Мое детство в Советском Харькове ( 2 фото )

Харьков, середина 60-х

Значительная часть моего детства, особенно раннего, проходила в Харькове. Жили мы в старом четырёхэтажном доме, построенном и сданном жильцам в 1934-м – т.е. именно тогда, когда, как нас уверяют, миллионы украинцев умирали голодной смертью, а миллионы других, выживших, шатались и просвечивали насквозь от голода.

Дом этот был в одном квартале от огромного центрального парка, ЦПКиО им. Горького, дедушка и бабушка водили меня на летних каникулах гулять в этот парк по два раза в день – утром и вечером. Когда я подрос, я стал утром сам бегать в парк, а бабушка приходила позже. Встречались мы на детской площадке. На самом деле, это была не площадка, а целый городок для детей. В одной из её частей стояла «избушка настольных игр» и столы, за которыми можно было играть.

Я ходил туда каждое утро играть в шахматы и в шашки. Игры выдавали, естественно, бесплатно, требовался, кажется, паспорт кого-нибудь из взрослых, но тётка, которая ведала играми, знала мою бабушку и никаких паспортов мне не требовалось. Шахматным вундеркиндом я не был, просто в те годы «интеллектуальные игры» были таким же обычным делом для мальчишек, как сегодня – «стрелялки» в компьютерных залах. В шахматы играли практически все. Однажды, помню, я сидел с доской и поджидал хоть какого-нибудь партнёра, но детей почему-то было мало.

Вдруг ко мне подсел взрослый мужчина, как сказали бы сейчас, «лицо кавказской национальности», и предложил сыграть с ним. Его появление в сугубо детской части парка, как и то, что он со мной заговорил, никого не насторожило – про «педофилов» тогда и слыхом не слыхивали. Мы сыграли с ним пару партий, потом он внезапно посмотрел на часы, пристально взглянул мне в глаза и с характерным акцентом сказал: «Слушай, мне идти срочно надо, понимаешь. Ты не обидишься?» Было мне лет 8, я до сих пор помню, как растерянно ответил, мол, конечно, идите, раз нужно. Потом пришла бабушка, и я рассказал ей про необычного шахматного партнёра. Она ответила: «Вот видишь, как у них [кавказцев] к детям уважительно относятся!» Ни с бандитом, ни с «террористом» тогда кавказец не ассоциировался.

В иные дни мы шли утром в парк вместе, иногда даже втроём с дедушкой и с бабушкой. Пройдя через огромный парк, мы доходили до его дальнего рубежа, до «кортов» (там были очень большие теннисные корты под старыми дубами), а дальше лежали загадочные земли, называемые Лесопарком. В лесопарке не было асфальтированных дорожек, даже скамеек не было, он заканчивался глубоким оврагом, где тёк ручей, а «на том берегу» начинались колхозные поля. В лесопарке была широченная поляна, поросшая одичавшими (но очень вкусными!) абрикосами. Харьковские пенсионеры так любили туда ходить вместе с внуками, что «на кортах» был специальный прокатный пункт, где за символическую плату выдавали шезлонги и раскладушки.


Харьков, середина 60-х

Этот пункт проката, стоявший на границе двух миров, казался мне почему-то очень таинственным местом. Впрочем, мы сами туда заходили редко, т.к. у дедушки с бабушкой была пара специальных очень лёгких складных кресел, которые всегда брали с собой. Та самая поляна, куда мы направлялись, была местом настолько известным, что все вокруг говорили просто «пойти на Поляну». Она была покрыта почти сглаженными бугорками, потом мне объяснили, что в Войну здесь было немецкое кладбище. Никаких могильных знаков там, разумеется, не было. Но глядя на других детей, на стариков, сидящих компаниями, на загорающих и жующих опадающие абрикосы людей я часто вспоминал о том, что где-то глубоко под землёй лежали те, кто когда-то пришёл, чтобы всего этого не было…

Народу там в жаркие летние дни собиралось довольно много, у каждого был свой круг «знакомых по Поляне». Среди тех, кого я ребёнком часто встречал и там, и просто в парке, была чета Поляковых, ровесников и хороших знакомых дедушки и бабушки. Помню, что ко мне и к другим детям они относились как-то по-особенному ласково. Когда мне было лет 11-12, я услыхал от Поляковых о том, что они были «репрессированы при Сталине», что он провёл в лагерях 25 лет, а она 19.

Однако от других людей я тогда же узнал, что Поляковы сели в своё время за обычное «систематическое хищение в особо крупных», что был громкий процесс, что в ножках стульев у них дома были найдены драгоценности… Хотя Харьков и был огромным городом, но круг старых «довоенных» харьковчан оставался довольно узким мирком, где друг про друга знали многое. Сомневаться мне не приходилось, т.к. те, кто мне «раскрывал глаза», Сталина ненавидели лютой ненавистью, как и полагалось «всем интеллигентным людям». Но и они не соглашались признать Поляковых жертвами сталинизма. Моё отношение к Поляковым при этом не изменилось, я от них видел только хорошее, и причин отшатываться от них не находил. Ни малейшего намёка на что-либо уголовное в их облике не было. Да и мои бабушка с дедушкой, как и большинство пенсионеров с Поляны, относились к ним ровно.

Только много лет спустя я поразился особой советской … полноте прощения, что ли. Сели Поляковы где-то перед Войной тридцатилетними, освободились уже в предпенсионном возрасте. Кем может быть человек, просидевший по тюрьмам 25 лет, в любом обществе? Изгоем и нищим. Где и на что он будет жить, не имевший ни детей, ни заработков, ни дома? Кто из «нормальных людей» подаст ему руку? У Поляковых же была квартирка в соседнем с нами доме, тоже постройки 30-х годов, тонувшем летом среди деревьев «райских яблочек» ранеток. Пенсии им на нехитрые стариковские потребности явно хватало. Общаться с ними никто не отказывался, они ничем не выделялись – не расскажи они мне сами про «лагерное прошлое», я бы никогда не догадался об этом. Как и многие другие, летом они шли с утра «к кортам», брали в прокате шезлонги, усаживались под своим «именным» старым дубом: когда-то едва ли не до моего рождения Поляков вбил в него гвоздь, повесил на него соломенную шляпу и свою неизменную тросточку, с тех пор этот уголок Поляны назывался «дача Полякова». Там собирались их знакомые, они целыми днями балагурили и играли в карты с детьми. Мирная, внешне вполне счастливая старость двух очень привязанных друг к другу старичков, относящихся с нежностью к чужим внукам.

Михаил Шатурин