Мой дебют в опере ( 1 фото )

Я принадлежу к числу очень немногих писателей, выступавших в Бичемской оперной труппе. Правда, пение не входило в мои обязанности, хоть я и пел. Правда и то, что я выступал в этой труппе всего один вечер. Меня не приглашали выступить снова, но, с другой стороны, я и не напрашивался на новое приглашение. Одного раза было вполне достаточно, ибо мое честолюбие не распространяется на оперу; но теперь никто уже не скажет, что я не выступал в опере, точно так же, как нельзя сказать, что я не бывал в Африке – при мне мой вечер с Бичемской труппой и мои полдня в Алжире.

Время действия – десять лет назад, весна 1919 года. Место действия – провинциальный город. Я только что вернулся с Великой Войны, как теперь называют это мрачное, бесконечное, отвратительное чередование героизма и скуки. Я пишу статьи и рецензии для местной газеты по гинее за колонку. На одной из главных улиц я неожиданно встречаю старого однополчанина, и мы с ним тут же обмываем встречу; потом он весьма приблизительно определяет выпитое каждым из нас как «четверть пинты». Попутно выясняется, что на этой неделе он работает в Бичемской оперной труппе. Я вспоминаю, что он постоянно подвизался в местных театрах. Я сам видел его в ролях восточного слуги, полицейского, присяжного, лесничего и в роли епископа в «Ричарде Третьем». Поистине жалкой бывала неделя в нашем театре «Ройял», если он не появлялся на сцене в качестве того или иного лица без речей. Сегодня он с пятью приятелями занят в «Ромео и Джульетте» Гуно. Я не самый большой поклонник этой оперы. Слушать ее у меня нет особого желания, но выступить в «Ромео и Джульетте» я бы не отказался и Даже выражаю готовность – так нетерпеливы, так опрометчивы мы, любители – отдать плату за вечер (целых два шиллинга шесть пенсов) человеку, чье место я займу. Я должен подойти к театру в семь тридцать и ждать моего однополчанина у служебного подъезда.

И вот я там, и он там, и мы оба, бросив последний взгляд на толпы ожидающих зрителей, входим в служебный подъезд. Мы поднимаемся по лестнице, потом спускаемся по лестнице, потом идем по стольким коридорам, что я окончательно теряюсь. Наконец мы добираемся до костюмерной, где жарко, как в печке, что вполне естественно, ибо она расположена, по-видимому, где-то возле центра земли. Здесь висит одно большое зеркало, стоят несколько больших театральных корзин, неистребимый запах грима и один унылый маленький человечек без пиджака. На стене предупреждение: курить строго воспрещается. Мы все тут же закуриваем – все, кроме маленького человечка, который уже курил, когда мы вошли, и, кажется, курит без перерыва по меньшей мере лет сорок. Он открывает одну из корзин и начинает бросать нам костюмы.

Мне достается черно-желтый камзол и трико – одна штанина черная, другая в черную и желтую полоску; теперь я похож на толстую осу. Человечек принимается за наши лица и в каждое по очереди втирает красную и коричневую краску. Потом мы надеваем коричневые или черные парики, густые и коротко подстриженные, и венчаем их небольшими круглыми шляпами наподобие тех, что носят стражники в Тауэре. В парике очень жарко, и шляпы через него не чувствуешь. Но мало этого – нам вручают длинные, чуть не трехметровые пики. Мы, оказывается, городская стража Вероны, и я не сомневаюсь, что мы выглядим как надо, а может быть, даже лучше, чем надо. Мы все служили в армии, и держу пари, в два счета разогнали бы настоящую городскую стражу Вероны, а заодно Виченцы и Падуи. Только не с этими пиками, конечно. В провинциальном театре во время спектаклей такой большой оперной труппы, как Бичемская, за сценой трость негде поставить, не говоря уже о шести трехметровых пиках. Когда мы тащим свои пики по лестницам и коридорам, Монтекки и Капулетти дружно осыпают нас проклятиями. «Чума на оба ваши дома!» – бормочем мы, тщетно стараясь расцепиться.

Мы добираемся до кулис. Опера началась, но мы еще некоторое время не заняты. Мне кажется, что нужна невероятная смелость, чтобы выйти на эту ярко освещенную площадку, однако я вижу людей, которые пробегают туда и обратно, даже не повернув головы. Меркуцио или какой-то другой бородатый кавалер взмахивает руками, берет верхнюю ноту, затем возвращается в кулису и закуривает. Но вот нас собирают. Помощник режиссера замечает наше существование. Я никогда не встречал человека более беспокойного вида. Все, что он делает, – это одна последняя отчаянная попытка. Каждый вечер он умирает сотней смертей. Он хватает пику и показывает нам, как ее надо носить.

Наши обязанности, объясняет он, просты. Мы появляемся на сцене дважды. В первый раз мы выходим, стоим, уходим обратно. Ничего не может быть проще, хотя он явно не верит, что для нас это окажется просто. Будь мир таким, каким он представлял его себе, идя в помощники режиссера, это было бы просто. Теперь же он нисколько не удивится, если мы гордо обойдем сцену, протыкая декорации своими пиками. Он единственный нормальный человек в этом сумасшедшем мире. Но вот приближается решительный момент. Все больше и больше людей с шумом теснится к выходу на сцену. Наконец, кроме нас, в кулисе никого не остается. Пора? Да. События в Вероне достигают кульминации. Что же делать? Только одно: позвать городскую стражу. Но придет ли городская стража? Она придет. В это время стражники, опасливо неся свои шесть пик, пробираются по узенькому проходу между задником и стеной, чтобы появиться в центральной арке. Мы появились. Нас не встретили аплодисментами; никто не обратил на нас внимания – ни на сцене, ни в зале, – но мы мужественно проделали все, что должны были проделать. Мы вышли, постояли и ушли обратно. Половина оперы была спасена. Вернувшись за кулисы, я услышал гром аплодисментов и мысленно полюбопытствовал, адресована ли часть их нам и говорят ли зрители друг другу: «Солисты и хор – так себе, но городская стража превосходна, особенно третий, с черной штаниной». А что было бы, если бы я вышел на поклон вместе с Ромео и Джульеттой? Я вижу, как стою между ними с пикой в руке и грациозно раскланиваюсь. Однако я возвращаюсь в нашу подземную костюмерную вместе с остальными. Маленький человечек по-прежнему здесь и погружен в еще более глубокое уныние. Наверное, он был здесь всегда. Может быть, театр был построен вокруг него.

Скоро наш второй и последний выход. Мы опять за кулисами, и помощник режиссера, теперь совершенно безнадежно, как человек, смирившийся со своей судьбой в этом идиотском мире, дает нам указания. В наши действия будет внесено восхитительное разнообразие. На сей раз нам предстоит выйти, растянуться, остановиться и уйти обратно. Раньше зрители видели нас как плотную массу, теперь мы предстанем перед ними разбросанными группами. Потом, несомненно, будет много разговоров: некоторым хотелось бы большей монолитности, других приводит в восторг именно эта разбросанность, при которой индивидуальные черты, например, черная штанина, красиво обтягивающая ногу, становятся более выпуклыми.

Вот наконец и вторая большая сцена. Собралась вся Верона. Мы сдвигаем шляпы набок, хватаем пики и идем, величественно растянувшись. Мне достается почетный пост. Я стою на страже у самых церковных дверей, точнее – между этими дверями и рампой, до которой меньше метра. Я стою изящно и непринужденно. Я размышляю о том, что будет, если я уроню мою пику, в которой теперь уже, кажется, не три метра длины, а все десять. Не вышибет ли она мозги музыканту, играющему на английском рожке внизу, в траншее? Им там тоже хватает дела. Я всех их хорошо вижу. Я вижу ряды лиц в партере и в ярусе. Хористы поют, и я подхватываю, обнаружив, что Гуно мне вполне по силам. Может быть, глупо, что стражник, стоящий на посту с пикой, запел, но это ничуть не глупее, чем когда поет любой другой. Действие развивается. Я чувствую сильное желание уронить свою пику или еще каким-нибудь образом принять более заметное участие в происходящем. Почему скромный городской стражник – скажем, тот, с черной штаниной, не может вдруг сделаться героем «Ромео и Джульетты»? Или почему мы, копьеносцы, не можем взять на себя руководство событиями и для начала очистить сцену? Вот было бы веселье! А что если послать в дирекцию записку с требованием выдать нам по пять фунтов на каждого и угрозой в случае отказа очистить сцену силой оружия? В конце концов мы вынесли оперу на своих руках. Сверх того, мы несли наши пики, и что касается меня, то мне моя надоела. Ну вот, кончилось. По крайней мере настоящая опера кончилась – та часть, в которой действуют копьеносцы, хотя там кое-что еще осталось доделать Ромео, Джульетте и другим мелким персонажам. Мы возвращаемся в недра земли, волоча пики по полу, бросаем черные и желтые трико и стриженые парики унылому маленькому человечку, моемся, одеваемся, получаем свои деньги и отправляемся пить пиво.

Таков был мой дебют в опере, состоявшийся десять лет назад. Я ничего не выдумал, ничего не преувеличил и не приукрасил; и все же я не жду, что мне поверят
Джон Бойнтон Пристли