1846-м Уильям Мортон дал больному первый эфирный наркоз.

— Почему анестезия была, а анестезиологии как раздела клинической медицины не было? 

— Она встречала сопротивление.

Врачи-анестезиологи появились в Европе в 1847 году: профессор Симпсон проводил первое обезболивание родов.

Против него выступила церковь и сказала, что ребенок должен рождаться в муках. И Симпсон вынужден был отказаться от обезболивания.

Более полувека тому назад один европейский анестезиолог-реаниматолог задал вопрос Римскому Папе: «Если жизнь дана свыше, то позволительно ли нам вмешиваться и воскрешать человека?» Папа ответил: «Жизнь от Бога и смерть от Бога. Но и наука от Бога. Если с помощью науки кто-то вмешался в Божий Промысл, это благое дело».

Врачи-прогульщики

— Вам интересен гуманитарный и исторический аспект медицины. Почему? Почему врач должен быть гуманитарием?

— Это уже становится обычной практикой. Мой друг работает врачом-урологом в США и одновременно в Джорджтаунском университете начал читать на добровольных началах лекции по гуманитарной культуре и литературе. К нему пришел проректор: «Что за подпольные лекции?» Он отвечает: «Они не подпольные, а вполне открытые. Ходят студенты Джорджтаунского университета, ходят и другие тоже. Только я денег за них не получаю». Проректор говорит: «Вы не получаете и университет не получает, потому что слушатели задарма учатся. Идет в кассу».

— Так зачем им этот курс, что в нем для них интересного? 

— Могу сказать, что для меня интересного. Мне неплохо даются гуманитарные дисциплины — те же языки. У меня были годные учителя, я знаю английский, немецкий, французский, что мне очень помогало в институте, когда я делал обзоры по своей теме.


А тема была — об усиленном питании послеоперационных больных. Я много читал про это и увидел, что и Лавуазье, и многие другие были не только врачами, но и специалистами в различных гуманитарных областях. Я стал записывать их себе в книжечку, и, когда я окончил институт, у меня было 300 имен. Стал собирать дальше. Сегодня в моей коллекции около 5 тысяч врачей-труэнтов. Это английское слово, означает «прогульщик».

Вы можете обратиться к сайту Петрозаводского государственного университета, где в течение 10 лет ежемесячно обновляется список врачей. Скоро будет сентябрьский.

— В общем, врач-труэнт — это такой врач, который занимается не своим делом. Что это ему дает? 

— Сегодня все люди с высшим образованием делятся на пять групп, в зависимости от контакта с обществом. Технономические специальности, когда человек взаимодействует с техникой; биономические, где идет контакт человек-природа; артономические, где человек работает с образами; сигнономические — со знаковыми системами; и, наконец, последняя группа — это контакт человека с человеком. Сюда относятся врачи, педагоги, юристы, священники, политики и так далее.

Эти люди просто обязаны обладать гуманитарной культурой, чтобы по-человечески общаться с другими людьми.

Homo sapiens начался с того, что крикнул: «Эй ты, не лезь сюда!», вместо того, чтобы швырнуть во врага камень или палку. Он первым начал говорить.

— Гуманитарная культура — это когда человек говорит словами, а не бьет другого палкой?

— Это первый шаг к ней. Но вообще, мне не удалось найти ни одного описания, что такое гуманитарная культура. Она нигде не преподается как целое, нет ни одной официальной учебной программы. Хотя я уверен, что это совершенно необходимо.

— Книги, музыка, изобразительное искусство — это она, гуманитарная культура? Хороший врач должен, что ли, быть еще и немного искусствоведом? 

— Не должен, но может вполне, если он достаточно толков и может разбираться. Я бы сказал, что если он врач, то работает с больным, а больные разные бывают. И с ними нужно уметь разговаривать, нужно уметь понимать их заботы, их боль, надежды — и вот про это и есть гуманитарная культура.


— Может быть, вы сами пишете прозу, как Булгаков, Чехов, Вересаев?

— Есть у меня стихи и проза, не изданная, но скомпонованная моими друзьями в двухтомник и в отдельные книжки. Но это все сплошное хулиганство. Всерьез это издавать я не собираюсь. У меня есть более полусотни книг, но это не художественная литература. Хотя в любой из них я говорю о важности гуманитарной культуры в медицине.

7 лет — лучшее время, чтобы бросить курить

— У вас большая биография и большая география. Ташкент, Ленинград, Карелия. Почему?

— В Ташкенте я учился в средней школе, уже в эвакуации, а родился и жил я до 1941 года в Запорожье. Помню даже своих учителей. Была, например, такая Ольга Петровна Словохотова, учительница начальной школы. Она жаловалась моей маме, что я такой-сякой, все делаю неправильно, и вообще курю. Мне было 7 или 8 лет.

А я правда курил. Мы с пацанами со двора собирали окурки, лепили друг к дружке и курили. Мама рассказала отцу, но тот вместо того, чтобы дать мне ремня, сказал: «Что вы бычки какие-то собираете? Заразу подцепите. Вот, на тебе, пожалуйста, “Казбек” и угости своих». Открыл ключиком ящик, где хранились его папиросы, и выдал мне эту пачку с всадником. Ну и как-то мне больше не захотелось курить. 7 лет — самое время, чтобы бросить.

Но школьное поведение мое, кажется, лучше не стало.

В Ташкенте я был исключен из престижной центральной школы за то, что организовал сброс парт с третьего этажа, а также сказал «рыжая химичка».

Сослали меня в школу № 88, которую я и окончил.

— Кто ваши папа с мамой по профессии?

— Они не имели формально никакого образования, даже среднего. Мама была из-под Запорожья, с Хортицы. У них было 18 душ детей, некогда и нечему было их учить. Но они все дожили, — те, кого не унесла какая-нибудь война или сыпной тиф, — до собственных внуков, и даже правнуков.

— Вы еврей, наверняка вам труднее было поступить в институт, устроиться на работу. Или вам это не мешало никогда?

— В какой-то момент мне очень хотелось поступить на ядерный факультет Ленинградского политехнического института. С золотой медалью я мог пройти без экзаменов. Мне сказали: «Приходите завтра, как раз и направление в общежитие получите». Я пришел за направлением, а мне сказали: «Вы не приняты, у нас уже лимит по золотым медалистам». Я говорю: «Давайте я буду сдавать экзамены на общих основаниях». — «Приходите к нам завтра, мы вам дадим направление на экзамены». Прихожу на следующий день, а мне тот же человек сообщает: «Мы не имеем права принять у вас экзамены, потому что вы — золотой медалист, нас по судам затаскают».

Тогда я понял, что им не нравится моя фамилия. Они предложили мне на какой-то другой факультет, но я сказал, что пойду в мединститут, потому что мои родители хотели, чтобы я был врачом. Так и пришел в медицину.