Weellock
Гексациклогексилциклогексан ( 9 фото )
Стоило мне написать рассказ о новой номенклатуре, как мне дали в комментариях ссылку на Chemical & Engineering News, где с серьезными лицами обсуждали ту же тему – не пора ли отказаться от именных реакций, если они не отражают разнообразие современных химиков. Мне захотелось поставить себе обратную задачу – взять химическую статью и написать о ней рассказ. Мой выбор пал на описание синтеза 1,2,3,4,5,6-гексациклогексилциклогексана, который уже вызвало интерес у некоторых комментаторов в моем посте о ютубе. В итоге от гекса-хрени осталась только канва и рассказ получился совсем о другом.
***
Голова ассистентного профессора Томаса Дж. Томасона была пуста как то ведро, по которому неистово колошматил босой бездомный на заплеванных ступеньках местного “Валмарта”, клянчивший Обамы ради у всех выходивших оттуда господ и дам отягощавшую их сдачу. Скорее стерильная чашка Петри родит мышь, чем свежая сочная мысль вновь заколосится в мозгу Томаса после того, как он собрал последний урожай идей для пропозиции, представленной в университет штата N. на должность этого самого ассистентного профессора.
Томас сидел и дудлил. В уши лился монотонный тренинг по технике безопасности. Карандаш скользил по листу, оставляя бессмысленные линии, черточки, завитки, когда одна структура разделила жизнь профессора, как лист бумаги, на верх и низ. Бог или Дьявол водили рукой Томаса, нам осталось решительно неизвестно, но, сам того не ведая, он нарисовал гексациклогексилциклогексан. В потрясении он сбросил наушники и зашагал из угла в угол по своему тесному кабинету. Его чувства достигли той температуры кипения, когда идея уже не может уместиться в одном только человеческом тельце и вырывается наружу.
– Хаздазат, братец, не мог бы ты синтезировать мне эдакого черта, – обратился профессор Томасон к своему единственному постдоку.
А надо вам сказать, что Хаздазат был самый суровой постдок во всем департаменте. Проходившие мимо лабы студенты не могли надивиться, чем привлек этого химического зверюгу тихий и забитый Томас Томасон. Постдок почесывал широкий лоб, то ли собираясь с мыслями, то ли сражаясь с напоминанием о вчерашнем вечере.
– Гидрид-иодид, Томас Томасович, на фига такую штуку синтезировать? Не лучше ли заняться синтезом разных полезных лекарств. В детстве у меня над кроватью висела периодическая таблица алкогольных напитков. Как сейчас помню: были там внизу два ряда – закусоиды и опохмелоиды. А не синтезировать ли нам какой-нибудь мощный опохмелоид? – хитровато подмигнул Хаздазат.
– Кто из нас профессор? Ты или я? – вскричал оскорбленный Томас. – Я даю задание – ты выполняешь. Я рисую формулы – ты синтезируешь. Я за это тебе деньги плачу.
Профессор ввернул смявшуюся бумажку в лапы постдока, а тот закусил толстую губу и нагло спросил:
– Раз речь о деньгах зашла, проф, то когда же решится вопрос с продлением моего контракта? Третий раз спрашиваю. Четвертый уже не буду.
– Гексациклогексилциклогексан синтезируем, грант напишем, честное химическое, – взмахнул руками Томас.
– Заметано, – Хаздазат сгреб профессорские каракули и удалился в свое лабораторное логово.
Как только стрелка часов перевалила за шесть, Томас Томасон засобирался домой, но был остановлен вошедшим без приглашения деканом.
– Чем могу быть полезен? – Томас замер с полузастегнутым рюкзаком.
– Есть у меня к вам разговорец, милостивый государь, – кто же ждет хороших новостей от декана Лонгхеда. – Вы, должно быть, полагаете, что деньги сами по себе на деревьях растут?
– Я так не думаю, – понуро ответил Томас.
– А живете так, будто думаете. Когда пять лет назад мы приняли вас в наш круг, я вам четко сказал, что стартовые деньги, коими департамент щедро снабдил вас, потому и называются стартовыми, что они имеют тенденцию закончиться, и вам придется получать собственные гранты. И делиться ими с коллективом. Откуда взялись те ваши стартовые деньги, как думаете? И что я вижу спустя пять лет: грантов у вас нет, студенты разбежались, статьи сомнительного качества выходят. А тем временем профессор Кубрик, который начинал после вас, получил полуторамиллионный грант на создание новых батареек. Почему вы так не можете?
– Я могу, но… не хочу, – тихо произнес Томас. – Не все в науке деньгами измеряется.
Декан скорчил пренебрежительную мину и топнул ногой:
– Если вам в университете работать дорого, то не лучше ли вам перейти в школьные учителя?
Томас счел сей вопрос риторическим, а разговорец оконченным. Ожесточенно дергая молнию упрямого рюкзака, он молча вышел из кабинета и поплелся домой.
А дома Томаса ждала уставшая жена, которая стучала ложкой, накладывая ему ужин, и невзначай спросила:
– Кастрюли у нас все покрылись ржавыми разводами. Чем бы их можно было отмыть?
– Чистящим средством каким-нибудь, – Томас запихивал в рот кусок вареного мяса. – Откуда мне знать?
– Ты же химик, – одернула его жена.
– Я не такой химик.
– А какой ты химик? Если бы еще за твою химию деньги платили, – не унималась она. – Ты же даже реакции сам больше не ставишь. Все за тебя постдок – забыла, как его зовут – делает. И не стыдно ли? Мужик ты или нет?
Томас не любил вступать в неконструктивные споры. Он давно уже убедился, что его любимая начисто лишена химического слуха. Глядя на пустую дверцу холодильника, ему вспомнилось, как однажды она потащила его в художественный музей, и он с тупым равнодушием шагал за ней хвостом мимо всех этих голых богов и бородатых королей, пока они в поисках женской комнаты случайно не забрели в зал современного искусства, где его громом среди ясного неба поразила не скульптура – структура – Сола Левитта, изучавшая разнообразные незаконченные кубы.
Томас увидел в ней то, чего не мог помыслить и сам художник – собрание всевозможных изомеров и конформеров октана – и очутился под таким впечатлением от выставки, что в тот же вечер выписал на лист бумаги всевозможные изомеры бензола, попросту говоря, десятки углеводородов с формулой C6H6. И когда он пришпилил свой шедевр на дверцу холодильника, чтобы он радовал и вдохновлял его за тягомотными завтраками и ужинами, жена потребовала убрать эту мазню и пригрозила повесить туда календарь с цветочками. Сошлись на пустой дверце, и тогдашний инцидент был исчерпан, но не на сей раз:
– Мужик ты или нет? – продолжала допытываться до него благоверная.
– Я химик, – гордо ответил Томас, бросил ложку с недоеденным мясом и вышел с кухни.
Следующим утром Томас Томасон явился в департамент раньше всех, чтобы доказать Хаздазату, декану, жене и самому себе, что он мужик и может еще поставить реакцию. Очевидный путь к гексациклогексилциклогексану вел через гидрирование гексафенилбензола. Томас растворил сто миллиграммов исходного вещества в циклогексане, достал широкий шпатель и начал ссыпать в раствор катализатор гидрирования – черный порошок мелкоизмельченного палладия, нанесенного на активированный уголь. Но как только первые частицы катализатора полетели в стаканчик, пары растворителя, успевшие смешаться с воздухом, вспыхнули синим пламенем.
Профессор от неожиданности выронил шпатель, рассыпал остаток палладия на угле и бросился к огнетушителю. Неизвестно, что произошло бы дальше и писал бы я сейчас историю синтеза гексациклогексилциклогексана, если бы в тот же миг в лаборатории не возник Хаздазат, который деловито закрыл стаканчик своей косматой пятерней. Доступ кислорода прекратился, и пламя потухло.
– Твою ж медь, Томас Томасович! Сидели бы в своем кабинете и летали в эфириях, а экспериментировать позвольте тем, кто веществ не боится. Это у вас на бумажках химия тонкая и кружевная, как кисейная барышня, а в лабе она вонючая и огнеопасная.
Тонкую душу сконфуженного профессора задевали грубые речи постдока. Его руки все еще лихорадочно дрожали, и любые препирательства после преподнесенного самой природой урока еще более умалили бы его авторитет.
– Вот так, вначале засыпаем катализатор, потом в токе азота заливаем его растворителем, – Хаздазат нахлобучил защитные очки и комментировал свои ловкие движения. – А дальше надо его диспергировать – разбить все комки на мелкие частицы. В нормальных лабораториях для этой цели есть соникатор, и они трясут взвесь ультразвуком, но я знаю способ получше. Когда я был желторотым студентом, научил меня этому фокусу один старый лаборант. Взяли ли мы тогда две одинаковые колбы, залили одни и те же реагенты, закрыли пробками, и мой учитель подписал восковым мелком на каждой по слову: на левой колбе “Успех”, а на правой – непечатное. Не буду при вас, проф, его произносить всуе. И приказал мне мой ментор: левую колбу хвали, а правую ругай, как только умеешь, не стесняясь в выражениях – а я, хоть мал был, за словом в карман никогда не лез. И так я час попеременно, то славословил, то сквернословил две реакционные смеси. По прошествии часа поставили мы ТСХ, и что думаете?
Томас виновато пожал плечами. Хаздазат был странный товарищ, но больше никто не горел желанием работать с неперспективным ассистентным профессором, и тому приходилось сносить все хаздазатовы чудачества: без него он оказался бы как без рук (в переносном и в прямом смысле).
– В той колбе, которую я хвалил, – продолжал постдок, – никакой реакции не прошло, лишь едва заметное пятнышко продукта появилось на фоне жирной кляксы исходника. А в той которую я ругал, – Хаздазат взял театральную паузу и улыбнулся. – Ух, в той, которую я отругал, продукт образовался с почти количественным выходом.
– Случай, – не выдержал профессор. – Какая-нибудь грязь оставалась в колбе. Она и скатализировала реакцию.
– Э нет, – возразил Хаздазат. – Я с тех пор тыщу раз так реакции заговаривал. Есть в химии такие реакции, которые без мата не идут. Хотели мы о том статью написать, но вещества и спектры опубликовали, а мой заговор вычеркнули. Неудивительно, что никто воспроизвести ту химию с тех пор не смог. Иначе я бы не стоял сейчас перед вами, а был бы полным профессором в Х. Двадцать первый век, а истинные секреты химиков остаются устным творчеством, которое передается от учителя к ученику.
Хаздазат с жалостью посмотрел на Томаса:
– Шли бы вы, проф, в свой кабинет. А то я сейчас начну катализатор заряжать, у вас уши в трубочку свернутся.
Когда спустя несколько часов Томас вернулся в лабораторию, Хаздазат уже залил подготовленную реакционную смесь в автоклав и наполнял его водородом.
– Как думаешь, Хаздазат, прогидрируется ли это кольцо, – Томас указал на один из фенильных заместителей на периферии исходного гексафенилбензола.
– Это прогидрируется, – промычал Хаздазат, со всей дури затягивающий автоклав гаечным ключом.
– А это? – Томас показал на центральное бензольное кольцо.
– А это, может, и не прогидрируется, – раздраженно отвечал постдок.
– Как же так, – обескураженно прошептал профессор. – Мне нужно, чтобы все кольца прогидрировались. Мне нужен гексациклогексилциклогексан, а не гексациклогексилбензол.
– Проф, – перебил его Хаздазат. – Можно без этих кракозябр. Даже я, когда матерюсь, такие слова не использую.
– Хорошо, – согласился Томас. – В качестве рабочего жаргона мы можем использовать сокращение ГЦГЦГ.
– Давайте, просто Г, а? – взмолился постдок.
– Нет, как же мы тогда два возможных продукта будем различать? Пусть будут ГЦЦ и ГЦБ тогда. Только мне нужен ГЦЦ, а ГЦБ мне не нужен. Мы сможем такое достичь?
– Если еще газку поддадим, то прогидрируется. Ароматичность не честь девичья, – усмехнулся Хаздазат, – давление повысим – потеряется. С нами термодинамика.
– С нами термодинамика, – поддакнул Томас, наблюдая, как давление и температура в автоклаве превысили максимально разрешенные и продолжали расти. Его пятки зачесались, чтобы унестись в безопасный кабинет. А еще лучше домой. Да, домой еще безопаснее.
– Но, – Хаздазат поднял указательный палец. – Реакция это небыстрая. Чую я, что идти она будет три дня и три ночи.
Томас кивнул, все еще не понимая, к чему клонит постдок.
– Помните, я вам утром рассказывал, как я матерком реакции заговаривал? Так вот: без крепкого словца, не прогидрируешь до конца. Все эти три дня и три ночи один из нас должен здесь сидеть и реакцию ругать на чем свет стоит. Иначе ничего не получится.
– По этой части ты мастер, Хаздазатушка, – попробовал отмазаться Томас.
– Я весь день голос срываю, – хрипло отвечал постдок. – К тому же по ночам я разгружаю вагоны. С вашего постдочьего жалования мне себя не прокормить. Кому это Г важнее: мне или вам? Давайте, проф, по-честному: я готов три дня с ней просидеть, самых ядреных выражений не пожалею, но вы уж три ночи просидите и чур не сачковать. Хочу через не хочу, сколько есть ненависти в вашем сердце к декану, к этому департаменту, ко всему миру, обрушьте на этот автоклав. Без вас, проф, ничего не получится.
Томас вздохнул. Как ему хотелось все отменить, выпустить водород из автоклава на волю, побежать домой, залезть под одеяло и больше никогда не появляться в лабе. Но, как бывало не раз в его жизни, он сжал кулаки и печально кивнул. Хаздазат притащил табурет, поставил его напротив реакционной установки, на которую было накинуто полотенце, чтобы при возможном взрыве немного задержать разлетающиеся осколки.
– Давайте, проф, потренируйтесь ругнуться, – предложил он.
– Эх, молекула-размолекула, – только и выдавил из себя воспитанный интеллигентами Томас.
– Хорошо, еще, – подначивал постдок.
– Водородица-углеродина.
– Продолжайте в том же духе. Поначалу оно боязно, а потом раскочегаритесь. Ну, я пошел.
И с этими словами Хаздазат скрылся за дверью, оставив бедного Томаса наедине с циклопической установкой. Гудела мешалка, взбивающая частицы катализатора. Из нутра автоклава раздался то ли скрежет, то ли стон. Профессор поежился. “Углеродица-водородина”, – шептал он и косился на закрытую дверь. Какой пассаж случится, коли войдет сейчас сюда декан или его коллега-профессор. Но нет, сюда никто войти не может. Угораздило же их ставить реакцию в пятницу. Все уже давно разошлись: кто в театр, кто в бар, кто к друзьям. А Томас один отдувается за всех химиков. Он не без гордости набрал в телефоне сообщение для жены: “Решил побыть мужиком. Всю ночь буду работать в лабе”.
Пробила полночь, и в химфаковской тишине стоны из автоклава были особенно зловещими. Мешалка ли это? Или Томас слышал, как рвались двойные связи? Как разодранные катализатором атомы водорода вторгались в шестичленные циклы. Молекула давилась от влезающего в нее водорода, отрыгивала его обратно, но она была бессильна против законов термодинамики, и ее кольца одно за другим насыщались, обалканивались.
Горло Томаса давно пересохло, и вместо наивных проклятий он, как заклинание, шептал название желаемого продукта: “Гексациклогексилциклогексан, циклогексациклилгексоциклан, гексацикло…”. Была в этом повторяющемся Г-Ц-Г-Ц-Г некая магия, которая помогала не страшиться жуткого автоклава. Слова, порожденные не человеком, а самой природой, математической структурой бытия. Они напоминали ему его собственное имя – Томас Дж. Томасон. Перед глазами плыли химические структуры. Вначале появилось бесконечное поле шестиугольных ячеек, похожих на пчелиные соты. Но Томас знал, что перед ним полностью прогидрированный лист графена. Часть связей исчезла, и его взору предстали шестилучевые снежинки. Но то были не снежинки, а формулы сокровенного ГЦЦ.
Громкий щелчок вывел Томаса из полудремы. Внутри автоклава переключилось реле? Или это пало последнее центральное шестизамещенное кольцо? Профессора изначально смущало, что постдок поднял давление водорода до опасного уровня. Какое оно было сейчас? Чтобы проверить, надо было поднять белое полотенце и посмотреть на шкалу, но установка внушала такой ужас, что Томас не мог заставить себя сорвать с нее этот белый саван. А что если она не выдержит и взорвется в этот самый момент? Профессор заерзал на своем табурете. Надо отодвинуться в угол, или вообще перебраться в кабинет, раз он все равно перестал ругаться. Но мужик он или нет? Если суждено ему погибнуть, пусть он погибнет как истинный химик, и на его могиле выбьют формулу гексациклогексилциклогексана, в поисках которого отдал он свою молодую жизнь. Не всем же литиевые батарейки делать.
Томаса разбудил Хаздазат, который шприцем вытягивал из реакционной смеси аликвоту для анализа. От постдока несло резкими запахами внеакадемической жизни, которые перебивали даже ароматы лаборатории органического синтеза.
– Так всю ночь проспали или ругали реакцию? – ехидно поинтересовался Хаздазат.
– Поругивал, – сказал Томас, продирая глаза.
– Надо ругать, а не поругивать.
– Я крепко поругивал.
– А надо еще крепче. Химией гореть надо, а не носом клевать.
Томас вздрогнул, представив себя горящим от химии. При дневном свете и в присутствии циничного Хаздазата ему полностью расхотелось ложиться на химическую амбразуру.
– Идите домой, высыпайтесь, – напутствовал его постдок. – А к вечеру возвращайтесь. Дневное бдение я беру на себя. У, падла! Это я реакции, а не вам.
Томас не застал жену дома. В этот прекрасный теплый день она предпочла отправиться на прогулку, или по магазинам, или в гости, или в музей. Томас не знал, где она, но найдя в холодильнике обед, заключил, что с женой все должно быть в порядке. Она тоже взрослый уже человек и вполне найдет развлечение на пару дней без его компании. А ему только две ночи осталось продержаться. И когда они выделят чистый ГЦЦ, никто не посмеет упрекнуть его, что он отсиживался в тылу. Томас завел будильник на восемь вечера и растянулся на диване.
Вторая ночь выдалась еще тревожней, чем первая. После жаркой субботы небеса разверзлись, и с них посыпались град и молнии. Неужели Зевса или Тора возмутило, что смертные хотят пойти против воли богов и синтезировать гексацикло-дальше-вы-сами-знаете-что? Близкие раскаты сотрясали стены лаборатории, и Томас переживал, что электричество вырубится прямо посередине их эксперимента. После очередного разряда установка задребезжала. Казалось, что ее обитатели готовы вырваться наружу и схватить профессора. Они же не ведали, что это не он, а коварный Хаздазат заточил их под 250 атмосфер и 150 градусов Цельсия. “В аду и то прохладней”, – подумал Томас.
Он собрал по всей лаборатории защитные экраны, сделанные из прочной прозрачной пластмассы, и расставил их полукругом вокруг автоклава. Они придавали ему чуть больше уверенности, чем накинутое полотенце-саван. В голову пришли воспоминания из его самой ранней химической юности. Первый курс, лекции по общий и неорганической химии, сопровождаемые демонстрационными экспериментами. Близорукий Томас сидит в первом ряду и старательно переписывает формулы с доски, как вдруг лектор шутки ради плескает жидким азотом в публику. Одноклассники смеются над его непроизвольными воплями и отчаянными попытками отбиться от призрачного врага, который тут же превращается в туманный газ, и через десять секунд от азота не остается и никакого следа, кроме краски стыда на лице первокурсника Томаса Томасона.
“Если ты боишься вещества, почему бы тебе не пойти на квантовую химию?” – докапывались до него друзья. Но математика пугала его еще больше. В порыве мазохизма он выбрал своим руководителем профессора Бульбу, который занимался самой жесткой органической химией, которую только можно вообразить. Томас уже сам давно профессор, но кровь стынет в его жилах, когда он вспоминает, как честил его руководитель после очередного лабораторного фиаско. “Синтез на уровне помойного ведра”, – ругался Бульба своей любимой присказкой. “Ручки у тебя, Томас, никуда не годятся. Иди домой и проси мамку, чтобы дала тебе соль перекристаллизовывать. Тренируйся на соли, если с настоящими веществами ручки дрожат. Вот десять раз перекристаллизуешь и научишься быть химиком”. “Не научился”, – с грустью отметил Томас, бросая загнанный взгляд на автоклав. Древние люди боялись молний, а он боится – нет, не взрыва, и даже не того, что реакция не пройдет. Провал, осуждающие взгляды и слова коллег, жены, Хаздазата, вот, что пугает ассистентного профессора Томаса Томасона. И перекристаллизовав пуд солей, он так и не смог избавиться от этого врожденного страха неуспеха.
Когда утром Хаздазат обнаружил на стуле бледного профессора, вцепившегося обескровленными ладонями в табурет и вперившего взгляд через плексигласовый экран на автоклав, он не стал расспрашивать его о количестве и крепости ругательств, пролившихся на реакцию за ночь. Постдок справедливо заключил, что материться ему придется за двоих, но и снимать слабохарактерного профессора с ночного поста ему не хотелось. Пусть посидит в постдочьей шкуре. Может, побыстрее разберется с продлением контракта.
Томас был настолько надорван ночными думами, что не пошел домой, а завалился спать у себя в кабинете. Безмятежность воскресного дня лишь изредка нарушали особенно смачные трехэтажные лингвистические конструкции, которыми Хаздазат одаривал гидрирующуюся смесь, и засыпавшему профессору оставалось только поражаться богатству родного языка.
Ближе к вечеру Томаса снова охватило непреодолимое желание все бросить, уйти сразу вслед за Хаздазатом и никогда больше не возвращаться в лабу.
– Последняя ночь осталась, не подведите, проф, – постдок посмотрел ему в глаза, явно понимая, что ночные эксперименты истощили профессорскую душу. – Не дрейфьте. Всыпьте ей по пятое число.
Томасу почудилось, что Хаздазат настолько потерял в него веру, что, уходя, запер дверь снаружи. Подошел – нет, открыто. Взял с собой огнетушитель для храбрости, обставился защитными экранами, даже прикрикнул на реакцию и стал ждать утра.
“Нет, не взрыва я боюсь”, – успокаивал себя профессор. “Что за чушь. Не смерти, не начальства. Так чего же? Непонимания? Одиночества? Вот и сейчас вместо того, чтобы обнимать жену, я обнимаю огнетушитель”.
В третью ночь куда бы он ни пытался направить бег своих мыслей, все время возвращался к ней. К той, для которой он оторвал и подарил электрон из своего сердца. Он мечтал, что они будут жить, как плотная ионная пара, но с годами их пара становилась все более диффузной. Он вспомнил, как впервые увидел ее – стройную и симметричную, как адамантан, который, если говорить начистоту, является самым красивым среди углеводородов – насыщенных и ненасыщенных. Одно время он даже называл ее “мой маленький алмазик”, имея в виду, что адамантан можно рассматривать, как кусочек кристаллической структуры алмаза, и нарисовал ее портрет в образе адамантана, который ей, впрочем, тоже не понравился.
Нет, жена его не понимает. Любит, но не понимает. А понимает ли он ее? Можно ли вообще понять другого человека? Особенно если тот не плоский, как бензол, а вполне себе трехмерный, как тот же адамантан. В их представлении химик только и может заниматься, что батарейками и средствами для отмывания кастрюль. На худой конец, лекарствами от похмелья. А он другой химик. Томас поставил огнетушитель на пол и подошел к ненавистному автоклаву, из-за которого он торчал здесь в ночи.
– Денег мне не надо, я гранты презираю, – кричал профессор на бездушную железяку. – И славу я сменял бы на теньюр, чтобы разрешили мне – не отдыхать – работать над лишь мной поставленной темой. Да, я не гениальный экспериментатор, но в чем-то и я гениален.
В сердцах он шандарахнул по установке кулаком. Хаздазат учил его, что для увеличения выхода на реакцию надо обрушивать весь свой гнев. О рукоприкладстве речь не шла, но если застенчивая натура мешает профессору материться вслух, то пусть расщедрится хотя бы на пару тумаков.
Томас отошел на пару шагов, чтобы засадить по автоклаву с разбега ногой, и тут заметил, что что-то пошло не так. На автоклаве загорелась красная лампочка и появилась надпись “Поднимите крышку автоклава”. Из нутра агрегата повалил дым. Профессор в ужасе отпрянул, ища глазами огнетушитель. Последним усилием он вытащил адскую установку из розетки и свалился без чувств.
– Томас Томасович, вы гениальный рукожоп. Вам кто-нибудь об этом говорил? – Хаздазат тыкал отверткой во внутренности сломанного автоклава.
– Ты и говорил, – Томас пришел в себя, но был вовсе не настроен разговаривать о том, что произошло в лаборатории ночью. – Что там с реакцией?
– Недореагировало. Гидрид его по всем кольцам.
Постдок протянул результаты анализа методом высокоэффективной жидкостной хроматографии. Томас увидел целую копну перекрывающихся пиков от множества неполярных веществ, очевидно, промежуточных продуктов гидрирования.
– Пошло говно по трубам, – подвел итог их эксперимента Хаздазат. – Если не ВЭЖХ, то хрен их еще чем разделишь. И автоклав сломали. Проф, вы о чем грант собирались писать? Не об этом Г случайно?
– Да, о синтезе гексациклогексилциклогексана. И его аналогов.
– Тогда нам кранты.
Прошло несколько дней. А, может, и неделя. Профессор Томасон потерял чувство времени. Наконец, он собрался с духом и заглянул в лабораторию, где не был с той страшной ночи. В тяге стоял стаканчик с желтоватыми кристаллами. Все, что осталось от их героической реакции после того, как Хаздазат отфильтровал катализатор и дал растворителю испариться. Томас намеревался избавиться от вещества, которое вызывало столь болезненные воспоминания, растворить в петролейном эфире и вылить в органический слив, а потом начать с чистого листа. Но только его глаз, наметанный на поиски симметрии в химии и в жизни, смог заметить, что кристаллики на дне стаканчика выросли вовсе не однородными. Часть из них выпала тончайшими, почти прозрачными чешуйками, но большинство оформилось в призматические блоки.
В привычном ему порыве заниматься, чем угодно, только не делом, Томас уселся за стол, взял пинцет и стал раскладывать кристаллики по двум группам. Чешуйки – налево, блоки – направо. За этим занятием застал его воротившийся с ланча Хаздазат.
– Какой чушней вы сегодня страдаете, проф? – полюбопытствовал он.
– Разделяю кристаллы по форме вручную, – ответил сосредоточенный Томас. – Как Луи Пастер разделил оптические изомеры винной кислоты до изобретения хиральной хроматографии.
– Загадаю я вам, проф, одну загадку: если смешать 1 моль говна с 1 молем повидла, сколько молей говна получится?
– Вначале расставь коэффициенты в уравнении реакции, – осадил постдока Томас. В кои-то веки из них двоих работал именно он.
Нельзя было сказать, что спектр ЯМР для “блоков” оказался слишком информативным. Томас вспомнил байку, которую рассказывал ему профессор Бульба о самой заре применения спектроскопии ядерного магнитного резонанса для определения структуры органических соединений. Тогда еще молодой Бульба работал с терпенами – столь же неполярными веществами, что и ГЦЦ. И полученный им ЯМР спектр содержал три сигнала: один сигнал от растворителя, второй – от тетраметилсилана, который используется, как внутренний стандарт для калибровки шкалы сдвигов, и третий, широкий сигнал собственно от терпена. Соль байки была в том, что ЯМР ничем не поможет в таких запутанных случаях. Но с тех пор разрешение ЯМР спектроскопии драматически повысилось, и те три широких сигнала, которые видел Томас в спектре своего продукта, хотя и не могли однозначно подтвердить структуру ГЦЦ, исключали присутствие ароматических протонов, которые были в исходном веществе, и бензильных протонов, которые были бы в ГЦБ. Ничего не оставалось, как идти на поклон к Цезарю Смиту.
Кристаллограф оказался неожиданно трезв. Цезарь долго возился с микроскопом, перебирая образцы, которые принес к нему профессор Томасон, недовольно крякнул и вынес диагноз:
– Дрянные кристаллы. Увечные. Ничего не выйдет.
– Я их немного по бокам пинцетом помял, – заискивал Томас. – Ты все равно попробуй, братец. Счастье моей жизни, моя карьера, мое душевное здоровье зависит от структуры этих кристаллов.
– Никак не могу, – отнекивался Смит. – Вы их растворите заново, и когда кристаллы вырастут, так и приносите под слоем растворителя.
Услышав о растворителе, Томас вздохнул и вынул из-за пазухи припасенный презент. Спаивать единственного на всем департаменте кристаллографа декан строго-настрого запретил, но Томасу надоело играть по опостылевшим правилам.
– Постараюсь снять, но без гарантии, что получится, – зачесался Смит. – После выходных приходите.
– Благодарствую, – Томас поспешно удалился, пока рентгенщик не передумал или не заломил цену вдвое выше традиционной.
С неподдельной досадой изучал профессор Томасон файл, полученный от кристаллографа. Его прекрасный лебедь оказался гадким утенком. Розовые очки стали обыкновенными. От рисовавшейся в его воображении симметрии не осталось и следа. Да и можно ли было ожидать ее от собрания семи циклогексанов, когда даже один циклогексан представляет собой не плоское шестичленное кольцо, а изогнутую конформацию, получившую у химиков наименование кресла.
– Экий циклодиван, – Хаздазат протиснулся к монитору из-за профессорского плеча. – Ну, издалека эту молекулу можно принять за нужное нам Г. Особенно, если принять перед этим на грудь. Что вы делаете, проф?
– Изучаю химическое пространство, – отвечал Томас, который рисовал на попавшемся под руку листке все возможные стереоизомеры 1,2,3,4,5,6-гексациклогексилциклогексана. Как он не подумал раньше, что их может быть девять разных структур, и каждая со своими свойствами.
– Просранство, – передразнил Хаздазат. – Смит же так и сказал, что худой кристалл. Что там смесь минимум двух разных молекул, расцепить которые наука бессильна. Не собираетесь же вы публиковать этого уродца?
– А у меня есть выход? – оскалился Томас. – Реакция проведена, продукт выделен, спектры сняты, рентген получен. Результаты должны быть опубликованы.
Тем же вечером Томас накропал манускрипт и, чтобы не мелочиться, отправил его прямо в “Джакс”. Нельзя сказать, что он не предвидел жестокий отлуп на подобную сверхнаглость, но слишком много крови выпил из него этот ГЦЦ, чтобы публиковать его в завалящем журналишке.
И первый рецензент отнесся к работе Томаса и Хаздазата весьма благосклонно. Да простит меня читатель, если я раскрою анонимные маски рецензентов. Заслуженный профессор Маннилоу любил листать научную прессу, пока пил утренний кофей. А параллельно успевал отрецензировать три манускрипта для журналов и две заявки на гранты. Он нашел, что структура ГЦЦ напоминала поглощаемый им в тот момент бублик, а далее картинок он по своему обыкновению статьи не читывал. Поэтому все еще жирными пальцами нашкрябал пару слов редактору “Джакса”, с кем они были давнишние приятели, что манускрипт “Из гексафенилбензола в 1,2,3,4,5,6-гексациклогексилциклогексан” не лишен изящества и достоин публикации в представленном виде. Все научное сообщество обожало профессора Маннилоу за его преприятнейшие коротенькие рецензии.
На беду наших героев вторым рецензентом оказался не кто иной, как отставной химик С. Был он тот мрачный и въедливый читатель, который проверит все спектры до последней запятой и собственноручно пересчитает атомы углерода, прежде чем доверять элементному анализу. Ни один академический генерал не был ему указ. Пусть студенты ему не кланялись, но и он не кланялся никому: ни черту, ни редактору, а потому мог резать правду-матку и распекать статьи в колбу и в холодильник.
“Какой выход? Какая температура плавления? Где спектр ЯМР по углероду-13?”, – читал вторую рецензию Томас, и каждое слово ударяло по нему тяжелым молотом. “Получили в одну стадию из известного вещества с известным катализатором неразделяемую смесь веществ с известными типами химических связей. Где тут научная новизна? Говнодельство, а не синтез”. Профессор Томасон протер глаза и прочитал дважды эту фразу. “Черт знает что. Господа-рецензенты пользуются своей анонимностью, чтобы я не мог вызвать их на дуэль за оскорбление химической чести. Да знают ли они каким трудом куются статьи? Ну, не было у нас достаточно вещества для снятия углеродника. К тому же это смесь диастереомеров – там лес малоинформативных сигналов будет”.
Когда Томас слегка остыл, он еще раз просмотрел две присланные рецензии. Кто из этих рецензентов друг, а кто враг? Протяните ли вы больному горькое лекарство или сладкую отраву? Да и как можно приравнять вдумчивый разбор небрежной отписке? Если счет по очкам и был 1:1, то не в нашу пользу. Томас знал, что последнее слово по академической традиции оставалось за редактором “Джакса”, который на этот раз попридержал свою пилюлю и сдержанно просил позвонить ему при ближайшей возможности.
– Профессор Томасон, – залюбезничал мятным голосом редактор. – Очень ценю, что вы прислали свой манускрипт в наш скромный журнал. Но сами видите-с, какая конфузия: два рецензента – оба, смею вас заверить, высочайшие профессионалы в области органического синтеза – разошлись в своих экспертных мнениях. Что делать будем?
– Вы редактор, вам решать, – буркнул в телефон Томас.
– Да-с, – протянул редактор. – Если бы только можно было вашу статью облагородить. Знаете что? Есть у меня племянник, который сейчас ищет позицию профессора квантовой химии. Если бы вы как-нибудь списались бы с ним и попросили его сделать небольшой квантовохимический расчетец для вашего ГЦЦ, то он, безусловно, украсил бы статью и перевесил чашу весов в сторону принятия к публикации. Что думаете-с? Разумеется, мой племянник не откажется от соавторства с вашим постдоком.
– Я думаю, что вы бесчестный тип, если предлагаете мне такие схемы, – затрясся от возмущения Томас. – Что тут считать…
– В таком случае я вынужден отклонить вашу статью, сударь, – холодно отрезал редактор. – По крайней мере, пока все требования рецензента нумер два не будут выполнены в полной мере, как того требует устав нашего журнала. Но если вы передумаете насчет племянника, то звоните. Номер вы знаете.
Продолжение в комментариях
***
Голова ассистентного профессора Томаса Дж. Томасона была пуста как то ведро, по которому неистово колошматил босой бездомный на заплеванных ступеньках местного “Валмарта”, клянчивший Обамы ради у всех выходивших оттуда господ и дам отягощавшую их сдачу. Скорее стерильная чашка Петри родит мышь, чем свежая сочная мысль вновь заколосится в мозгу Томаса после того, как он собрал последний урожай идей для пропозиции, представленной в университет штата N. на должность этого самого ассистентного профессора.
Томас сидел и дудлил. В уши лился монотонный тренинг по технике безопасности. Карандаш скользил по листу, оставляя бессмысленные линии, черточки, завитки, когда одна структура разделила жизнь профессора, как лист бумаги, на верх и низ. Бог или Дьявол водили рукой Томаса, нам осталось решительно неизвестно, но, сам того не ведая, он нарисовал гексациклогексилциклогексан. В потрясении он сбросил наушники и зашагал из угла в угол по своему тесному кабинету. Его чувства достигли той температуры кипения, когда идея уже не может уместиться в одном только человеческом тельце и вырывается наружу.
– Хаздазат, братец, не мог бы ты синтезировать мне эдакого черта, – обратился профессор Томасон к своему единственному постдоку.
А надо вам сказать, что Хаздазат был самый суровой постдок во всем департаменте. Проходившие мимо лабы студенты не могли надивиться, чем привлек этого химического зверюгу тихий и забитый Томас Томасон. Постдок почесывал широкий лоб, то ли собираясь с мыслями, то ли сражаясь с напоминанием о вчерашнем вечере.
– Гидрид-иодид, Томас Томасович, на фига такую штуку синтезировать? Не лучше ли заняться синтезом разных полезных лекарств. В детстве у меня над кроватью висела периодическая таблица алкогольных напитков. Как сейчас помню: были там внизу два ряда – закусоиды и опохмелоиды. А не синтезировать ли нам какой-нибудь мощный опохмелоид? – хитровато подмигнул Хаздазат.
– Кто из нас профессор? Ты или я? – вскричал оскорбленный Томас. – Я даю задание – ты выполняешь. Я рисую формулы – ты синтезируешь. Я за это тебе деньги плачу.
Профессор ввернул смявшуюся бумажку в лапы постдока, а тот закусил толстую губу и нагло спросил:
– Раз речь о деньгах зашла, проф, то когда же решится вопрос с продлением моего контракта? Третий раз спрашиваю. Четвертый уже не буду.
– Гексациклогексилциклогексан синтезируем, грант напишем, честное химическое, – взмахнул руками Томас.
– Заметано, – Хаздазат сгреб профессорские каракули и удалился в свое лабораторное логово.
Как только стрелка часов перевалила за шесть, Томас Томасон засобирался домой, но был остановлен вошедшим без приглашения деканом.
– Чем могу быть полезен? – Томас замер с полузастегнутым рюкзаком.
– Есть у меня к вам разговорец, милостивый государь, – кто же ждет хороших новостей от декана Лонгхеда. – Вы, должно быть, полагаете, что деньги сами по себе на деревьях растут?
– Я так не думаю, – понуро ответил Томас.
– А живете так, будто думаете. Когда пять лет назад мы приняли вас в наш круг, я вам четко сказал, что стартовые деньги, коими департамент щедро снабдил вас, потому и называются стартовыми, что они имеют тенденцию закончиться, и вам придется получать собственные гранты. И делиться ими с коллективом. Откуда взялись те ваши стартовые деньги, как думаете? И что я вижу спустя пять лет: грантов у вас нет, студенты разбежались, статьи сомнительного качества выходят. А тем временем профессор Кубрик, который начинал после вас, получил полуторамиллионный грант на создание новых батареек. Почему вы так не можете?
– Я могу, но… не хочу, – тихо произнес Томас. – Не все в науке деньгами измеряется.
Декан скорчил пренебрежительную мину и топнул ногой:
– Если вам в университете работать дорого, то не лучше ли вам перейти в школьные учителя?
Томас счел сей вопрос риторическим, а разговорец оконченным. Ожесточенно дергая молнию упрямого рюкзака, он молча вышел из кабинета и поплелся домой.
А дома Томаса ждала уставшая жена, которая стучала ложкой, накладывая ему ужин, и невзначай спросила:
– Кастрюли у нас все покрылись ржавыми разводами. Чем бы их можно было отмыть?
– Чистящим средством каким-нибудь, – Томас запихивал в рот кусок вареного мяса. – Откуда мне знать?
– Ты же химик, – одернула его жена.
– Я не такой химик.
– А какой ты химик? Если бы еще за твою химию деньги платили, – не унималась она. – Ты же даже реакции сам больше не ставишь. Все за тебя постдок – забыла, как его зовут – делает. И не стыдно ли? Мужик ты или нет?
Томас не любил вступать в неконструктивные споры. Он давно уже убедился, что его любимая начисто лишена химического слуха. Глядя на пустую дверцу холодильника, ему вспомнилось, как однажды она потащила его в художественный музей, и он с тупым равнодушием шагал за ней хвостом мимо всех этих голых богов и бородатых королей, пока они в поисках женской комнаты случайно не забрели в зал современного искусства, где его громом среди ясного неба поразила не скульптура – структура – Сола Левитта, изучавшая разнообразные незаконченные кубы.
Томас увидел в ней то, чего не мог помыслить и сам художник – собрание всевозможных изомеров и конформеров октана – и очутился под таким впечатлением от выставки, что в тот же вечер выписал на лист бумаги всевозможные изомеры бензола, попросту говоря, десятки углеводородов с формулой C6H6. И когда он пришпилил свой шедевр на дверцу холодильника, чтобы он радовал и вдохновлял его за тягомотными завтраками и ужинами, жена потребовала убрать эту мазню и пригрозила повесить туда календарь с цветочками. Сошлись на пустой дверце, и тогдашний инцидент был исчерпан, но не на сей раз:
– Мужик ты или нет? – продолжала допытываться до него благоверная.
– Я химик, – гордо ответил Томас, бросил ложку с недоеденным мясом и вышел с кухни.
Следующим утром Томас Томасон явился в департамент раньше всех, чтобы доказать Хаздазату, декану, жене и самому себе, что он мужик и может еще поставить реакцию. Очевидный путь к гексациклогексилциклогексану вел через гидрирование гексафенилбензола. Томас растворил сто миллиграммов исходного вещества в циклогексане, достал широкий шпатель и начал ссыпать в раствор катализатор гидрирования – черный порошок мелкоизмельченного палладия, нанесенного на активированный уголь. Но как только первые частицы катализатора полетели в стаканчик, пары растворителя, успевшие смешаться с воздухом, вспыхнули синим пламенем.
Профессор от неожиданности выронил шпатель, рассыпал остаток палладия на угле и бросился к огнетушителю. Неизвестно, что произошло бы дальше и писал бы я сейчас историю синтеза гексациклогексилциклогексана, если бы в тот же миг в лаборатории не возник Хаздазат, который деловито закрыл стаканчик своей косматой пятерней. Доступ кислорода прекратился, и пламя потухло.
– Твою ж медь, Томас Томасович! Сидели бы в своем кабинете и летали в эфириях, а экспериментировать позвольте тем, кто веществ не боится. Это у вас на бумажках химия тонкая и кружевная, как кисейная барышня, а в лабе она вонючая и огнеопасная.
Тонкую душу сконфуженного профессора задевали грубые речи постдока. Его руки все еще лихорадочно дрожали, и любые препирательства после преподнесенного самой природой урока еще более умалили бы его авторитет.
– Вот так, вначале засыпаем катализатор, потом в токе азота заливаем его растворителем, – Хаздазат нахлобучил защитные очки и комментировал свои ловкие движения. – А дальше надо его диспергировать – разбить все комки на мелкие частицы. В нормальных лабораториях для этой цели есть соникатор, и они трясут взвесь ультразвуком, но я знаю способ получше. Когда я был желторотым студентом, научил меня этому фокусу один старый лаборант. Взяли ли мы тогда две одинаковые колбы, залили одни и те же реагенты, закрыли пробками, и мой учитель подписал восковым мелком на каждой по слову: на левой колбе “Успех”, а на правой – непечатное. Не буду при вас, проф, его произносить всуе. И приказал мне мой ментор: левую колбу хвали, а правую ругай, как только умеешь, не стесняясь в выражениях – а я, хоть мал был, за словом в карман никогда не лез. И так я час попеременно, то славословил, то сквернословил две реакционные смеси. По прошествии часа поставили мы ТСХ, и что думаете?
Томас виновато пожал плечами. Хаздазат был странный товарищ, но больше никто не горел желанием работать с неперспективным ассистентным профессором, и тому приходилось сносить все хаздазатовы чудачества: без него он оказался бы как без рук (в переносном и в прямом смысле).
– В той колбе, которую я хвалил, – продолжал постдок, – никакой реакции не прошло, лишь едва заметное пятнышко продукта появилось на фоне жирной кляксы исходника. А в той которую я ругал, – Хаздазат взял театральную паузу и улыбнулся. – Ух, в той, которую я отругал, продукт образовался с почти количественным выходом.
– Случай, – не выдержал профессор. – Какая-нибудь грязь оставалась в колбе. Она и скатализировала реакцию.
– Э нет, – возразил Хаздазат. – Я с тех пор тыщу раз так реакции заговаривал. Есть в химии такие реакции, которые без мата не идут. Хотели мы о том статью написать, но вещества и спектры опубликовали, а мой заговор вычеркнули. Неудивительно, что никто воспроизвести ту химию с тех пор не смог. Иначе я бы не стоял сейчас перед вами, а был бы полным профессором в Х. Двадцать первый век, а истинные секреты химиков остаются устным творчеством, которое передается от учителя к ученику.
Хаздазат с жалостью посмотрел на Томаса:
– Шли бы вы, проф, в свой кабинет. А то я сейчас начну катализатор заряжать, у вас уши в трубочку свернутся.
Когда спустя несколько часов Томас вернулся в лабораторию, Хаздазат уже залил подготовленную реакционную смесь в автоклав и наполнял его водородом.
– Как думаешь, Хаздазат, прогидрируется ли это кольцо, – Томас указал на один из фенильных заместителей на периферии исходного гексафенилбензола.
– Это прогидрируется, – промычал Хаздазат, со всей дури затягивающий автоклав гаечным ключом.
– А это? – Томас показал на центральное бензольное кольцо.
– А это, может, и не прогидрируется, – раздраженно отвечал постдок.
– Как же так, – обескураженно прошептал профессор. – Мне нужно, чтобы все кольца прогидрировались. Мне нужен гексациклогексилциклогексан, а не гексациклогексилбензол.
– Проф, – перебил его Хаздазат. – Можно без этих кракозябр. Даже я, когда матерюсь, такие слова не использую.
– Хорошо, – согласился Томас. – В качестве рабочего жаргона мы можем использовать сокращение ГЦГЦГ.
– Давайте, просто Г, а? – взмолился постдок.
– Нет, как же мы тогда два возможных продукта будем различать? Пусть будут ГЦЦ и ГЦБ тогда. Только мне нужен ГЦЦ, а ГЦБ мне не нужен. Мы сможем такое достичь?
– Если еще газку поддадим, то прогидрируется. Ароматичность не честь девичья, – усмехнулся Хаздазат, – давление повысим – потеряется. С нами термодинамика.
– С нами термодинамика, – поддакнул Томас, наблюдая, как давление и температура в автоклаве превысили максимально разрешенные и продолжали расти. Его пятки зачесались, чтобы унестись в безопасный кабинет. А еще лучше домой. Да, домой еще безопаснее.
– Но, – Хаздазат поднял указательный палец. – Реакция это небыстрая. Чую я, что идти она будет три дня и три ночи.
Томас кивнул, все еще не понимая, к чему клонит постдок.
– Помните, я вам утром рассказывал, как я матерком реакции заговаривал? Так вот: без крепкого словца, не прогидрируешь до конца. Все эти три дня и три ночи один из нас должен здесь сидеть и реакцию ругать на чем свет стоит. Иначе ничего не получится.
– По этой части ты мастер, Хаздазатушка, – попробовал отмазаться Томас.
– Я весь день голос срываю, – хрипло отвечал постдок. – К тому же по ночам я разгружаю вагоны. С вашего постдочьего жалования мне себя не прокормить. Кому это Г важнее: мне или вам? Давайте, проф, по-честному: я готов три дня с ней просидеть, самых ядреных выражений не пожалею, но вы уж три ночи просидите и чур не сачковать. Хочу через не хочу, сколько есть ненависти в вашем сердце к декану, к этому департаменту, ко всему миру, обрушьте на этот автоклав. Без вас, проф, ничего не получится.
Томас вздохнул. Как ему хотелось все отменить, выпустить водород из автоклава на волю, побежать домой, залезть под одеяло и больше никогда не появляться в лабе. Но, как бывало не раз в его жизни, он сжал кулаки и печально кивнул. Хаздазат притащил табурет, поставил его напротив реакционной установки, на которую было накинуто полотенце, чтобы при возможном взрыве немного задержать разлетающиеся осколки.
– Давайте, проф, потренируйтесь ругнуться, – предложил он.
– Эх, молекула-размолекула, – только и выдавил из себя воспитанный интеллигентами Томас.
– Хорошо, еще, – подначивал постдок.
– Водородица-углеродина.
– Продолжайте в том же духе. Поначалу оно боязно, а потом раскочегаритесь. Ну, я пошел.
И с этими словами Хаздазат скрылся за дверью, оставив бедного Томаса наедине с циклопической установкой. Гудела мешалка, взбивающая частицы катализатора. Из нутра автоклава раздался то ли скрежет, то ли стон. Профессор поежился. “Углеродица-водородина”, – шептал он и косился на закрытую дверь. Какой пассаж случится, коли войдет сейчас сюда декан или его коллега-профессор. Но нет, сюда никто войти не может. Угораздило же их ставить реакцию в пятницу. Все уже давно разошлись: кто в театр, кто в бар, кто к друзьям. А Томас один отдувается за всех химиков. Он не без гордости набрал в телефоне сообщение для жены: “Решил побыть мужиком. Всю ночь буду работать в лабе”.
Пробила полночь, и в химфаковской тишине стоны из автоклава были особенно зловещими. Мешалка ли это? Или Томас слышал, как рвались двойные связи? Как разодранные катализатором атомы водорода вторгались в шестичленные циклы. Молекула давилась от влезающего в нее водорода, отрыгивала его обратно, но она была бессильна против законов термодинамики, и ее кольца одно за другим насыщались, обалканивались.
Горло Томаса давно пересохло, и вместо наивных проклятий он, как заклинание, шептал название желаемого продукта: “Гексациклогексилциклогексан, циклогексациклилгексоциклан, гексацикло…”. Была в этом повторяющемся Г-Ц-Г-Ц-Г некая магия, которая помогала не страшиться жуткого автоклава. Слова, порожденные не человеком, а самой природой, математической структурой бытия. Они напоминали ему его собственное имя – Томас Дж. Томасон. Перед глазами плыли химические структуры. Вначале появилось бесконечное поле шестиугольных ячеек, похожих на пчелиные соты. Но Томас знал, что перед ним полностью прогидрированный лист графена. Часть связей исчезла, и его взору предстали шестилучевые снежинки. Но то были не снежинки, а формулы сокровенного ГЦЦ.
Громкий щелчок вывел Томаса из полудремы. Внутри автоклава переключилось реле? Или это пало последнее центральное шестизамещенное кольцо? Профессора изначально смущало, что постдок поднял давление водорода до опасного уровня. Какое оно было сейчас? Чтобы проверить, надо было поднять белое полотенце и посмотреть на шкалу, но установка внушала такой ужас, что Томас не мог заставить себя сорвать с нее этот белый саван. А что если она не выдержит и взорвется в этот самый момент? Профессор заерзал на своем табурете. Надо отодвинуться в угол, или вообще перебраться в кабинет, раз он все равно перестал ругаться. Но мужик он или нет? Если суждено ему погибнуть, пусть он погибнет как истинный химик, и на его могиле выбьют формулу гексациклогексилциклогексана, в поисках которого отдал он свою молодую жизнь. Не всем же литиевые батарейки делать.
Томаса разбудил Хаздазат, который шприцем вытягивал из реакционной смеси аликвоту для анализа. От постдока несло резкими запахами внеакадемической жизни, которые перебивали даже ароматы лаборатории органического синтеза.
– Так всю ночь проспали или ругали реакцию? – ехидно поинтересовался Хаздазат.
– Поругивал, – сказал Томас, продирая глаза.
– Надо ругать, а не поругивать.
– Я крепко поругивал.
– А надо еще крепче. Химией гореть надо, а не носом клевать.
Томас вздрогнул, представив себя горящим от химии. При дневном свете и в присутствии циничного Хаздазата ему полностью расхотелось ложиться на химическую амбразуру.
– Идите домой, высыпайтесь, – напутствовал его постдок. – А к вечеру возвращайтесь. Дневное бдение я беру на себя. У, падла! Это я реакции, а не вам.
Томас не застал жену дома. В этот прекрасный теплый день она предпочла отправиться на прогулку, или по магазинам, или в гости, или в музей. Томас не знал, где она, но найдя в холодильнике обед, заключил, что с женой все должно быть в порядке. Она тоже взрослый уже человек и вполне найдет развлечение на пару дней без его компании. А ему только две ночи осталось продержаться. И когда они выделят чистый ГЦЦ, никто не посмеет упрекнуть его, что он отсиживался в тылу. Томас завел будильник на восемь вечера и растянулся на диване.
Вторая ночь выдалась еще тревожней, чем первая. После жаркой субботы небеса разверзлись, и с них посыпались град и молнии. Неужели Зевса или Тора возмутило, что смертные хотят пойти против воли богов и синтезировать гексацикло-дальше-вы-сами-знаете-что? Близкие раскаты сотрясали стены лаборатории, и Томас переживал, что электричество вырубится прямо посередине их эксперимента. После очередного разряда установка задребезжала. Казалось, что ее обитатели готовы вырваться наружу и схватить профессора. Они же не ведали, что это не он, а коварный Хаздазат заточил их под 250 атмосфер и 150 градусов Цельсия. “В аду и то прохладней”, – подумал Томас.
Он собрал по всей лаборатории защитные экраны, сделанные из прочной прозрачной пластмассы, и расставил их полукругом вокруг автоклава. Они придавали ему чуть больше уверенности, чем накинутое полотенце-саван. В голову пришли воспоминания из его самой ранней химической юности. Первый курс, лекции по общий и неорганической химии, сопровождаемые демонстрационными экспериментами. Близорукий Томас сидит в первом ряду и старательно переписывает формулы с доски, как вдруг лектор шутки ради плескает жидким азотом в публику. Одноклассники смеются над его непроизвольными воплями и отчаянными попытками отбиться от призрачного врага, который тут же превращается в туманный газ, и через десять секунд от азота не остается и никакого следа, кроме краски стыда на лице первокурсника Томаса Томасона.
“Если ты боишься вещества, почему бы тебе не пойти на квантовую химию?” – докапывались до него друзья. Но математика пугала его еще больше. В порыве мазохизма он выбрал своим руководителем профессора Бульбу, который занимался самой жесткой органической химией, которую только можно вообразить. Томас уже сам давно профессор, но кровь стынет в его жилах, когда он вспоминает, как честил его руководитель после очередного лабораторного фиаско. “Синтез на уровне помойного ведра”, – ругался Бульба своей любимой присказкой. “Ручки у тебя, Томас, никуда не годятся. Иди домой и проси мамку, чтобы дала тебе соль перекристаллизовывать. Тренируйся на соли, если с настоящими веществами ручки дрожат. Вот десять раз перекристаллизуешь и научишься быть химиком”. “Не научился”, – с грустью отметил Томас, бросая загнанный взгляд на автоклав. Древние люди боялись молний, а он боится – нет, не взрыва, и даже не того, что реакция не пройдет. Провал, осуждающие взгляды и слова коллег, жены, Хаздазата, вот, что пугает ассистентного профессора Томаса Томасона. И перекристаллизовав пуд солей, он так и не смог избавиться от этого врожденного страха неуспеха.
Когда утром Хаздазат обнаружил на стуле бледного профессора, вцепившегося обескровленными ладонями в табурет и вперившего взгляд через плексигласовый экран на автоклав, он не стал расспрашивать его о количестве и крепости ругательств, пролившихся на реакцию за ночь. Постдок справедливо заключил, что материться ему придется за двоих, но и снимать слабохарактерного профессора с ночного поста ему не хотелось. Пусть посидит в постдочьей шкуре. Может, побыстрее разберется с продлением контракта.
Томас был настолько надорван ночными думами, что не пошел домой, а завалился спать у себя в кабинете. Безмятежность воскресного дня лишь изредка нарушали особенно смачные трехэтажные лингвистические конструкции, которыми Хаздазат одаривал гидрирующуюся смесь, и засыпавшему профессору оставалось только поражаться богатству родного языка.
Ближе к вечеру Томаса снова охватило непреодолимое желание все бросить, уйти сразу вслед за Хаздазатом и никогда больше не возвращаться в лабу.
– Последняя ночь осталась, не подведите, проф, – постдок посмотрел ему в глаза, явно понимая, что ночные эксперименты истощили профессорскую душу. – Не дрейфьте. Всыпьте ей по пятое число.
Томасу почудилось, что Хаздазат настолько потерял в него веру, что, уходя, запер дверь снаружи. Подошел – нет, открыто. Взял с собой огнетушитель для храбрости, обставился защитными экранами, даже прикрикнул на реакцию и стал ждать утра.
“Нет, не взрыва я боюсь”, – успокаивал себя профессор. “Что за чушь. Не смерти, не начальства. Так чего же? Непонимания? Одиночества? Вот и сейчас вместо того, чтобы обнимать жену, я обнимаю огнетушитель”.
В третью ночь куда бы он ни пытался направить бег своих мыслей, все время возвращался к ней. К той, для которой он оторвал и подарил электрон из своего сердца. Он мечтал, что они будут жить, как плотная ионная пара, но с годами их пара становилась все более диффузной. Он вспомнил, как впервые увидел ее – стройную и симметричную, как адамантан, который, если говорить начистоту, является самым красивым среди углеводородов – насыщенных и ненасыщенных. Одно время он даже называл ее “мой маленький алмазик”, имея в виду, что адамантан можно рассматривать, как кусочек кристаллической структуры алмаза, и нарисовал ее портрет в образе адамантана, который ей, впрочем, тоже не понравился.
Нет, жена его не понимает. Любит, но не понимает. А понимает ли он ее? Можно ли вообще понять другого человека? Особенно если тот не плоский, как бензол, а вполне себе трехмерный, как тот же адамантан. В их представлении химик только и может заниматься, что батарейками и средствами для отмывания кастрюль. На худой конец, лекарствами от похмелья. А он другой химик. Томас поставил огнетушитель на пол и подошел к ненавистному автоклаву, из-за которого он торчал здесь в ночи.
– Денег мне не надо, я гранты презираю, – кричал профессор на бездушную железяку. – И славу я сменял бы на теньюр, чтобы разрешили мне – не отдыхать – работать над лишь мной поставленной темой. Да, я не гениальный экспериментатор, но в чем-то и я гениален.
В сердцах он шандарахнул по установке кулаком. Хаздазат учил его, что для увеличения выхода на реакцию надо обрушивать весь свой гнев. О рукоприкладстве речь не шла, но если застенчивая натура мешает профессору материться вслух, то пусть расщедрится хотя бы на пару тумаков.
Томас отошел на пару шагов, чтобы засадить по автоклаву с разбега ногой, и тут заметил, что что-то пошло не так. На автоклаве загорелась красная лампочка и появилась надпись “Поднимите крышку автоклава”. Из нутра агрегата повалил дым. Профессор в ужасе отпрянул, ища глазами огнетушитель. Последним усилием он вытащил адскую установку из розетки и свалился без чувств.
– Томас Томасович, вы гениальный рукожоп. Вам кто-нибудь об этом говорил? – Хаздазат тыкал отверткой во внутренности сломанного автоклава.
– Ты и говорил, – Томас пришел в себя, но был вовсе не настроен разговаривать о том, что произошло в лаборатории ночью. – Что там с реакцией?
– Недореагировало. Гидрид его по всем кольцам.
Постдок протянул результаты анализа методом высокоэффективной жидкостной хроматографии. Томас увидел целую копну перекрывающихся пиков от множества неполярных веществ, очевидно, промежуточных продуктов гидрирования.
– Пошло говно по трубам, – подвел итог их эксперимента Хаздазат. – Если не ВЭЖХ, то хрен их еще чем разделишь. И автоклав сломали. Проф, вы о чем грант собирались писать? Не об этом Г случайно?
– Да, о синтезе гексациклогексилциклогексана. И его аналогов.
– Тогда нам кранты.
Прошло несколько дней. А, может, и неделя. Профессор Томасон потерял чувство времени. Наконец, он собрался с духом и заглянул в лабораторию, где не был с той страшной ночи. В тяге стоял стаканчик с желтоватыми кристаллами. Все, что осталось от их героической реакции после того, как Хаздазат отфильтровал катализатор и дал растворителю испариться. Томас намеревался избавиться от вещества, которое вызывало столь болезненные воспоминания, растворить в петролейном эфире и вылить в органический слив, а потом начать с чистого листа. Но только его глаз, наметанный на поиски симметрии в химии и в жизни, смог заметить, что кристаллики на дне стаканчика выросли вовсе не однородными. Часть из них выпала тончайшими, почти прозрачными чешуйками, но большинство оформилось в призматические блоки.
В привычном ему порыве заниматься, чем угодно, только не делом, Томас уселся за стол, взял пинцет и стал раскладывать кристаллики по двум группам. Чешуйки – налево, блоки – направо. За этим занятием застал его воротившийся с ланча Хаздазат.
– Какой чушней вы сегодня страдаете, проф? – полюбопытствовал он.
– Разделяю кристаллы по форме вручную, – ответил сосредоточенный Томас. – Как Луи Пастер разделил оптические изомеры винной кислоты до изобретения хиральной хроматографии.
– Загадаю я вам, проф, одну загадку: если смешать 1 моль говна с 1 молем повидла, сколько молей говна получится?
– Вначале расставь коэффициенты в уравнении реакции, – осадил постдока Томас. В кои-то веки из них двоих работал именно он.
Нельзя было сказать, что спектр ЯМР для “блоков” оказался слишком информативным. Томас вспомнил байку, которую рассказывал ему профессор Бульба о самой заре применения спектроскопии ядерного магнитного резонанса для определения структуры органических соединений. Тогда еще молодой Бульба работал с терпенами – столь же неполярными веществами, что и ГЦЦ. И полученный им ЯМР спектр содержал три сигнала: один сигнал от растворителя, второй – от тетраметилсилана, который используется, как внутренний стандарт для калибровки шкалы сдвигов, и третий, широкий сигнал собственно от терпена. Соль байки была в том, что ЯМР ничем не поможет в таких запутанных случаях. Но с тех пор разрешение ЯМР спектроскопии драматически повысилось, и те три широких сигнала, которые видел Томас в спектре своего продукта, хотя и не могли однозначно подтвердить структуру ГЦЦ, исключали присутствие ароматических протонов, которые были в исходном веществе, и бензильных протонов, которые были бы в ГЦБ. Ничего не оставалось, как идти на поклон к Цезарю Смиту.
Кристаллограф оказался неожиданно трезв. Цезарь долго возился с микроскопом, перебирая образцы, которые принес к нему профессор Томасон, недовольно крякнул и вынес диагноз:
– Дрянные кристаллы. Увечные. Ничего не выйдет.
– Я их немного по бокам пинцетом помял, – заискивал Томас. – Ты все равно попробуй, братец. Счастье моей жизни, моя карьера, мое душевное здоровье зависит от структуры этих кристаллов.
– Никак не могу, – отнекивался Смит. – Вы их растворите заново, и когда кристаллы вырастут, так и приносите под слоем растворителя.
Услышав о растворителе, Томас вздохнул и вынул из-за пазухи припасенный презент. Спаивать единственного на всем департаменте кристаллографа декан строго-настрого запретил, но Томасу надоело играть по опостылевшим правилам.
– Постараюсь снять, но без гарантии, что получится, – зачесался Смит. – После выходных приходите.
– Благодарствую, – Томас поспешно удалился, пока рентгенщик не передумал или не заломил цену вдвое выше традиционной.
С неподдельной досадой изучал профессор Томасон файл, полученный от кристаллографа. Его прекрасный лебедь оказался гадким утенком. Розовые очки стали обыкновенными. От рисовавшейся в его воображении симметрии не осталось и следа. Да и можно ли было ожидать ее от собрания семи циклогексанов, когда даже один циклогексан представляет собой не плоское шестичленное кольцо, а изогнутую конформацию, получившую у химиков наименование кресла.
– Экий циклодиван, – Хаздазат протиснулся к монитору из-за профессорского плеча. – Ну, издалека эту молекулу можно принять за нужное нам Г. Особенно, если принять перед этим на грудь. Что вы делаете, проф?
– Изучаю химическое пространство, – отвечал Томас, который рисовал на попавшемся под руку листке все возможные стереоизомеры 1,2,3,4,5,6-гексациклогексилциклогексана. Как он не подумал раньше, что их может быть девять разных структур, и каждая со своими свойствами.
– Просранство, – передразнил Хаздазат. – Смит же так и сказал, что худой кристалл. Что там смесь минимум двух разных молекул, расцепить которые наука бессильна. Не собираетесь же вы публиковать этого уродца?
– А у меня есть выход? – оскалился Томас. – Реакция проведена, продукт выделен, спектры сняты, рентген получен. Результаты должны быть опубликованы.
Тем же вечером Томас накропал манускрипт и, чтобы не мелочиться, отправил его прямо в “Джакс”. Нельзя сказать, что он не предвидел жестокий отлуп на подобную сверхнаглость, но слишком много крови выпил из него этот ГЦЦ, чтобы публиковать его в завалящем журналишке.
И первый рецензент отнесся к работе Томаса и Хаздазата весьма благосклонно. Да простит меня читатель, если я раскрою анонимные маски рецензентов. Заслуженный профессор Маннилоу любил листать научную прессу, пока пил утренний кофей. А параллельно успевал отрецензировать три манускрипта для журналов и две заявки на гранты. Он нашел, что структура ГЦЦ напоминала поглощаемый им в тот момент бублик, а далее картинок он по своему обыкновению статьи не читывал. Поэтому все еще жирными пальцами нашкрябал пару слов редактору “Джакса”, с кем они были давнишние приятели, что манускрипт “Из гексафенилбензола в 1,2,3,4,5,6-гексациклогексилциклогексан” не лишен изящества и достоин публикации в представленном виде. Все научное сообщество обожало профессора Маннилоу за его преприятнейшие коротенькие рецензии.
На беду наших героев вторым рецензентом оказался не кто иной, как отставной химик С. Был он тот мрачный и въедливый читатель, который проверит все спектры до последней запятой и собственноручно пересчитает атомы углерода, прежде чем доверять элементному анализу. Ни один академический генерал не был ему указ. Пусть студенты ему не кланялись, но и он не кланялся никому: ни черту, ни редактору, а потому мог резать правду-матку и распекать статьи в колбу и в холодильник.
“Какой выход? Какая температура плавления? Где спектр ЯМР по углероду-13?”, – читал вторую рецензию Томас, и каждое слово ударяло по нему тяжелым молотом. “Получили в одну стадию из известного вещества с известным катализатором неразделяемую смесь веществ с известными типами химических связей. Где тут научная новизна? Говнодельство, а не синтез”. Профессор Томасон протер глаза и прочитал дважды эту фразу. “Черт знает что. Господа-рецензенты пользуются своей анонимностью, чтобы я не мог вызвать их на дуэль за оскорбление химической чести. Да знают ли они каким трудом куются статьи? Ну, не было у нас достаточно вещества для снятия углеродника. К тому же это смесь диастереомеров – там лес малоинформативных сигналов будет”.
Когда Томас слегка остыл, он еще раз просмотрел две присланные рецензии. Кто из этих рецензентов друг, а кто враг? Протяните ли вы больному горькое лекарство или сладкую отраву? Да и как можно приравнять вдумчивый разбор небрежной отписке? Если счет по очкам и был 1:1, то не в нашу пользу. Томас знал, что последнее слово по академической традиции оставалось за редактором “Джакса”, который на этот раз попридержал свою пилюлю и сдержанно просил позвонить ему при ближайшей возможности.
– Профессор Томасон, – залюбезничал мятным голосом редактор. – Очень ценю, что вы прислали свой манускрипт в наш скромный журнал. Но сами видите-с, какая конфузия: два рецензента – оба, смею вас заверить, высочайшие профессионалы в области органического синтеза – разошлись в своих экспертных мнениях. Что делать будем?
– Вы редактор, вам решать, – буркнул в телефон Томас.
– Да-с, – протянул редактор. – Если бы только можно было вашу статью облагородить. Знаете что? Есть у меня племянник, который сейчас ищет позицию профессора квантовой химии. Если бы вы как-нибудь списались бы с ним и попросили его сделать небольшой квантовохимический расчетец для вашего ГЦЦ, то он, безусловно, украсил бы статью и перевесил чашу весов в сторону принятия к публикации. Что думаете-с? Разумеется, мой племянник не откажется от соавторства с вашим постдоком.
– Я думаю, что вы бесчестный тип, если предлагаете мне такие схемы, – затрясся от возмущения Томас. – Что тут считать…
– В таком случае я вынужден отклонить вашу статью, сударь, – холодно отрезал редактор. – По крайней мере, пока все требования рецензента нумер два не будут выполнены в полной мере, как того требует устав нашего журнала. Но если вы передумаете насчет племянника, то звоните. Номер вы знаете.
Продолжение в комментариях
Взято: Тут
1015