На фронте после революции. ( 1 фото )

В середине июня 1917 года Сводный пехотный полк, еще недавно носивший громкое наименование «Собственного Его Величества», перестал существовать. Все солдаты, получив нужные документы, покинули Рогачев. Офицеры также должны были вернуться в свои части, но из Ставки пришло распоряжение, что желающие офицеры могут получить командировку во Францию, в распоряжение военного агента. Это многих соблазнило. Возвращаться в полки не хотелось, от боевой службы поотвыкли, а многие ее еще и не испытывали. Был и страх, — как отнесутся в полках и в полковых комитетах к офицерам, служившим и защищавшим Царскую Семью. Между офицерами было много разговоров, как отнестись к этому предложению. Я стал на точку зрения, что покидать родину в минуту опасности и величайшей разрухи невозможно и что каждый из нас может и должен оставаться и принести жертву в меру своих сил, помогая восстановлению армии. Одни со мною согласились, другие возражали, говоря, что помочь мы ничем не можем, и воспользовались возможностью уехать заграницу.

Задержавшись недолго в Петрограде, я отправился на фронт и, проблуждав почти две недели в поисках полка, наконец его нашел. Мое возвращение в полк не вызвало никаких недоразумений. Офицеры встретили меня радостно, солдаты (я получил опять роту, которой командовал до назначения в Сводный полк) — радушно.

Армия тяжело переживала революционную болезнь. Всяческие эксцессы с неугодным начальством и постоянные митинги делали армию вооруженной толпой без дисциплины и порядка. Все усилия офицеров сохранить хотя бы видимость воинской части часто оставались без успеха. Но, к моему большому удивлению, как у меня в роте, так и во всем полку, отношения между солдатами и офицерами были хорошие. Приказания исполнялись, и даже занятие боевых участков не вызывало возражений. Особенно тяжелым было положение на участке «Дзике-Лан», высоком, крутом холме в долине Гнилой Липы, в Галиции. Немцы усиленно старались сбросить нас с этого холма, откуда им открывался бы простор на всю долину реки.

Окопы сошлись на расстояние в 30-50 шагов, и над ними были натянуты сетки, так как они забрасывались ручными гранатами. И, несмотря на постоянную бдительность, опасность и трудность подноса еды даже ночью, полк с успехом держал эту позицию целую неделю и очень хорошо и незаметно сдал ее пришедшему нам на смену другому полку.

Прямого участия в «Корниловском» наступлении мы не принимали, будучи в резерве Командующего армией. Разграбив оставленный австрийцами город Калуш, войска, принимавшие участие в наступлении, распропагандированные революционной пропагандой о мире «без аннексий и контрибуций», ринулись в тыл. Не соблюдая никакого порядка, солдатня пробивала себе дорогу штыками, все сметая с пути, — только бы уйти из-под обстрела.

Наша 3-я гвардейская дивизия получила приказ отходить за реку Збруч, протекавшую по старой границе с Австрией, и занять позицию вдоль реки. Мне было приказано с двумя ротами быть в арьергарде и оставаться в месте расположения полка еще шесть часов после его ухода.

Уже стемнело, когда я двинулся в путь, имея четырех офицеров и человек 300 солдат. Приехавший в деревню крестьянин — галичанин сообщил нам, что соседняя деревня уже занята австрийцами и что они идут по шоссе дальше на восток. Я взял хорошего проводника — крестьянина и просил его вести нас по полевой дороге параллельно шоссе, в 2-3 верстах от двигавшейся австрийской колонны. Я отдавал себе отчет в том, что только быстрота и полная скрытность движения позволят нам опередить и оторваться от австрийцев. Представлялось мне также и то, что противник не будет в движении всю ночь и остановится где-нибудь на отдых. Я предупредил солдат об обстановке, приказал идти быстро, не курить и не рассчитывать на привалы.

Большинство из них поняло серьезность момента, но были и такие, которые время от времени кричали мне: «Сусанин, куда ты нас ведешь?» или «Когда же будет привал?» и т.д.

Не обращая внимания на эти возгласы я безостановочно вел их вперед (вернее сказать — назад). Так прошла эта тихая, теплая ночь. К рассвету мы подошли к большой деревне, от которой до Збруча оставалось 5 верст. Я разрешил солдатам отдохнуть, напиться и умыться. От австрийцев мы оторвались, но все же я выставил сторожевое охранение и сам его обошел. Когда я вернулся в деревню, мои офицеры доложили мне, что во всех избах и дворах полно солдат — стрелков лейб-гвардии 4-го полка.

«А где же их офицеры?» спросил я. «Офицеров нет. Солдаты говорят, что у них свой комитет».

Я нашел председателя этого комитета. Это был отлично выправленный и красивый унтер-офицер 4-го стрелкового полка. От него я узнал, что солдаты его полка, около 800 человек, ушли из полка и вот уже две недели самостоятельно бродят по Галиции. Два дня тому назад они пришли в эту деревню, жители которой их кормят. Солдаты решили здесь кончать войну и сдаться в плен, когда подойдут австрийцы.

Я был потрясен, услышав все это. «Собирайте ваших солдат, я поговорю с ними», сказал я. И стрелки собрались на площади деревни, через которую протекал небольшой ручей с горбатым мостом. Пришли они все с винтовками. Я говорил им о глупости их решения сдаться в плен, о преступности такого отношения к родине и т. д. Солдаты слушали меня, улыбаясь и перемигиваясь между собой. Я понял, что никакие слова не подействуют на вывихнутые революционной «свободой» мозги этих людей.

Тогда я неожиданно вырвал из рук председателя винтовку, взбежал на мостик через ручей и швырнул винтовку в воду. «Кидайте ружья в воду!» кричал я. «Сдавайтесь в плен, если хотите, но оружие отдавать немцам я не позволю!»

Настроение солдат резко изменилось. Хмурые лица смотрели на меня. «Оружие не отдадим!» загалдели солдаты. Я протолкался между ними, и каждый из них мог бы прикончить меня штыком. Но этого не случилось. Я же твердо решил, что не позволю им сдаться в плен с оружием. Я был уверен, что мои солдаты солидарны со мной и что, в крайнем случае, я стрелков разоружу. Но и стрелки задумались и поняли всю глупость и преступность их решения: скоро весь стрелковый комитет пришел ко мне и объявил, что они перерешили и пойдут с нами и чтобы я был их командиром.

Времени терять было нельзя. Солнце поднялось уже высоко. Разбив стрелков на четыре роты, я присоединил их к своим двум и благополучно отошел за Збруч, где уже занял позиции мой Петроградский полк.

Мое появление вызвало радость и удивление. В полку считали, что я не успел выйти из австрийского окружения, а я еще привел 800 солдат! Штаб дивизии уклонился от принятия какого-либо решения о судьбе стрелков, предоставив решить этот вопрос в рамках полка. Вернуться в свой полк стрелки категорически отказались и были распределены по ротам в качестве пополнения.

Австрийцы делали неоднократные попытки перейти через Збруч и однажды ночью переправились, но и эта их атака была затем отбита.

Стрелки держались отлично наряду с нашими солдатами.

Описанием этого эпизода я не хочу поставить что-либо себе в заслугу. Я исполнял свой тяжелый долг офицера по крайнему своему разумению, но эпизод этот показывает, в каком состоянии находилась тогда армия и как безвыходно тяжело было положение нас, офицеров.

В октябре нас сменили и отвели в дивизионный резерв. Разместились мы в большой деревне с еще недавно бывшим богатым помещичьим домом, принадлежавшим семейству Муравьева-Апостол. Теперь дом этот представлял собой разграбленное, полусожженное здание. Местные жители и проходившие революционные банды поторопились уничтожить это прекрасное, богатое имение.

При деревне был большой спиртовой завод, хоть и не пощаженный грабителями, но все же еще имевший запасы спирта и потому представлявший большой соблазн для наших солдат. Надо было принимать меры к его охране или уничтожению. Оказалось, что при заводе существует какая-то команда, которая очень ревниво его охраняет, никого туда не допуская.

Вечером следующего дня по нашем прибытии в деревню мой денщик испуганно доложил мне, что на заводе находится за старшего унтер-офицер Ворончук. «Плохо дело, господин капитан», сказал мой верный Яков. «Ворончук узнал, что мы здесь, и ищет вас по деревне».

Должен вернуться несколько назад, чтобы объяснить, почему мой денщик так испугался и почему Ворончук мог искать меня. Сразу по возвращении в полк, вступив в командование ротой, я обратил внимание на этого солдата. Распоясанный и дерзкий, нахватавшийся нелепых большевистских лозунгов, услышанных им на митингах, он без всякого смысла повторял: «Без аннексий и контрибуций», «мир — хижинам, война — дворцам» и т. д., а офицеров почему-то называл: «эти опиумы». Воображая себя оратором, он будоражил солдатскую массу и пользовался большим авторитетом. Мне надо было поскорее избавиться от него. Как раз пришло секретное приказание отобрать ненадежный, будирующий элемент и, не объявляя солдатам о цели командировки, отправить их в штаб армии, где предполагалось создать из них подобие дисциплинарного батальона. Я воспользовался этим и отправил Ворончука, сказав ему, что их отправляют в тыл для несения охранной службы. Каюсь, я скривил душой, Ворончук же был доволен и благодарил меня, говоря, что всегда считал меня справедливым: он, мол, довольно побыл на фронте и может отдохнуть в тылу.

Но прошло уже то время, когда штаб полка получал и отдавал секретные приказания: не успели отправляемые люди уйти, как всему полку стало уже известно, что солдат отправляют как ненадежных людей, и в штабе армии им придется не сладко. Телефонисты из высших штабов передавали в полки все новости.

Но солдаты отнеслись к судьбе откомандированных совсем равнодушно. В моей роте даже смеялись: «Посмотрим, как Ворончук будет там «без контрибуций». И полковой комитет не обратил внимания на это происшествие, благо пришел приказ о выступлении ближе к фронту.

Теперь этот Ворончук искал меня по деревне и, конечно, скоро явился в мою хату. Я дословно слышал его разговор с моим Яковом: «Ты чего сидишь с винтовкой?» спросил его Ворончук. «Охраняю арестованного», отвечал Яков, «комитет арестовал капитана, никого не велено пускать к нему». Ворончук был страшно возмущен: «Кто смел арестовать капитана!»

Он рассказал Якову, что, двигаясь от этапа к этапу за старшего в команде из 30 солдат, он пришел в эту деревню, где в это время какая-то проходящая часть громила спиртной завод. Комендант этапа потерял голову, по деревне шла стрельба и безудержное пьянство. Ворончук предложил коменданту навести порядок, разогнал грабителей и очистил завод. Не обошлось без убитых и раненых, но еще больше оказалось мертвецки пьяных, и в огромном бассейне со спиртом плавали свалившиеся туда люди. Ворончук говорил, что хочет поблагодарить меня, что я знал, кого отправляю в тыл, что он бережет народное добро и будет здесь до конца войны.

Услышав все это, я вышел в прихожую, и Ворончук бросился ко мне с выражениями благодарности и обещал снабдить меня спиртом и салом, сколько я захочу. Он хотел сейчас же идти в полковой комитет и требовать моего освобождения, но Яков сказал, что сделает это сам и чтобы Ворончук туда не совался.

Это еще одна картинка положения, в котором были мы, офицеры, на фронте. Мой денщик оказался находчивым и вооружился, чтобы не допустить ко мне озлобленного человека. Несколько раз Ворончук приносил мне потом спирт и большие куски сала и очень удивлялся, когда я, поблагодарив его, от них отказывался.

Скоро в расположение полка приехал Командующий армией генерал Селивачев. Когда он обходил район моего батальона, и я ему представился, он немного задумался и потом сказал: «Погоди, погоди, дай подумать! Это который же Апухтин? Помню, были два мальчугана в Грузине». Генерал очень обрадовался тому, что узнал меня. Мне было 8-9 лет, когда отец командовал 88-м пехотным Петровским полком, стоявшим в селе Грузине, Новгородской губернии. Подполковник Селивачев командовал тогда в полку батальоном. Он отлично окончил Академию Генерального Штаба, но не был зачислен в штаб, как тогда говорили, из-за невероятно уродливой формы головы, торчащей у него высоким конусом. Во время японской войны он проявил себя отличным офицером, начал продвигаться по службе и во время германской войны также проявил большие способности несмотря на форму головы.

Генерал Селивачев стал расспрашивать меня о положении офицеров и о возможности заставить солдат продолжать войну. Я рассказал генералу все, что наболело у меня на душе, рассказал и историю с Ворончуком. Генерал грустно меня слушал: «Эх, дорогой мой, какие там дисциплинарные батальоны! Хотел я это сделать, но увидел скоро, что сейчас нельзя и думать об этом». Потом он дал совет — выбрать от офицеров троих, которые поехали бы в Ставку и там так же откровенно, как я говорил ему, поговорили бы с высшим начальством. «Ведь знаешь, кто наш Верховный? — Адвокат. Это племя любит поговорить и очень верит «ходокам с мест». Говорите, что вы, офицеры, можете и хотите воевать, пусть начальство издаст строгие законы, чтобы прибрать к рукам солдатню».

Я доложил командиру полка о разговоре с Командующим армией. Чтобы не привлекать внимания подозрительного полкового комитета, офицеры не собирались, а переговорив друг с другом, решили отправить в Ставку, и если надо будет — в Петроград, троих из нас. В числе намеченных к поездке был и я.

В хмурый, дождливый день я покинул деревню Мытки. Прощаясь с друзьями, я не думал, что никогда больше не вернусь в свой полк и что полк прекратит свое 200-летнее славное существование. Эти три месяца пребывания на фронте были самыми трудными в моей жизни. Я часто вспоминал своих друзей по Сводному полку, уехавших во Францию. Может быть они избрали более легкий путь, — я их ни в чем не упрекал, но с чувством большого удовлетворения я думал, что путь, избранный мною, правильный: все мы, офицеры, должны были служить в своих полках до последней возможности.

С большими трудностями, массой пересадок, в переполненных поездах на забитых дезертирующими солдатами станциях мы все же добрались до Могилева. Полковник Федотов, ехавший за старшего, успел составить нечто вроде воззвания-обращения и к офицерам, и к общественному мнению, и главным образом к высшему начальству. В нем говорилось о верности союзникам, о необходимости продолжать войну до победного конца, о жертвенности офицерского состава и его готовности продолжать эту жертву, но просилось и требовалось понимание этой жертвы, поддержка ее. Мы требовали прекращения всех митингов в прифронтовой полосе, запрещения выступать совершенно неизвестно как попадавшим на фронт безответственным агитаторам, проповедующим братание, прекращение войны и уход с фронта. Федотов постарался: все им написанное было криком изболевшейся души русского офицера.

С горечью подходил я к губернаторскому дому в Могилеве. Только год прошел с тех пор, как я охранял здесь Государя Императора! Как мало надо времени для того, чтобы опоганить все, что веками было свято! Как только Император покинул Могилев, в его дом водворились чужие люди; внизу, где жили чины Двора, суетились какие-то генералы, офицеры и солдаты, хлопали двери, раздавались возгласы и телефонные звонки, какой-то хаос, неразбериха, но не серьезная работа штаба многомиллионной армии!

В управлении дежурного генерала, куда мы должны были явиться, чтобы получить прием у начальника штаба, нас принял какой-то полковник. Выслушав нас и быстро пробежав глазами текст обращения, он сказал нам: «Начальник штаба и все мы здесь прекрасно знаем положение на фронте и ваше, господа офицеры. Но вы знаете тоже, что сейчас нами командуют адвокаты и бывшие террористы. Что можем мы сделать, чтобы улучшить ваше положение? Начальник штаба завален работой выше головы, — спасает то, что можно еще спасти. Не мешайте ему. Не теряя времени, поезжайте в Петроград, явитесь к этим новым «светилам», пусть они послушают вас и узнают, что творится на фронте».

Полковник был совершенно прав: разруха и попустительство шли главным образом от безграмотных, обуреваемых честолюбием новоявленных «главковерхов».

И мы решили скорее двигаться в Петроград. Тот же полковник выдал нам командировочное свидетельство. С ним мы смогли получить место в штабном вагоне и, довольно удобно разместившись и даже поспав, благополучно добрались до столицы.

Хмурый, дождливый октябрьский день встретил нас в Петрограде. Было 15-ое октября. В нашем запасном полку настроение было унылое. Офицеры не сомневались в неизбежности выступления большевиков для захвата власти, ненавидели Керенского и всю банду, ставшую правительством. Главнокомандующий округом, какой-то полковник Полковников, никаким авторитетом не пользовался. Да и кто он был, этот полковник? Почему он вознесся на столь высокий пост, какие были у него заслуги и отличия, чтобы быть авторитетом?

Среди солдат шла безудержная агитация большевиков. Ежедневные митинги, выслушивание предложений немедленного заключения мира, возвращения домой и раздела помещичьей земли не могли не соблазнять уставшую от войны солдатскую массу. И не было никакой агитации в противовес, хорошей, организованной агитации, которая велась бы людьми, преданными патриотической идее…

Когда я явился в свой запасный полк, сразу же встретил много солдат, знавших меня по фронту. Они приветливо здоровались со мной, спрашивали о положении на фронте и просили прийти на митинг, где должен был решаться вопрос, поддержать ли большевиков в случае их выступления или сохранять верность Временному правительству. Я обещал прийти. Я не сомневался, что решение будет в пользу большевиков. Что мы, офицеры, могли сделать? Керенский и его друзья сделали все, чтобы нас унизить и лишить доверия солдат. Но я не хотел и плыть по течению. Надо было что-то делать.

Я отправился к Бурцеву. Это был всем известный революционер, разоблачитель Азефа, прекрасный журналист и редактор газеты «Общее Дело». Энергичный старик, он боролся с растущим влиянием большевиков, насколько это позволяли его силы. Я рассказал Бурцеву о предстоящем митинге и просил его приехать или прислать хорошего оратора, который мог бы противостоять ораторам из Смольного. Бурцев был, видимо, очень взволнован моим рассказом, обещал сейчас же принять меры, сообщить куда надо и т. д. Он совершенно меня успокоил, сказав, что митинг будет провален.

С горечью слушая я на митинге выступления большевиков. В их речах было столько лжи, столько явной нелепости, что думалось: «За каких же дураков считают они их слушателей, если решаются преподносить нам такой набор слов?» Какой-то бородатый прапорщик говорил о захвате немцами острова Даго. Этот остров в Финском заливе был важным пунктом в обороне Петрограда, был укреплен, снабжен сильной артиллерией и большим гарнизоном. Захват этого острова вызвал большой переполох в военных кругах и был предметом разговоров в Петрограде.

Прапорщик говорил: «Когда немцы подошли, и артиллерия должна была стрелять, оказалось, что пушки поставили без дырок. А ставил пушки полковник Иванов. Пушки сделали без дырок, чтобы нельзя было стрелять. А кто изменник? Полковник Иванов и его офицеры!»

Стоявший около меня солдат, знавший меня, сказал мне: «Ведь вот мелет вздор! Как могут быть пушки без дырок? Просто чехлы не сняли, наверное». А солдатня гоготала и аплодировала оратору, крича: «Давай сюда полковника Иванова! Мы ему провертим дырку!»

Но где же был Бурцев или кто-либо из партии Керенского? Кто возразит на эти нелепости? Никто не пришел, никто не возразил… Митинг постановил поддержать большевиков в случае их выступления.

Тем временем полковник Федотов съездил в Зимний Дворец и устроил нам прием у главы правительства и Верховного Главнокомандующего Керенского. Прием должен был состояться 20 октября ровно в 12 часов дня. «Ни одной минутой позже!» предупредили Федотова в канцелярии, «у главы правительства время расписано по минутам, и он пунктуален».

С тяжелым чувством подходил я к подъезду Ее Величества в Зимнем Дворце. Почему надо было Керенскому поселиться именно здесь? Неужели в огромном Петрограде с его бесчисленными дворцами не было другого помещения, достойного революционного адвоката? Или этим внедрением в царские покои показывалось презрение к свергнутому самодержавию?

Керенский не только сам вторгся в Зимний Дворец, но еще и разместил в нем массу всяких «бабушек» и «дедушек» русской революции. Вся эта банда каторжан расхищала царское белье, объедалась и опивалась запасами царских погребов, а сам «глава» не нашел других комнат в огромном дворце, как именно личные комнаты Императора Николая 2-го, и влез в чужой кабинет и чужую спальню. Если большевиков можно обвинять в разгроме и расхищении Зимнего Дворца при его занятии 25-го октября, то прежде всего в них надо обвинить Керенского, который начал это расхищение личного царского имущества.

Вот и подъезд Ее Величества. В феврале 1913 года я стоял часовым у этого подъезда. Караул во дворце несла рота Его Величества Павловского военного училища. Был лютый мороз, и было приказано надеть тулуп и кеньги. Ночью, в сильную метель, посты обходил наш командир батальона и поздравил меня с производством в портупей-юнкера. Это было большим событием в моей жизни, и оно произошло у этого подъезда.

Мы поднялись по широкой мраморной лестнице, покрытой замызганным ковром и нас провели каким-то темным коридором в приемную залу перед царским кабинетом. У дверей кабинета в небрежных позах стояли какие-то велосипедисты, вооруженные кортиками. Они изображали парных часовых. По залу ходили офицеры и штатские люди во френчах, косоворотках и пиджаках. Суетились адъютанты, молодые прапорщики, в невероятных галифе и френчах. На нас никто не обратил внимания, но в 12 часов один из этих адъютантов подошел к нам и сказал, что Верховный Главнокомандующий нас ожидает.

Мы вошли в кабинет. Это была огромная комната, очень высокая, с массой мебели в чехлах. В простенке между окнами стоял огромный письменный стол, и против него мраморный бюст Императора Александра 3-го.

Керенский сидел у стола, но сразу встал и, протягивая руку, подошел к нам. Он попросил нас сесть у стола. Полковник Федотов сказал ему цель нашего посещения и подал отпечатанное воззвание. Керенский слушал молча, прочитал воззвание и сказал: «Сильно написано, отлично! Это должно произвести впечатление. Размножьте это и пошлите в редакции всех газет, пусть напечатают. Вы давно в Петрограде? Что вы слышали здесь про большевиков?» обратился он ко мне.

Я начал говорить о митинге в запасном полку, о выступлении большевиков и о речи бородатого прапорщика про сдачу Даго.

«Да, кстати о Даго», перебил меня Керенский, «трудно себе представить, что немцы заняли его без единого выстрела. Гарнизон пехоты взбунтовался и не позволил артиллерии открыть огонь. Многие офицеры пострадали от рук этих предателей. Скажите вашим товарищам-офицерам, что правительство не дремлет, и в армии будет восстановлен полный порядок. А что касается здешнего гарнизона, то среди него есть, конечно, большевики, но большинство — на стороне законной власти и будет ее защищать. Благодарю вас за интересные сведения и желаю вам полного успеха».

Керенский встал, протянул нам руку. Вид у него был переутомленный, помятый, а лицо — совершенно серо-желтое.

Мы вышли. Вот и все. И для этого мы с таким трудом добирались до столицы, чтобы увидеть эту фигуру, беспомощную и безвластную, державшуюся у власти лишь только по инерции!

Про большевистские настроения в своем запасном полку я знал хорошо, и что они таковы же и в других частях гарнизона не было никаких сомнений.

Из моей семьи в Петрограде был только мой отец. Старший брат с женой уехали на Кавказ, сестра и мать были в Киеве, там же, на каких то ускоренных военных курсах, был и младший брат. Отца вызвали с фронта в комиссию военного министерства для выработки новых уставов. Работала комиссия целыми днями, но так ничего еще и не выработала.

У отца был хороший номер в гостинице «Астория», и он предложил мне поселиться у него. Я каждый день ходил в свой запасный полк, много разговаривал с молодыми прапорщиками, необстрелянными юнцами, смотревшими на меня с большим уважением, хоть я и сам был не на много старше их. Вечером 24-го октября командир полка, полковник Кравец, просил меня не уходить из собрания, так как были получены очень тревожные сведения о предстоящем выступлении большевиков. «Приказано всем быть на местах, переночевать можно на диване в бильярдной», прибавил он.

Скоро все офицеры покинули собрание, все они жили в районе казарм, а я расположился на диване и, читая газеты, незаметно задремал. Меня разбудил служитель собрания, — рядом с ним стоял неизвестный мне молодой прапорщик.

«Я приехал», заговорил прапорщик, «по приказанию военного министра за командиром полка. Военный министр собирает всех начальников частей гарнизона на совещание. Командир вашего полка заболел и приказал вам ехать со мною». Это было для меня неожиданностью: еще поздно вечером полковник Кравец был совершенно здоров. Но я не показал своего недоумения, а приказание есть приказание. Молодой прапорщик не должен был видеть моего неудовольствия.

«Теперь еще нет и шести часов утра», сказал я. «Не легко добираться в министерство, еще и трамваи, вероятно, не ходят». «Не беспокойтесь, капитан, моя машина ждет у подъезда».

Быстро умывшись и одевшись, я успел еще наспех проглотить чашку чая, угостив и прапорщика, и мы вышли на подъезд. Действительно, нас ждала небольшая открытая машина. Слегка накрапывал дождь, было еще совсем темно.

Наше собрание находилось на Измайловском проспекте, на углу улицы 1-ой роты. Из окон здания была видна площадь с Троицким собором и памятник «Славы» (колонна, сложенная из турецких пушек, взятых русскими войсками в войну 1877-78 гг.). Машина, пройдя улицу 1-ой роты, свернула на Загородный проспект. Улицы были совершенно пустынны, как вымершие, ни извощиков, ни трамваев.

«Знает ли шофер, куда ехать?» спросил я. «Ведь квартира военного министра — на Мойке, а мы едем в другую сторону». «Не беспокойтесь, капитан. Мы едем правильно. Я должен вас доставить в Смольный институт». «При чем тут Смольный?» удивился я.

«Капитан, вы ничего не знаете. Сегодня ночью произошел переворот, власть захватили большевики, и новое правительство находится в Смольном институте. Я сам только неделю как приехал в Петроград в отпуск. Мой приятель по школе оказался большевиком, он привез меня в Смольный, и я помогал ему в разных поручениях. Вот сегодня меня послали за вами. У меня инструкция привезти вас живым или мертвым, так что не пытайтесь бежать или сопротивляться. Я еще не большевик, но перевороту сочувствую. Нельзя же больше терпеть это идиотское Временное правительство и сумасшедшего шута Керенского».

Я понял, что попал в неприятную историю. Бежать мне было некуда, я ехал по приказанию своего начальника. «Сегодня удивительный день», продолжал прапорщик. «Если большевики захватят власть, каждому из нас открыта широкая дорога к самым невероятным возможностям. Я завидую вам, капитан! Вы — боевой офицер, я вижу это по вашим орденам, а в Смольном совсем нет офицеров, только прапорщики. А большевикам сейчас нужны офицеры. Они боятся казаков. Если вы захотите, сегодня же вы будете командующим армией».

«Вы очень молоды и восторженны», ответил я, «но я понял из ваших слов, что переворот еще не совершился, большевики еще чего-то боятся».

Мы ехали уже по Шпалерной, приближаясь к главному подъезду Смольного института. Это огромное здание я хорошо знал: две мои сестры учились и окончили этот институт. Я часто приезжал к ним на прием, хорошо знал их подруг, и иногда инспектрисса позволяла осматривать внутренние помещения.

У ворот, при въезде в парк, горел костер, и неопрятно распоясанные солдаты остановили нашу машину. Мой прапорщик показал им какое-то удостоверение, и они нас пропустили.

На площадке перед главным подъездом толпились рабочие и матросы. С грузовика им раздавали винтовки и патроны. И здесь горел большой костер, было холодно и промозгло. На ступенях стояли два пулемета, и матросы с надетыми крест-накрест пулеметными лентами, их чистили. Много машин стояло в сторонке, прямо на лужайке. В подъезд, толпясь, входили и выходили люди.

Прапорщик просил меня не отставать, он знал, куда нам идти. Мы проталкивались через массу людей, возбужденных и кричащих. Было много женщин.

Поднявшись во второй этаж, мы оказались в широком, полутемном коридоре, хорошо мне знакомом. Здесь находились комнаты, называвшиеся институтками «селюльки». В комнатах находился только рояль и два стула. Институтки упражнялись здесь в игре на рояле. На дверях одной из «селюлек» на большом листе бумаги красным карандашом было написано: «Военный министр и Главнокомандующий округом». Не стуча, мы вошли в комнату.

Так начался в моей памяти первый из «десяти дней, потрясших мир».

Большая, высокая комната в два широких окна была пуста. У одного окна стоял маленький столик с разложенной на нем картой Петрограда и окрестностей. За столом стоял пожилой прапорщик в короткой, до колен, шинели. Взъерошенные волосы прикрывали лысину, на подбородке торчала редкая бородка. Прапорщик, углубленный в рассматривание карты, не обратил на нас никакого внимания. Это и был Военный министр и Главнокомандующий округом прапорщик Крыленко.

Мы отошли к другому окну. У дверей сидел солдат, винтовка его лежала рядом с ним на полу. Он хлебал из грязного котелка какое-то варево и, окончив еду, скрутил «козью ножку» и с видимым удовольствием закурил.

Было уже половина девятого, когда, так же как и мы, в комнату вошли офицеры, капитаны лейб-гвардии Измайловского и Павловского полков. Так же как и меня, их сопровождали прапорщики. Вошедшие поздоровались со мной, покосились на прапорщика у столика и пожали плечами. Мы не разговаривали между собой, но, подождав немного, закурили.

В комнату входили штатские и солдаты. Они что-то говорили с Крыленко, он недовольно отмахивался от них. Один из штатских привлек наше внимание: Крыленко очень почтительно что-то докладывал ему вполголоса и тот поглядывал на нас с любопытством. Я так и не узнал кто это был, а мой прапорщик не мог назвать его фамилии.

Время шло. Было уже 10 часов утра. Заканчивая разговор с неизвестным нам человеком, Крыленко сказал ему: «Отлично, так и сделаем. Приходите через полчаса, а мы тут пока решим». Неизвестный ушел, и Крыленко обратился к нам:

«Товарищи, сегодняшний переворот — совершившийся факт. Из всех частей гарнизона поступают сведения, благоприятные нам. Никто, кроме кучки юнкеров, не будет защищать Временное правительство. Власть перешла в руки народных комиссаров. Керенский бежал из Петрограда. Но могут еще быть судороги павшей власти, и мы должны быть готовы ко всяким неожиданностям. Рабочие и матросы с нами, но нам нужен и командный состав. Один из вас должен принять командование над рабочими и военными отрядами, которые мы отправляем в Пулково, чтобы оградить город от вторжения казаков. Этот один из вас будет Главнокомандующим округом, а остальные будут ему помогать. Посоветуйтесь между собой, который из вас вступит в командование. Через 10 минут я жду вашего ответа. Помните, что мы взяли власть и никому ее не отдадим. Мы будем драться за каждый переулок, за каждый дом, за каждую тумбу», почти кричал Крыленко, и перепуганный солдат у дверей встал, оправил одежду и взял в руки винтовку.

Мы отошли опять к окну. О чем было совещаться? Мы трое были почти однолетки, командовали ротами и батальонами, но стать вдруг командующими округом при таких условиях, конечно, не могли. Измайловскому капитану пришла счастливая мысль: «Скажем ему», предложил он, «что мы не рискуем брать на себя такую большую ответственность и такую высокую должность. Но у них, большевиков, есть такой же офицер, как мы, лейб-гвардии Гренадерского полка капитан Дзевалтовский, он с начала революции стал большевиком, его знают, пусть он и командует».

Так мы и сказали Крыленко. К моему большому удивлению он сейчас же согласился с нашим предложением. «Пусть так и будет», сказал он, «Дзевалтовский справится. А вы возвращайтесь в свои полки и будьте наготове выступить в поход». «Поход» надо было понимать как выступление частей гарнизона против возможного движения частей, сохранивших верность Временному правительству.

Я шел по полутемному коридору в потоке суетящихся людей и, ошибшись направлением, попал в главный зал Смольного. Именно здесь, в этом огромном двухсветном зале с колоннами встречался я с сестрами, когда приезжал к ним на прием. Но во что он обратился! Сплошная стена серых шинелей наполняла его. Несколько ораторов одновременно что-то кричали, никто их не слушал. Облако махорочного дыма тянулось через весь зал. Плотно стоявшие солдаты кричали: «Давай мир! Дальше воевать не согласны!»

Я едва выбрался из зала и, опять толкаясь по коридору, вышел на лестницу главного подъезда. Помню, еще поразила меня тогда в Смольном эта толпа мужчин и женщин, игравших, по-видимому, здесь главную роль. Они что-то приказывали друг другу и лезли во все комнаты. До чего же эти самые ярые большевики были уродливы! Природа их обидела, и они были преисполнены ненависти ко всему, что красиво и нормально!

С облегчением вышел я на свежий воздух. Никто меня не останавливал, и я подошел к ряду машин, стоявших на лужайке. «Товарищ капитан», окликнул меня один из шоферов, «я вас привез сюда, — позвольте мне и отвезти вас домой».

Я не заставил себя долго просить: лучшего способа выбраться из этого гнезда фанатиков и проповедников ненависти нельзя было и придумать. Никто нас не задерживал. Мы проехали главные ворота, где, так же как и утром, сидело у костра несколько солдат, не обративших на нас никакого внимания. Свернули на Суворовский. Навстречу нам неслись легковые машины и грузовики, переполненные рабочими, солдатами и взъерошенными женщинами. «Меня вчера, можно сказать, реквизировали с машиной и заставили ехать в Смольный. Мой генерал и не знает, где я, думает, верно, что сбежал я. Вот довезу вас, и надо к нему возвращаться. Бог с ними, с большевиками, в Смольный я больше не поеду», сказал мне шофер.

Около часа дня я вернулся на Измайловский проспект, в наше собрание. В столовой меня встретил командир запасного полка. Как я и думал, он был совершенно здоров и, не смущаясь, сказал мне, что не хотел ехать к «военному министру» так как знал, что ехать надо в Смольный, и предоставил мне удовольствие этой поездки. В собрании было много офицеров. Я рассказал обо все виденном и слышанном за то утро. От них я узнал, что полковой комитет постановил «держать нейтралитет» и не выступать ни на одной, ни на другой из борющихся за власть сторон. Такое же решение вынесли и наши соседи — Измайловцы.

Усталый, я сидел у окна и пил чай. Было часа три дня, но так тускло и туманно, как будто

был уже вечер. Вдруг я увидел солдат, сбегающихся к памятнику «Славы». На пьедестал памятника карабкался маленький человек в короткой шинели. Он размахивал руками, видно что-то крича. Большая толпа собравшихся солдат кричала ему в ответ. Я сразу же узнал оратора; это был «военный министр» прапорщик Крыленко.

Надо признать сверхчеловеческую энергию, которую проявили вожаки большевиков в этот день. Узнав о «нейтралитете» наших полков, Крыленко тотчас же прилетел сюда, чтобы заставить наши комитеты переменить это решение. И заставил: комитеты решили поддержать большевиков и в случае надобности выступить в окрестности Петрограда для защиты новой власти от возможного нападения на столицу извне.

А где же была законная власть, где был пресловутый полковник Полковников? Никаких приказаний от наших начальников не поступало и мы ничего не знали о том, что делает правительство и вообще существует ли оно.

Несмотря на просьбу (уже не приказание) командира полка, я не хотел больше оставаться в собрании и поздним вечером отправился пешком домой. Со стороны Невы я слышал сильную ружейную стрельбу, изредка — пулеметную очередь. Улицы были пустынны, иногда попадался торопящийся домой прохожий. Без всяких происшествий я вернулся в «Асторию», где меня ждал отец.

Стрельба продолжалась. Перепуганные жители гостиницы толпились в вестибюле. Шел разговор о том, что рабочие и солдаты штурмуют Зимний Дворец, где находятся еще члены Временного правительства. Их защищают юнкера и женский батальон Бочкаревой. Эта горсточка восторженных юношей и девушек было все, что встало на защиту всем осточертевшего правительства Керенского.

Отец показал мне грязный печатный листок, уже выпущенный большевиками, где говорилось о создании нового правительства во главе с Лениным и народным комиссаром по иностранным делам Троцким.

«Они сами осуждают себя на провал», говорил отец. «Никогда союзники не признают такого правительства и не будут разговаривать с каким-то Троцким». Но я вспомнил свою утреннюю поездку в Смольный и слова Крыленко: «Мы взяли власть и никому ее не отдадим. Будем драться за каждый дом, за каждую тумбу!» и думал, что эти фанатики способны разрушить город и будут драться действительно за каждую тумбу.

Еще долго говорили мы о наступившем хаосе в городе, в армии и по всей огромной России. Рано утром мы были разбужены стуком в дверь. В комнату вошел офицер лейб-гвардии 3-го Стрелкового полка в чине капитана. Я не был с ним знаком, но знал его как кадрового офицера. Он объявил, что совместно с комиссаром нового правительства и членами полкового комитета делает обыск по всей гостинице и конфискует оружие.

«Я знаю вас, Ваше Превосходительство! Вы приезжали к нам в собрание на общие обеды. Поэтому я поспешил к вам, пока другие задержались в соседнем номере. Если у вас есть оружие, сдайте его мне. Я вам верну его через некоторое время».

«Вы что же, признали новую власть и служите ей?» спросил отец. «Я служу в своем полку и никуда из полка не хочу уходить. Пока можно, буду держаться полка, а там видно будет. Вчера ночью большевики взяли и разгромили Зимний Дворец. Никто, кроме кучки юнкеров и женщин, не пришел защищать брошенных Керенским министров. А те сидели и ждали своей участи. Уж лучше сбежали бы и они. Не пострадали бы юнкера и уцелел бы дворец».

Без стука вошел человек в шведской куртке и офицерском снаряжении и с ним два солдата. «Товарищ», обратился к нему капитан, «здесь все в порядке, генерал сдал свой револьвер. А ваш?» обратился он ко мне. «Мой револьвер находится у дежурного офицера моего запасного полка», ответил я. «В полдень я должен быть в полку и получу свой револьвер». «Смотрите, не опаздывайте», заметил комиссар. На этом обыск и кончился.

В полк я не собирался, но револьвер мой действительно был у дежурного офицера. Со времени моего ранения в 1914 году моя правая рука и пальцы настолько ослабели, что я не мог «выжать» ни одного выстрела из нагана, а потому и не носил его. Но являясь в полк по форме одетым, я брал в кобуру револьвер.

В этот день по всей гостинице был произведен обыск и, как я узнал, в целом ряде номеров произошли неприятные столкновения и аресты офицеров. К сожалению, я сам себе накаркал: правда, не в полдень, а позже, за мной приехал один из офицеров с приказанием явиться в полк.

Опять я попал в гущу митингов, заседаний и разговоров. К Петрограду двигались казаки генерала Краснова, и новая власть принимала все меры к обороне столицы. Уже много рабочих и матросских отрядов заняли позиции на Пулковских высотах, и большевики хотели усилить их запасными частями гарнизона. Но полковые комитеты не торопились исполнять приказания, — воевать им определенно не хотелось.

К счастью для большевиков, и казачьи части, сильно уже распропагандированные, тоже не слишком стремились к боевым действиям. После незначительной перестрелки у Царского Села, однако, с применением артиллерии, казаки отошли к Гатчине, где и закончили свой бесславный поход в защиту Временного правительства.

Я опять ночевал в собрании, а на следующий день полк выступил к Пулкову. Вместе со старшим офицером я поехал на машине догонять полк и, обогнав его у Пулкова, мы въехали в Царское Село. Город казался вымершим. Жители попрятались по домам, не зная, кончилась ли так неожиданно для них возникшая война. Мы проехали мимо столь дорогих мне мест моей прежней службы и у Феодоровского собора ждали прихода полка.

Было получено приказание направить полк к станции Александровской, погрузиться в поезд и вернуться в Петроград. Уже в темноте шли мы по Измайловскому проспекту и какие-то люди приветствовали полк как победителей.

Я попрощался со своими друзьями и вернулся в гостиницу. С этого дня служба моя кончилась. Я не занимал в запасном полку никакой должности, числился в распоряжении командира полка, но в полку на днях должны были производиться перевыборы командного состава, и все мы, офицеры полка, находились, собственно, в неопределенном положении. Большинство старших офицеров, и я в том числе, не хотели быть выбранными и вообще продолжать службу, подчиняясь новой власти.

С этого времени я перестал себя чувствовать прежним человеком и вскоре ушел в подполье. С момента возникновения новой власти возникла и борьба с ней, борьба совершенно неорганизованная и никем не возглавляемая.

Сопротивление большевикам было инстинктивным, неприемлемость их власти — очевидной, а борьба с ними, залившая кровью всю Россию, уже в тот момент сознавалась неизбежной. Шли аресты, начинала свою кровавую работу чека, но банки еще работали, магазины торговали остатками своих товаров, и выходили еще оппозиционные газеты.

Некоторое время я жил у отца, в «Астории», но скоро всем жившим там было предложено покинуть гостиницу, так как она предназначалась для будущего Учредительного Собрания. Отец взял скромную меблированную комнату на Бассейной улице.

Руки мои очень болели и нужно было подумать о лечении. Я обратился во врачебную комиссию для раненых и был определен в госпиталь. При содействии друзей я мог сам выбрать больницу, где было место. Госпиталь этот был основан графиней Карловой для раненых офицеров в ее особняке на Фонтанке.

С полком всякая связь прекратилась. Там шли выборы командного состава, митинги и полный развал. Наступал новый период моей жизни и деятельности.

Единственным связующим звеном с моим полком был мой денщик, время от времени приходивший ко мне и приносивший новости. Солдат этот, очень мне преданный, сыграл большую роль в этот период моей жизни и все мои дальнейшие решения были связаны с его советами. Но это заслуживает особого повествования.

Сергей Апухтин