Как я лежал в больнице и победил рак, которого не было ( 9 фото )

Все началось с дерматолога, а вернее с того, что в середине июля я вдруг подумал — а не проверить ли мне здоровье? Решив, что никаких разумных препятствий этому нет, я направился в ближайший кожно-венерологический диспансер…

Оставь надежду всяк сюда входящий…


Но причиной похода стало вовсе не то, о чем вы подумали. Еще зимой мама заметила у меня на спине подозрительную родинку размером с ноготь и потребовала, чтобы я незамедлительно сходил в больницу и проверил черное новообразование на злокачественность. Я, естественно, сразу же об этом забыл и спокойно предавался кутежу и худениям до той поры, пока летом у меня на спине не появилась какая-то сыпь. Тогда же вспомнилась и родинка, и я решил, что походом к дерматологу убью сразу двух зайцев — и сыпь полечу, и новообразование специалисту продемонстрирую.

В кожвене я прошмыгнул мимо нескольких «посетителей», стыдливо тупивших взоры в телефоны, и зашел в кабинет врача, где мне приказали полностью обнажиться. Доктор осмотрела меня с ног до головы через специальную лупу и, заглянув даже туда, куда не светит солнце, в итоге сказала, что от сыпи помогут таблетки, а вот насчет родинки у нее есть сомнения. «Скорее всего, ничего страшного, но для верности сдай анализ крови и запишись на прием к хирургу — пусть он на всякий случай проверит. И, если что, то пусть родинку вырежет и отправит в онкологический центр на гистологию», — с улыбкой сказала она и, написав какую-то справку, направила меня в лабораторию.

Пока я вновь шел мимо скамеек с грустными «посетителями» кожвена, у меня в голове крутилось это «если что». Что это вообще могло значить? Неужели меланома? Или какой-нибудь другой жуткий рак, признаки которого мне нужно срочно поискать в интернете? Но рациональное мышление подсказывало, что для тревог еще явно рановато. Поэтому я все-таки смог удержать себя от попыток загуглить внезапный недуг и спокойно сдал кровь.

На следующий день нездоровые мысли вернулись, когда я сидел в длиннющей очереди к хирургу в поликлинике. Я вглядывался в лица окружающих, пытаясь представить, какое же лицо будет у меня, когда врач скажет: «Ух ты, да у вас же рак, каких свет не видывал, и он явно неоперабельный. Но хорошая новость в том, что умирать вы будете долго, а значит, мы успеем вас поизучать». Ну, или что-то такое.

Но когда я зашел, хирург бегло глянул на мою спину и буркнул: «Ничего у вас нет, одевайтесь». Сперва от сердца отлегло, но потом я попросил его повнимательнее оценить мою родинку — не спроста же дерматолог говорила про всякие «если что». Он еще раз посмотрел и предложил для верности ее удалить, на что я на всякий случай неуверенно согласился. «С родинкой все в порядке, но, если что, сходите-ка к онкологу. Он вырежет ее и скажет, что делать дальше», — произнес хирург и, написав какую-то справку, направил меня в лабораторию на анализы.

Я снова шел сдавать кровь, и снова это дьявольское «если что» начинало маячить в голове. Нет, вообще я человек не тревожный, но когда второй доктор подряд говорит неуверенно — поневоле задумаешься про всякое. Да еще эти жуткие плакаты тут и там, на которых написано что-то вроде: «От рака в год умирает семьдесят миллиардов человек. Иди проверься, оболтус, может и тебе скоро придет конец!». Наверное, я все-таки утрирую, но тогда, чтобы не мучиться дурными мыслями сверх меры, я решил отправиться к онкологу в тот же день.

В онкологическом центре картина была такая же. Врач взглянул на родинку и сказал, что ничего страшного в ней нет. Однако, когда я уже выходил из кабинета, он произнес: «Если что, можем и вырезать — операция не сложная. А после отправим родинку на гистологию». На мой протяжный, печальный вздох, он ответил: «Сходите-ка для верности к заведующему отделением, пусть он посмотрит, чтобы наверняка».

В итоге заведующий оказался единственным, кто не сказал сакраментальное «если что». Он спросил: «Хотите вырезать родинку?». Я ответил: «Уже хочу». После этого он выдал листок с перечнем всех анализов, которые мне нужно было сдать для операции, и указал на дверь. На листе значилась дата — вырезать злосчастную родинку планировалось уже через десять дней.

Только теперь я понимаю, почему врачи склоняли меня к тому, чтобы оставить в покое эту чертову родинку. Не потому, что не хотели морочить себе голову лишними хлопотами, и уж точно не потому, что были не уверены в собственных диагнозах. Они просто хотели уберечь мнительного молодого человека от волокиты бесконечных медицинских процедур.

Изначально я согласился на операцию с той мыслью, что это будет быстро. Вырежут, проведут анализ, я узнаю результат и не буду больше себя накручивать. Даже при самом печальном исходе я хотя бы буду знать, насчет чего конкретно теперь нужно париться — таблеток, химиотерапии или недорогого места на кладбище. А думал я так, потому что сам никогда на операциях не был, а все мои знакомые с удаленными родинками в один голос твердили: «Там работы на полчаса. Обколют анестетиком, вырежут, зашьют, а дальше будешь ходить на перевязки неделю-другую». Но вышло вообще не так.

Хождение по мукам


Сперва оказалось, что для операции по удалению с кожи сантиметровой родинки мне нужно проверить все: кровь, мочу и даже внутренние органы. Мне делали УЗИ органов малого таза, просвечивали простату, проверяли лимфоузлы на шее, а на все виды анализов крови я сдал ее где-то полведра. Благо, что большинство анализов можно сдать бесплатно, но это всегда безумные очереди и прогулы на работе. После нескольких убитых на это дней моя физиономия стала такой же, как у тех недовольных старушек, которые с ненавистью глядят на негодяев, всюду лезущих без очереди.

Но это было лишь началом. Когда все анализы были собраны, заведующий сказал, что я должен прийти в приемный покой онкоцентра с вещами. «Хорошо, — подумал я. — Там ведь надо будет переодеться перед операцией, поэтому возьму только тапочки и шорты». Мне же говорили, что операция несложная, идет недолго, да и врач убедил, что там все элементарно — зачем же брать что-то еще, если вечером все равно домой.

В приемном покое я натянул шорты и тапки и поднялся на пятый этаж, куда меня проводила симпатичная медсестра. На посту расписался в бумагах о том, что не буду отрицать условия режима содержания в больнице и согласен на операцию, после чего мне указали на палату под номером 505. На мой удивленный взгляд, медсестра ответила: «Идите уже, там вам чистое белье положили». Я полушутливо сказал, что и так в чистом белье, и намекнул — не пора ли меня уже оперировать, ведь мне еще по работе кое-что нужно успеть вечером сделать. Ответом на мою реплику стал указательный палец медсестры, несгибаемо указывавший в сторону двери с табличкой 505.

Я решил, что спорить бессмысленно и зашел в палату по всем понятиям: поздоровался, представился и поинтересовался, где я могу бросить вещи. Седовласый мужчина, лежавший особняком в маленьком отростке Г-образной палаты, хриплым голосом ответил, что я могу занять свободную койку. Она располагалась у противоположной стены, аккурат между двумя другими кроватями. На левой, в углу буквы Г, лежал мужчина с раздувшимся животом и землистым цветом лица, которому какая-то женщина брила лобок; на правой — в самом уютном и дальнем конце палаты — читал книгу мужчина с повязкой над левым глазом.

Я бросил в тумбочку свой нехитрый скарб из джинсов и кроссовок, после чего обратил внимание на постельное белье, лежавшее на кровати. Делать быть все равно нечего, поэтому я застелил постель и, последовав примеру соседа справа, тоже лег и начал читать в ожидании скорого прихода врача. Делать это было нелегко, поскольку от книги сильно отвлекали стоны, которые издавал сосед слева — лишь через полчаса ему перебинтовали ноги, надели на голову шапочку и голого увезли куда-то на каталке.

Мужчина справа все еще невозмутимо читал, седовласый на другом конце лежал и смотрел на капельницу — чтобы не нарушать их идиллию, я вышел в коридор, где тут же столкнулся с заведующим, который и должен был меня оперировать. На мои робкие расспросы он ответил коротко: «Оперировать вас будем завтра утром. До этого зайдет анестезиолог и все расскажет». После этих слов он быстро ретировался, а я побежал на пост. Ведь раз операция будет завтра, то сегодня я здесь никому не нужен, а значит, надо предупредить медсестру об уходе.

На часах было 13:00, из всех палат в сторону столовой на обед начал вяло стекаться народ, сквозь потоки которого я все-таки смог добраться до нужной девушки в белом халате. Но не успел я открыть рот, как она спросила: «Вы взяли с собой кружку и ложку?». Ухмыльнувшись, я сказал, что это и не нужно, ведь я вернусь сюда только завтра. Ее ухмылка была куда более убедительной: «Вы никуда не уходите, поскольку за вами уже закрепили кровать. Да, врач сказал, что операция будет завтра, но это вовсе не повод от нас сбегать. Если что, учитывая сложность вмешательства, вам лежать-то всего недели две».

Я переспросил, и она еще раз ответила: «Недели две». После этого медсестра отошла по делам, а я остался стоять возле поста с ощущением, что меня кто-то (я сам) жестоко обманул. Я думал о том, как буду объясняться на работе, кто привезет мне вещи, а также о том, какими безобразно долгими будут эти дни в больнице — а еще об этом очередном «если что», черт его дери.

Найти врача еще раз я не смог, а потому решил — будь что будет, и понуро побрел в столовую. Без кружки и без ложки, разумеется.

Очередное «если что»


На каждом столике стояла табличка с номером палаты, так что ошибиться с местом было невозможно. За номером 505 уже сидел сосед-читатель с повязкой над глазом и с аппетитом уминал рисовую кашу с вареной рыбой. Когда я попросил у повара ложку и кружку, сосед смекнул, что я в больничных делах человек новый, и начал рассказывать, как здесь все работает. Он представился Владимиром, я тоже, мы посмеялись над этим и быстро нашли общий язык.

Оказалось, что Владимир лежал в онкоцентре уже неделю. Потирая повязку он рассказал, что как-то раз по-пьяни выдавил грязными руками чирей над левой бровью, и с тех пор рана нормально не заживала. Через какое-то время жена все-таки заставила его сходить к хирургу, и тот сказал, что у Владимира на месте ранки появилось доброкачественное новообразование. Удалили его неделю назад, и с той поры он развлекался в больнице тем, что без перерыва читал книги из местной мини-библиотеки, умещавшейся в коридоре на трех навесных полках. 

В целом этот человек за шестьдесят с круглой монгольской головой на узких плечах не был похож на большого книголюба. Невысокого роста, прихрамывающий, Владимир скорее походил на алкоголика — тихого и неопасного. Хотя может это больничная полусонная атмосфера превратила его в милого мужичка, и в родной деревне он еще как ураганил — это неизвестно.

Главный плюс Владимира был в том, что он курил и мог составить компанию на перекурах — в унылых условиях режима это одно из главных развлечений вообще. После обеда мы отправились к черному ходу онкоцентра, где я спросил его мнение — надолго ли меня могут тут оставить? Владимир усмехнулся, почесал фингал и сказал: «Вырезать будут со спины, а это место непростое — заживать будет долго. А значит, недельку-другую точно пролежишь». После этих слов он выкинул чинарик, задумчиво пожал плечами и потопал на прогулку вокруг здания, оставив меня наедине с невеселыми мыслями.

Я вернулся в палату позже — возле входа в онкоцентр меня перехватили мама и девушка. Они принесли мешок всяких нужных вещей, среди которых я приметил два каких-то рулона. «Это бинты для перевязок на ноги, — сказала мама. — Они не дадут застояться крови после операции, пока будешь отходить от общего наркоза». На мое замечание о том, что речь всю дорогу шла исключительно о местном обезболивании, она ответила: «Нет, если будут отправлять родинку на гистологию, обкалывать ее местным анестетиком никак нельзя — анализы могут быть некорректными». Перед тем как уйти, мама сказала: «Если что, после операции обязательно позвони».

Палата


Так я узнал, что ждет меня никакая не «пятнадцатиминутная процедура», а полноценная операция со всеми вытекающими из этого последствиями. Тут я приуныл еще больше, поскольку раньше, повторюсь, никогда не ложился под нож хирурга, и было неизвестно, как мой организм может отреагировать на общий наркоз.

Пока я возвращался в палату, мозг успел нарисовать с десяток возможных сценариев завтрашнего дня. Я мог уснуть и умереть или же впасть в кому, а мог вообще проснуться посреди операции со скальпелем в спине, дернуться и навсегда остаться инвалидом-колясочником. Но от дальнейших фантазий меня отвлекла медсестра, позвавшая на ужин — оказалось, что здесь он в 16:00. Кормили овсяной кашей и чаем, так что пришлось налегать на белый хлеб и гостинцы. В противном случае, стоило пукнуть по окончанию трапезы — и ты опять голодный.

Несмотря на разбушевавшуюся фантазию, страха в ожидании операции я все-таки не испытывал. Скорее это было похоже на обман ожиданий: ты должен был помочь другу починить кран в ванной, а пришел на реставрацию римского Акведука — совершенно иной масштаб, да и ответственность куда больше. Тем не менее, от таблетки снотворного перед отбоем я на всякий случай отказываться не стал — вдруг на новом месте уснуть будет тяжеловато.

Но до отбоя время длилось просто бесконечно. Владимир самозабвенно читал роман, а седовласый сосед все так же неподвижно глядел на капельницу — жизнь в нем выдавали лишь периодические попердывания, глухо раздававшиеся из под одеяла. Я тоже взял книгу. На полке нашелся сборник Айзека Азимова с романами «Стальные пещеры» и «Обнаженное солнце», в который я и погрузился. И если обычно хорошая книга меня быстро затягивает, то в этот раз я постоянно отвлекался на пердеж соседа, чтение лент в соцсетях и на унылые прогулки по коридору (после 19:00 выходить с этажа было запрещено, не говоря уже о походах покурить).

В итоге я не очень понял, как дожил до отбоя, но в первый же вечер появилось осознание — меня начинает поглощать маслянистая лень больничной жизни. Бесконечная зевота, минимальная скорость во всем и жуткий тупняк стали теперь моими постоянными спутниками. Снотворное, которое должна была помочь забыться, я ждал уже как манну небесную — и, о боги, как же я был рад, когда получил его. На часах к этому моменту было 21:00, и последним, что я услышал перед отправкой в царство Морфея, был еле различимый мат, которым седовласый сосед крыл весь мир, потому что медсестра не захотела вынуть у него из члена какой-то шланг.

Дядя Вова


Ночь я спал великолепно, но в шесть утра медсестра резко включила свет и начала побудку, сунув мне под нос аппарат для замера давления. Это было похоже на то, как я в детстве по утрам будил куриц в деревне — с бешеным ором забегал в курятник и наводил там шороху, пока меня не выгонял разъяренный петух. Медсестра сообщила, что давление у меня повышено (еще бы от таких резких подъемов оно было каким-то другим), и что мне нельзя есть и пить перед операцией, поэтому на завтрак я не попадаю.

Перед уходом она бросила недовольный взгляд на седого соседа, который сидел на кровати и не мигая смотрел в окно. Этим утром он был гораздо бодрее, чем вчера: не только мог сидеть, но и говорить, а к вечеру даже смог сам дойти до туалета. Пока Владимир ходил на завтрак, мы с ним и познакомились. Оказалось, что его тоже зовут Владимиром, и это было уже совсем странно. Чтобы не путаться, мы условились, что он будет дядей Вовой, я буду Володей, а сосед с фингалом останется Владимиром.

Дядя Вова рассказал, что попал сюда с раком желудка, и его только вчера привезли в палату из реанимации. Ему было за семьдесят, но дядя Вова не выглядел на свои годы — возраст выдавала разве что полностью седая голова. В нем была видна благородная порода: широкие плечи, высокий рост, черные кустистые брови как у Брежнева и шевелюра а-ля Борис Ельцин.

Дядя Вова был похож на чиновника времен Перестройки, коим и оказался — во времена Горбачева дядя Вова возглавлял какой-то комитет в Марийской АССР, проверявший лагеря для заключенных. По его словам, однажды он ездил по делам куда-то в Карелию, где увидел вживую не абы кого, а самого Андрея Сахарова, который приезжал в ту же зону навещать родственника. И не поверить дяде Вове было трудно. Он был из тех людей, которые никогда не врали и при каждом удобном случае всем об этом рассказывали — чтобы никто вдруг не забыл. В этом видна была закалка советского партийного деятеля, дорожившего репутацией больше, чем всеми другими добродетелями.

Но дядя Вова вовсе не был карьеристом. Когда коммунистов оттеснили от власти, он пошел работать инженером на ММЗ (Марийский Машиностроительный Завод), а на пенсии уехал в Кировскую область к родственникам заниматься пасекой. И все же неизменно прямая осанка и развернутые плечи говорили о том, что носить чиновничий пиджак дядя Вова умел. И сейчас в каком-нибудь высоком кабинете он вполне мог бы сойти за своего, если бы не его патологическая честность — даже когда к нему по поводу нецензурных выражений в адрес медсестры пришел разбираться доктор, дядя Вова возмущался и настаивал, что материл не ее, а саму ситуацию. Его тогда настолько задело это несправедливое обвинение в оскорблении дамы, что он еще неделю пыхтел и убеждал всех в собственной невиновности. Насколько я мог услышать через сон, дядя Вова действительно в грубой форме сказал не «заколебала», а «заколебало».

Операция


Пока мы болтали, с завтрака вернулся Владимир, а с ним и врач-анестезиолог, которая попросила меня подписать бумаги на операцию. В них говорилось, что в случае чего я отказываюсь от претензий и ознакомлен с порядком проведения хирургического вмешательства. Я прочитал их, никаких скрытых пунктов о моем согласии на удаление почки не нашел и поставил закорючку. На вопрос, стоит ли мне как неопытному волноваться перед операцией, она захохотала и ответила: «Это все равно ничем не поможет».

Следом за ней пришла медсестра, перевязала мне ноги пятиметровыми бинтами и попросила следовать за ней. В коридоре мы встретили каталку, на которой в нашу палату везли того мужика с бритым лобком. Выглядел после операции он не очень здорово, что немного обескуражило — может, и меня привезут такого же?

Но, как ни странно, нервозность отступила, когда я перешагнул через порог «предбанника» в операционной. Медсестра рутинно объяснила, что я не должен есть в течение двух часов после возвращения, иначе рискую блевануть — такой эффект у отходосов от общего наркоза. После она сказала мне раздеться, что я и сделал, полностью оголившись. Ответом на это был ее скорбный взгляд: «Трусы-то наденьте, и идите за мной». Я последовал приказу и пошлепал босыми ногами по плитке в операционную, одетый лишь в синюю шапочку, трусы и бинты.

В большом белом зале, напичканном всякой аппаратурой, меня встречали доктора и ассистенты с поднятыми перед собой руками а-ля сдающиеся немцы. Я лег на удобный стол и стал разглядывать локацию, но тут же был обездвижен и зафиксирован ремнями на правом боку. Посовещавшись, хирург решил, что лучше мне перевернуться на левый бок, что я послушно проделал. Анестезиолог сказала, что так ей будет не слишком удобно вводить наркоз, поэтому лучше меня опять перевернуть, но этого делать уже не стали — вместо этого принесли какую-то стойку под правую руку и окончательно меня зафиксировали.

Спиной я почувствовал прикосновение чего-то холодного и невольно вздрогнул, на что анестезиолог опять рассмеялась: «Это не скальпель, не волнуйтесь. Когда начнем резать, ощущения будут совсем другие. А теперь, считайте до десяти». С этими воодушевляющими словами она ввела в руку анестетик, который прожег мне правую половину тела — на мгновение я прочувствовал вообще все свои вены. В голове успела пронестись мысль, что наркоманы наверняка чувствуют нечто подобное, и я спросил: «А примерно когда должно подей…», но договорить фразу уже не смог. В мгновение ока меня поглотила темнота.

Неловкость


Многие утверждают, что во время операций они парят над собственными телами или уходят в астрал, но со мной ничего подобного не происходило. Правда, я теперь точно знаю, что места максимальной концентрации неловких ситуаций на планете находятся в больничных палатах, где люди приходят в себя после операций.

Мне вообще показалось, что после ввода анестезии не прошло и пяти секунд, как я проснулся, но на деле операция длилась полчаса. Рядом с моей каталкой уже стояла медсестра, спросившая: «Ну как, видели ангелов?». На это мой еще опьяненный химией мозг ответил: «Я вижу одного перед собой прямо сейчас». Но, как ни странно, медсестра от моих слов не зарделась пунцом и даже не улыбнулась, а вместо этого просто крикнула куда-то: «Зинаида! Тут Ромео очнулся, везите его в палату!». И пока Зинаида где-то ходила, я успел раз тридцать сказать медсестре, что вообще ничего во время операции не почувствовал. Ну вот вообще. Ну вообще-вообще!

Следующий час прошел как в тумане. Сестры довезли меня до койки, куда я с трудом переполз, и строго запретили что-то есть и пить, а также снимать с ног бинты. Я ответил, что ради них готов хоть на Эверест взобраться, что мне какие-то бинты, но они опять совершенно не впечатлились и ушли.

Дядя Вова и Владимир сидели на койках и улыбались: «Как все прошло, Володь? Не посрамил честь мундира?». Я со смехом рапортовал, что все прошло успешно, и потерь нет, а в это время пытался понять свои ощущения. Спина саднила, но в остальном меня окутывала такая эйфория, какую я не испытывал никогда в жизни: в голове немного шумело, но в руках и ногах была невероятная легкость. Мне казалось, что все преграды пали — я пообещал себе, что после больницы как минимум пойду в космонавты.

Но пока я грезил, в себя пришел сосед слева. Рядом с ним, как и с дядей Вовой, стояли капельницы, а под кроватью лежали мочеприемники и прочие контейнеры для противных жидкостей. Лицо его было бледным, а волосы спутались от пота в комья — ему явно было не хорошо после ночи в реанимации, что он и подтвердил потоком мата, вяло вырвавшимся из его рта.

Звали мужчину Александром, ему было под шестьдесят, но на свой возраст он не выглядел — болезнь придавала его лицу какую-то фарфоровую моложавость. Он рассказал, что оказался в онкоцентре из-за болей в животе, которые мучали его последние полгода. Александр и сейчас думал, что они были связаны вовсе не с раком, а с какой-то инфекцией, которую он подхватил в заводской столовой.

Но когда он откинул одеяло, сразу стало понятно, что ни о какой инфекции тут и речи не было. На его правом боку была стома — это когда кишку или другой орган выводят наружу через дырку, на которую сверху надевается контейнер. Я припомнил, что по слухам такая была у Рональда Рейгана, но решил эрудицией не блистать, поскольку сам Александр был уверен, что это просто еще одно приспособление для удаления гноя из его нутра. Позже все сомнения развеяла жена Александра, которая брила его перед операцией. Врач сказал ей, что у супруга рак кишечника, и ему пришлось удалить чуть ли не метр толстой кишки.

Теперь Александру предстояло всю жизнь ходить с такой штукой на боку, но тогда он об этом не думал. Переживал он в первую очередь из-за того, что на работе придется брать больничный, и завцехом этому явно не обрадуется. Для Александра в тот момент операция выглядела скорее рутинной обязаловкой, а не жизненной необходимостью. Он сказал, что полгода назад бросил пить и курить, но теперь, когда его выпишут — он прямо на выходе из больницы выпьет бутылку водки и раскурит сочнейшую самокрутку.

В этом начинании его поддержал и дядя Вова, заявивший, что по выздоровлению возьмет себе литр коньяка. Владимир же был более сдержан и призвал их одуматься, чтобы не усугублять и без того плачевное состояние здоровья. Я же, зевающий и еще не отошедший от наркоза, предложил всем выпить шампанского и медленно начал проваливаться в сон под смех мужчин и тихое бульканье колостомы нового соседа.

Пенсионер


Через какое-то время я полностью пришел в себя. Александр тоже немного очухался и в палате началась беседа. Владимир рассказал, как любит ездить к сыну на пасеку в Кировскую область, чем безумно порадовал пчеловода дядю Вову — в итоге они выяснили, что обе их пасеки чуть ли не в одном районе, и что надо по этому поводу будет обязательно собраться и выпить.

В это время мы с Александром обсуждали футбол и то, почему наши нормально не играют, а также Сирию, Украину и даже кризис в Венесуэле, чем, в конце концов, все-таки смогли отвлечь любителей меда от разговора о целебных свойствах пчелиной перги. На политику все трое смотрели по-разному: Владимир философски считал, что все однажды кончается, а значит и переживать нечего; дядя Вова видел спасение в коммунистах и поминал добрым словом СССР, а Александр полагал, что всех врагов отчизны давно бы пора свернуть в бараний рог и не важно, кто там будет у руля страны. Я же старался не подливать масла в огонь и переводил разговор к более мирным темам — а то вдруг еще подерутся или начнут кидать друг в друга мочеприемники.

Как только стихли споры о Ближнем Востоке, Александр рассказал историю про жену, которая как-то раз побрила тестя, и тот на следующее утро умер. На это дядя Вова сказал:

— А ты сам-то не боишься? Она же и тебя брила на днях.

— Не, — ответил Александр. — Она же лобок побрила, а не рожу. Поэтому тут проклятье точно не сработает.

Дядя Вова вновь отметил, что не дурно было бы по этому поводу выпить водки, на что Владимир в очередной раз разразился тирадой о вреде алкоголя. По нему было видно, что закладывать за воротник он и сам не дурак, но больничная обстановка, а также то, что он был старожилом этой палаты, обязывало его каждый раз одергивать нас от совсем уж вольных желаний.

Но Владимир не только нравоучительствовал, но и помогал всем по мере сил. Поскольку в этот день он был единственным, кто мог нормально передвигаться, ему пришлось закрывать и открывать окна, включать и выключать свет, и даже таскать дяде Вове еду из столовой — общее меню ему пока было не положено, поэтому он хлебал разбавленный кисель и куриный бульон из стакана.

При этом меня не покидала мысль, что Владимир помогал и читал нотации еще и из-за фингала, который он частенько тер. Таким образом, он как бы показывал окружающим, что бланш у него именно из-за операции, и никаких других причин для его появления и быть не могло — ведь он очень приличный человек, не подумайте. И Владимир был вполне приличным, дурного слова сказать нельзя — но имелась у него одна странность, которая проявлялась ночью.

Странность


Когда пришло время отбоя, медсестра сделала всем обезболивающие уколы, но мы не спешили ложиться, ведь еще столько всего было не сказано по поводу устройства мироздания. Но уже к десяти часам голоса начали смолкать, и мы все провалились в сон. В 2:34 — я очень четко запомнил это время — меня разбудил раскатистый, суховатый голос Александра. Я поднялся проверить, не стало ли соседу плохо, и тут заметил, что в палате горит свет.

— Если что-то не нравится, повяжи темную тряпку на глаза, — сказал Владимир, и тут я увидел, что он читает книгу.

— Вот если бы я мог, я бы тебе таких (убрано цензурой) дал, что ты вовек бы не унес, — ответил ему Александр и хрипло рассмеялся. К смеху присоединился и проснувшийся дядя Вова, который поинтересовался у Владимира — все ли хорошо у него с головой.

На это Владимир объяснил, что и дома спит он максимум по три часа, да и то урывками. Ночью он всегда читает книги, и если у кого-то есть с этим проблемы, то его они не касаются. Но когда мы втроем стали в доходчивой форме указывать ему на крайнюю безответственность поступка, он все же поддался и выключил свет.

После этого, естественно, ни о каком сне не шло и речи. Мы болтали в полной темноте о преимуществах аудиокниг, шансоне и современной литературе, которую, как выразился Александр, он «в гробу видал». Задремать удалось лишь к утру, но вскоре пришла медсестра, и под натиском ее термометров и уколов о сне пришлось забыть.

Днем к Александру пришла жена, а я принялся бродить по коридорам в поисках чего-нибудь интересного. Шрам на спине саднило, но было вполне терпимо — на перевязке я увидел, что вместе с родинкой мне удалили еще и кусок кожи сантиметров в 8 длиной и 2 шириной. В коридоре меня перехватила грустного вида женщина из соседней палаты, которая заявила, что если мы не прекратим болтать по ночам, она сперва пожалуется заведующему, а потом вообще на всех потравит. Я ответил ей так, будто набедокурил в летнем лагере: «Это были не мы». Она собиралась возмутиться, но я уже быстренько убежал в палату.

Вообще вся эта больничная жизнь была похожа на летний лагерь: не самая вкусная еда, ночные проказы (в итоге мы курили прямо в палате, только никому не говорите) и бесконечные беседы обо всем на свете. Единственное, чем отличалось это место от лагеря — смеха было поменьше, поскольку почти все из здешних гостей болели раком и были либо после операции, либо ждали ее. Не унывала только наша палата.

Когда я зашел, Александр уже поднялся на кровати и хотел дойти до туалета — ночью он все-таки вытащил из себя ненавистный мочеприемник. Остальные тоже сидели бодрячком, но когда жена Александра предложила его побрить (от чего он аж подпрыгнул), мы чуть на пол не упали от хохота.

Удивленная женщина плюнула на нас и вытащила ноутбук, на котором были художественный фильм про Крым и целый сезон харьковской версии «Ментовский войн» — мне, кстати, запретили приносить гаджеты, чтобы «не травмировать больных людей». В итоге весь день мы посвятили просмотру сериала, который перемежали беседами о жизни в Незалежной и храпом. Ну чем не летний лагерь для тех, кому за шестьдесят?

После вечернего укола я поймал себя на мысли о том, что лежать в больнице не так уж и плохо: книжки, смех, пустые разговоры, да и кормят бесплатно — отличная разгрузка. Но следом появилась и другая — я же превращаюсь в старика, и мне это почему-то нравится. Я даже стал сыпать комплиментами поварихе после ужина, как еще не растерявший прыти веселый пенсионер-ловелас.

Главным показателем прогрессирующего «морального маразма» стало то, что все последующие дни я помню как один: побудка, перевязки, завтрак, беседы, чтение, обед, чтение, ужин, посетители, перекур, чтение, сон. И так семь раз — я пролежал со своей родинкой в онкоцентре ровно неделю.

Когда во время одного из обходов, заведующий сказал, что я могу собираться домой, меня охватили странные чувства. С одной стороны, наконец-то я окажусь дома, но с другой — я так сдружился с этими мужчинами, что мне была даже как-то неловко их покидать. Дядя Вова кормил меня свежим медом, который ему принесли родственники, Александр напутствовал советами о личной жизни, а Владимир, обратив внимание на то, как я жадно поедал подгон от дяди Вовы, дал мне свой номер и сказал, что пришлет пару килограммов свежего меда в сотах.

Но неприятное началось после выписки. Шли дни ожидания результатов гистологии, сопровождавшиеся странными результатами анализов. То меня просили пересдать кровь, то еще что-то было не так — все это накладывалось на классическое «если что» от врачей и дико изматывало. Я уже успел понапридумывать себе всяких болезней и сценариев дальнейшей жизни: метамфетамин варить я, разумеется, не стал бы, но точно потратил бы оставшиеся мне дни на что-то разудалое, вроде ежедневных прыжков с парашютом и нырков в Марианскую впадину.

В итоге через неделю я все-таки получил заветное заключение экспертов, в котором было написано, что никаких отклонений у меня нет. После этого, правда, меня еще раз прогнали по анализам, но в конце подытожили — да, здоров. На радостях я купил конфет и зашел в родную палату под номером 505. Владимира там уже давно не было — на его и моем месте лежали двое других мужчин.

Дядя Вова все еще проходил процедуры, но со дня на день готовился к выписке и угостил меня на дорожку медом, а вот Александр был не весел. Ему предстояло еще как минимум неделю лежать в палате, после чего его ждало оформление бумаг на инвалидность и поиски новой работы. Со старой его уволили, но я призвал его не расстраиваться — ведь главное, что рак-то мы все-таки побороли. На это Александр и дядя Вова рассмеялись, а я, попрощавшись с ними, отправился домой.

И вот сейчас я пишу эти строки и думаю — а что я вообще хотел сказать? Что в России много хороших людей, с которыми приятно лежать в больнице? Или что судьба порой подбрасывает на ровном месте странные фортеля, из-за которых приходится тратить кучу времени на всякую дурь? А может я хотел сказать, что не нужно быть мнительными, как я, и следует почаще проверятся? Наверное, и то, и другое, и третье.

А еще просто хотелось рассказать вам о том, какая у людей в онкоцентрах сила духа. Я-то там был явно залетным, но другие держались молодцом — кто со стомой, а кто и вовсе с половиной желудка и прочих внутренних органов. Эти люди смеялись, но не от того, что не понимали свое сложное положение. Смех не помогал им справляться с трудностями, а просто был — ведь, как сказал Оскар Уайльд: «Жизнь слишком серьезная штука, чтобы воспринимать ее слишком серьезно». И с этим трудно спорить.