«Недаром помнит вся Россия». «Неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами» ( 1 фото )

Мешетич пишет:

«Уже не стало того величественного виду и русской позиции – трех боевых линий пехоты с артиллериею между них; линии пехоты последнего 4-го корпуса изредка стояли на левом фланге, редея и выдерживая последний штурм неприятеля, другие стояли уже на отдыхе, свернувшись в колонны. Тут-то был виден кровавый пот бранный усталости, слезы и сожаление о потерянных начальниках, товарищах и знакомых. Поле брани уже покрылось множеством бездыханных трупов, лощины и кустарники – множеством стонущих, просящих одного – прекращения жизни – раненых; по рытвинам текла ручейками кровь человеческая, с обеих сторон еще падали мертвы герои. Наконец, гром артиллерии, действовавшей от начала и до конца до тысячи с обеих сторон орудий в сражении, визгом ядер, грохотом гранат, шумом картечи, свистом пуль возвещал желание неприятеля сбить с места россиян, но оные мужественно противились, поражали, падали за Отечество и удивляли самих врагов.»

В это время перед Кутузовым появился полковник Вольцоген, присланный Барклаем с донесением,

«что все важнейшие пункты нашей позиции были в руках неприятеля и что наши войска находились в совершенном расстройстве.»

Кутузов, которого Лев Толстой, в своей неизбывной тяге к опрощению всего и вся, заставляет в этот момент жевать жареную курицу, должен был, наверное, поперхнуться. Вообще говоря, Кутузов немцев не любил за их ложное самомнение, за то, что они, битые Наполеоном в хвост и гриву, мнили себя быть наставниками русских в войне на том лишь основании, что к ним благоволил русский государь, и теперь, когда перед ним появился этот немецкий хлыщ, рисующий в превратном виде картину сражения, которую он, главнокомандующий, не только знал и понимал лучше, но и сознавал результат этого небывалого по ожесточённости сражения как победительный, – теперь эта бесстыдная немецкая претенциозность вывела Кутузова из себя. Далее процитируем из Толстого, который передаёт эту сцену вернее, чем Богданович:

«Кутузов, остановившись жевать, удивленно, как будто не понимая того, что ему говорили, уставился на Вольцогена. Вольцоген, заметив волнение des alten Herrn* (старого господина – нем.), с улыбкой сказал:
— Я не считал себя вправе скрыть от вашей светлости того, что я видел... Войска в полном расстройстве...
— Вы видели? Вы видели?.. — нахмурившись, закричал Кутузов, быстро вставая и наступая на Вольцогена, — Как вы... как вы смеете!.. — делая угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь, закричал он. — Как смеете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения неверны и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему.
Вольцоген хотел возразить что-то, но Кутузов перебил его.
– Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему назавтра мое непременное намерение атаковать неприятеля, – строго сказал Кутузов. Все молчали, и слышно было одно тяжелое дыхание запыхавшегося старого генерала. – Отбиты везде, за что я благодарю Бога и наше храброе войско. Неприятель побежден, и завтра погоним его из священной земли русской.»

Щербинин по поводу этой сцены пишет в своих заметках на Историю войны 1812 года Богдановича:

«Каналья Вольцоген, лично мне слишком известный, доносит Кутузову о состоянии войск после Бородинской битвы не в том смысле, как велено ему было Барклаем. Раевский, напротив, подтверждая мнение Барклая, побуждает Кутузова дать приказание о возобновлении на другой день атаки.»

В Записках Раевского мы также находим фрагмент, относящийся к данному эпизоду сражения:

«В это время позиции наши были еще за нами; огонь неприятельский начал ослабевать, но артиллерия наша нуждалась в зарядах. С сими известиями я прибыл к фельдмаршалу. Он принял меня ласковее обыкновенного, потому что за минуту до меня кто-то представил ему дела наши весьма с дурной стороны... Он сказал мне: «И так вы думаете, что мы не должны отступать». Я отвечал ему, что напротив, мне кажется, нам должно атаковать завтра неприятеля: ибо в делах нерешенных упорнейший всегда остается победителем. Это было не хвастовство с моей стороны; может быть, я обманывался, но я именно так думал во время сего разговора. Князь Кутузов тогда же, в присутствии его высочества герцога Александра Виртембергского, начал диктовать адъютанту своему... план завтрашней атаки, а мне приказал немедленно пересказать об оной изустно генералу Дохтурову. Я бросился выполнить сие повеление, в намерении сверх того известить об этом и все наши линии, зная совершенно, какое действие произведет известие сие на дух войск наших.»

И действительно, линия наших войск нигде не была поражена, она была лишь оттеснена до позиции, «которую занимали наши резервы перед началом сражения» (Беннигсен), но стояла на этой новой своей позиции столь же твёрдо, как и вначале, и как бы вызывала обескураженного неприятеля на новую битву.

«Уступив Багратионовские флеши и люнет Раевского, русские стояли стеною; огонь их был также силен, как и в начале битвы»,

— пишет участник сражения.

Здесь уместно будет заметить, что эта вот пораженческая для русской армии картина Бородинской битвы рисуется именно иностранцами, чуждыми общего с русскими национального переживания этой битвы, а потому и не способными постичь ни его настоящей значимости для русских, ни настоящей цены, которую русские платили за победу в этом сражении. По прошествии двухсот с лишним лет приходится констатировать, что мы не в состоянии достичь ни общего с иностранцами понимания Бородинского сражения, ни общей его оценки, ибо и видим, и переживаем его по-разному, и отзывается оно в наших сердцах тоже по-разному. Но сознание непобедимости русской армии в Бородинской битве мы храним свято, как запечатлённое в национальной памяти наследие.

Липранди пишет, что

«с пяти часов неприятель не делал уже шага вперед, ограничиваясь убийственною канонадою из пяти или более сот пушек.»

И именно в 5-м часу пополудни Кутузов продиктовал своему адъютанту Михайловскому-Данилевскому следующее предписание для главнокомандующих 1-й и 2-й армиями, Барклая и Дохтурова:

«Я из всех движений неприятельских вижу, что он не менее нас ослабел в сие сражение, и потому, завязавши уже дело с ним, решился я сегодняшнюю ночь устроить все войско в порядок, снабдить артиллерию новыми зарядами и завтра возобновить сражение с неприятелем. Ибо всякое отступление при теперешнем беспорядке повлечет за собою потерю всей артиллерии.
Князь Г[оленищев]-Кутузов»

Сообщить об этом начальникам войск поручено было поручику Граббе, который пишет:

«Около пяти часов пополудни атаки прекратились. Продолжались только канонада с обеих сторон и перестрелка между цепями застрельщиков. Ясно было, что армии расшиблись одна об другую, и ни та, ни другая не могут предпринять в остальные часы дня ничего важного. Увидев остановившегося позади центра Кутузова со свитой, я подъехал туда и, подозванный Толем, был представлен ему. Он послал меня тогда поздравить начальников войск с отражением неприятеля и предварить о наступлении на него наутро. Первого нашел я на левом фланге, сидевшего среди войск на барабане, генерала Дохтурова. Почтенный воин принял меня и весть с радостным лицом, а множество знакомых с восторгом. В центре Милорадович выслушал меня и приказал доложить, что он берется (если угодно будет главнокомандующему), отнять без большого урону центральную батарею (Раевского). Действительно, ничто столько не доказывало крайней степени изнеможения неприятеля, как бесполезное обладание этой важной точкой нашей позиции, куда не были даже подвинуты их батареи.»

Два часа спустя, около 7 часов вечера, «когда атаки неприятельские совсем прекратились и гудевшая канонада утихла», Кутузов продиктовал Михайловскому-Данилевскому ещё одно письмо для отправки Московскому генерал-губернатору графу Ростопчину:

«26 августа 1812 года
На месте сражения при сельце Бородине
Милостивый государь мой граф Федор Васильевич!
Сего дня было весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощию Божиею русское войско не уступило в нем ни шагу, хотя неприятель в весьма превосходных силах действовал противу него. Завтра, надеюсь я, возлагая мое упование на Бога и на Московскую святыню, с новыми силами с ним сразиться.
От Вашего Сиятельства зависит доставить мне из войск, под начальством Вашим состоящих, столько, сколько можно будет.
С истинным и совершенным почтением пребывая Вашего Сиятельства, милостивого государя моего, всепокорный слуга
князь Кутузов.»

Это была первая и самая непосредственная реакция Кутузова на результат Бородинского сражения, которая, можно сказать без преувеличения, отвечала чаяниям и убеждению всей русской армии, от солдата до генерала. Дохтуров пишет:

«Все усилия неприятеля вытеснить меня были напрасны; потеряв бесчисленное множество убитыми, французы в семь часов вечера начали отступать; это я видел своими глазами. Я полагал Бородинское сражение совершенно выигранным.»

Липранди пишет:

«По окончании этой битвы никто из участвовавших русских не сознавал себя в ней побежденным. Ссылаюсь на всех ветеранов этой кровавой купели, что каждый из нас был поражен только досадой, если не более, когда узнали, что предположенное на другой день нападение, о котором было нам уже объявлено, отменено и приказано продолжать отступление к Можайску. Убежденные на самом поле битвы, что она нами не проиграна, а, напротив, честь этого дня принадлежит нам, мы основывали это на совершившихся фактах, в которых участвовали.»

Из рапорта Барклая Кутузову:

«Неприятельская пехота еще оставалась в виду нашей, но к вечеру, когда стало смеркаться, скрылась. Канонада продолжалась до самой ночи, но по большей части с нашей стороны и к немалому урону неприятеля; а неприятельская артиллерия, будучи совершенно сбита, даже совсем умолкла к вечеру.»

* * *
А в это же время во французском лагере происходило вот что. Префект дворца де Боссе пишет:

«Было 7 часов вечера, когда он (Наполеон. – В. Х.) вернулся в свою палатку, которая была устроена позади Шевардинского редута, впереди которого император находился во время сражения. Он пообедал с князем Невшательским (Бертье. – В. Х.) и маршалом Даву... Я заметил, что против обыкновения лицо его было разгоряченное, волосы в беспорядке и вид усталый. Он страдал, потому что потерял столько храбрых генералов и храбрых солдат. Должно быть, впервые ему показалось, что слава куплена слишком дорогой ценой.»

Объяснение не совсем верное. Здесь, как это обыкновенно у французов, галантные фразы призваны скрывать горькую истину.

«Словом, они умеют сказать всегда что-либо утешительное в пользу своего тщеславия, даже в самых несчастных для себя событиях»,

— замечает Липранди. Что действительно заставляло Наполеона страдать, так это бесплодный результат сражения – того самого, которого он искал от самых границ России, в котором рассчитывал разбить, наконец, русскую армию, так долго от него ускользавшую, и которым надеялся решить судьбу «русской кампании»... Но нет, вот это сражение – и ничего в нём не решено. Ничего! Лишь огромные, чудовищные потери, возвещавшие о напрасной жертве! Нет, Наполеон никак не хотел принять такого итога сражения. В 9-м часу вечера, уже в темноте, он вновь попытался испытать левый фланг русских – не дрогнет ли он, не дрогнул ли уже? Но нет, он не дрогнул и был столь же непримирим. Из воспоминаний старого финляндца:

«В 9 часов вечера, в темноте, французы снова зашевелились у села Семеновского; но стоявшие невдалеке наши стрелки вытеснили их оттуда штыками. Через час окончилась стрельба, и мы, оставшись на своих местах, прикрывали цепью всю гвардейскую пехотную дивизию.»

В этом вечернем действии на левом фланге приняли участие и войска Багговута, который пишет, что

«принужден был построить вторично войска по обеим сторонам дороги, а 4-м орудиям роты подполковника Башмакова приказал действовать по неприятелю, а стрелки наши стороною леса зашли ему во фланг, чем самым паки обратили его в бегство; мы, преследовав его несколько, остановились, ибо темнота ночи не дозволила более пользоваться сим случаем, послав только партию казаков наблюдать его отступление, которые потом возвратясь, донесли мне, что неприятель отступил за Колочу, оставя совершенно знаменам Его Императорского Величества господствование над местом сражения.»

Тогда же в палатке Наполеона произошла и другая сцена, о которой сообщает генерал-интендант Великой армии граф Дюма:

«Около девяти часов вечера, я и Дарю были позваны к Императору (его бивак был расположен среди каре батальона старой гвардии). Ему подали ужинать; он был один и посадил нас подле себя, одного направо, другого налево. Выслушав наши донесения о сделанных нами распоряжениях для призрения раненых и о ничтожности средств, представляемых Колоцким монастырем и несколькими дворами около Бородина, он поговорил с нами об исходе битвы и тотчас после заснул минут на двадцать. Потом, вдруг проснувшись, продолжал так: «Удивятся, что я не употребил своих резервов, чтоб приобресть более значительные результаты. Но я должен был их сохранить, чтобы нанести решительный удар в большой битве, которую нам даст неприятель под Москвою. Успех [нынешнего] дня был обеспечен: я должен думать об успехе кампании, а потому я и сберег свои резервы».»

Эти слова о «большой битве, которую нам даст неприятель под Москвою» (и это после «битвы при Москве-реке»!) – есть плод позднейшей фантазии Дюма, приуроченный уже к последующим обстоятельствам, ибо тем вечером ни сам Дюма, ни тем более Наполеон, ни кто-либо во французской армии вообще даже помыслить не мог, чтобы русская армия отступила с Бородинской позиции, оставшись непобеждённой! Поражённая бесплодным результатом сражения, за который было заплачено ценой чудовищных потерь, французская армия пребывала в оцепенении, и это её нравственное потрясение зафиксировано многими свидетельствами.

Тьер:

«В этот вечер изъявления радости и удивления, которые некогда резко обнаруживались в Аустерлице, Иене, Фридланде – не были слышимы в палатке победителя.»

Цельнер пишет, что

«вечером, после битвы, не было ни песен, ни рассказов: господствовало общее печальное, молчаливое уныние.»

Генерал Фезензак:

«Никогда не имели мы таких огромных потерь; никогда также нравственность не была так сильно поражена! Я не нашел уже прежней веселости в солдатах; угрюмое безмолвие заступило место песен и шутливых рассказов, которые прежде того заставляли их позабывать всю усталость больших переходов.»

Ложье:

«Все потрясены и подавлены. Армия неподвижна. Она теперь больше походит на авангард.»

Генерал Капфиг:

«Никогда битва не считала столько генералов, выбывших из строя. Бородинской битвой не было приобретено никаких политических последствий, а, правду сказать, она обессилела больше Наполеона, нежели поразила русских.»

Генерал Колачковский:

«Впечатление, произведенное на солдат Можайской битвой, совсем не было утешительным. Что мы выиграли после таких потерь и в походе, и в битве? Где отобранные знамена, где орудия, где пленные? Таких трофеев армия почти не добыла, кроме нескольких десятков разбитых орудий, брошенных в шанцах* (выделено мемуаристом). Вот и весь наш выигрыш... С этих пор мы перестали и думать об успехах и нам начали сниться – будущие труды и прошлые рукоплескания.»

В этих признаниях мы получаем первые несомненные свидетельства того, что именно при Бородине было положено начало разгрома французской армии.

* * *

«Ночь положила предел ярости воинов и хищению смерти»,

— пишет Ахшарумов. Русские войска остались на занимаемых ими местах, французы же отступили на ту позицию, которую занимали до начала сражения. Об этом говорят все без исключения русские источники и даже некоторые французские. Из рапорта Барклая:

«После окончания сражения я заметил, что неприятель начал оттягивать свои войска от занятых им мест, приказал я занять следующую позицию: правый фланг 6-го корпуса примкнул к высоте у деревни Горки, на которой устроена была батарея из 10 батарейных орудий, и на коей сверх того предполагалось устроить ночью сомкнутый редут. Левой фланг сего корпуса взял направление к тому пункту, где стоял правый фланг 4-го корпуса. Генералу Дохтурову, который последовал князю Багратиону в командовании, поручено было собрать пехоту 2-ой армии, устроить ее на левом фланге 4-го корпуса и занять интервал между сим корпусом и войсками генерал-лейтенанта Багговута, который со 2-м и 3-м корпусами находился на крайнем левом фланге и к вечеру занял опять все те места, которые им поутру заняты были. Кавалерийским корпусам приказано было стать за сею линиею. За оными назначено было в резерве противу центра быть Гвардейской пехотной дивизии, а за оною кирасирским дивизиям. Генералу от инфантерии Милорадовичу поручил я пред рассветом снова занять Курган, противу центра лежащий, несколькими баталионами и артиллериею.»

Редут у деревни Горки, о котором говорит здесь Барклай, действительно был устроен в течение ночи, и он нанесён на план рекогносцировки укреплений, сохранившихся на Бородинском поле от войны 1812 года, который (план) снят был военным топографом Ф. Богдановым летом 1902 года.

Вся русская армия была тогда в ожидании предстоящей на другой день битвы. Диспозиция к завтрашней атаке в главных основаниях была уже начертана и многим известна.

«Когда кончилось Бородинское сражение, пришло приказание, чтобы солдаты ранцев не снимали, потому что на другой день возобновится бой»,

— пишет офицер лейб-гвардии Семеновского полка М. И. Муравьев-Апостол.

По всей линии войск шла перекличка, собиравшая войска под свои знамена.

«Во всю ночь с 26-го на 27-е число слышался по нашему войску неумолкаемый крик. Иные полки почти совсем исчезли, и солдаты собирались с разных сторон»,

— пишет Н. Н. Муравьев. Этот «неумолкаемый крик», свидетельствующий о возбуждении, царившем в русском лагере после сражения, контрастировал с тишиной французского лагеря. Его отмечает и Сегюр:

«В течение ночи русские давали знать о себе назойливыми криками.»

Можно заметить, что картина ночи после Бородинского сражения являет полную противоположность той, которую мы наблюдали в ночи накануне сражения, когда «шумная радость» французского лагеря контрастировала с тишиной, царившей на стороне русского лагеря.

«В это время все полагали и говорили еще, что час до свету мы двинемся атаковать неприятеля, – пишет Липранди. – Дохтуров должен был идти с частью Московского ополчения (которое было прикомандировано к корпусу), с кирасирами и с остатками 6-го корпуса на Бородино по направлению к Колоцкому монастырю. Вскоре после это было отменено, как по потере, оказавшейся в армии, и невозможности в ночное время соединить части одной и той же дивизии вместе (все остались на местах, где застала их ночь), так и по показанию одного пленного полковника немецких конных войск, тучного мужчины, раненого в голову... Полковник этот, как я очень хорошо помню, повторял, что Наполеон не отступает, но стягивает войско для приведения в порядок на то место, с которого выступили в бой... и что французская гвардия не была в деле в числе 30 тыс. человек.»

Это сообщение пленного полковника, а также невозможность собрать в ночи точные сведения о состоянии и численности войск побудили Кутузова отказаться от намерения атаковать неприятеля и предпринять отступление. Он ничего не хотел оставлять на долю случая. Ещё до рассвета русская армия выступила в направлении Можайска, оставив на позиции сильный арьергард под командованием Платова.

«Отступление произошло довольно порядочно»,

— пишет Ермолов.

Перед тем как оставить Бородинскую позицию, Кутузов направил императору Александру рапорт следующего содержания:

«После донесения моего о том, что неприятель 24-го числа производил атаку важными силами на левый фланг нашей армии, 25-е число прошло в том, что он не занимался важными предприятиями, но вчерашнего числа, пользуясь туманом, в 4 часа с рассветом направил все свои силы на левой фланг нашей армии. Сражение было общее и продолжалось до самой ночи. Потеря с обеих сторон велика; урон неприятельской, судя по упорным его атакам на нашу укрепленную позицию, должен весьма нашу превосходить. Войска вашего императорского величества сражались с неимоверною храбростию. Батареи переходили из рук в руки, и кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами.

Ваше императорское величество изволите согласиться, что после кровопролитнейшего и 15 часов продолжавшегося сражения наша и неприятельская армии не могли не расстроиться и за потерею, сей день сделанною, позиция, прежде занимаемая, естественно, стала обширнее и войскам невместною, а потому, когда дело идет не о славах выигранных только баталий, но вся цель будучи устремлена на истребление французской армии, ночевав на месте сражения, я взял намерение отступить 6 верст, что будет за Можайском, и, собрав расстроенные баталиею войска, освежа мою артиллерию и укрепив себя ополчением Московским, в теплом уповании на помощь всевышнего и на оказанную неимоверную храбрость наших войск увижу я, что могу предпринять противу неприятеля.

К сожалению, князь Петр Иванович Багратион ранен пулею в левую ногу. Генерал-лейтенанты Тучков, князь Горчаков, генерал-майоры Бахметевы, граф Воронцов, Кретов ранены. У неприятеля взяты пленные и пушки и один бригадной генерал; теперь ночь и не могу еще разобраться, есть ли с нашей стороны таковая потеря.

Генерал от инфантерии князь Голенищев-Кутузов
27 августа 1812 г.
Позиция при Бородине.»

Текст, выделенный здесь жирным, был вычеркнут императором Александром при публикации этого рапорта в «Санкт-Петербургских ведомостях», но в нём-то как раз и содержалась стратегическая мысль Кутузова (подчёркнута), которую император Александр, не согласный с отступлением Кутузова с Бородинской позиции и считавший это отступление «пагубным» и «непростительной ошибкой, повлёкшей за собой потерю Москвы», совсем не разделял, но которое, тем не менее, вполне оправдалось последующими обстоятельствами.

Что же до выражения «неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами», вызвавшего критику со стороны некоторых педантов, то никакого преувеличения здесь нет – русская армия действительно сохранила свою позицию по окончании Бородинского сражения, тогда как французская армия отступила на ту позицию, которую занимала до начала сражения. Так что Кутузов говорит здесь о реальном результате Бородинской битвы.

Автор:Вячеслав ХлёсткинСтатьи из этой серии:«Недаром помнит вся Россия»
«Недаром помнит вся Россия». Отступление Барклая
«Недаром помнит вся Россия». Накануне сражения
«Недаром помнит вся Россия». Шевардинское сражение
«Недаром помнит вся Россия». Слава Шевардинской битвы
«Недаром помнит вся Россия». 25 августа 1812 года
«Недаром помнит вся Россия». Солнце Бородина
«Недаром помнит вся Россия». День Бородина
«Недаром помнит вся Россия». Ранение Багратиона
«Недаром помнит вся Россия». Батарея Раевского
«Недаром помнит вся Россия». Семеновские флеши
«Недаром помнит вся Россия». Курганная батарея