Миф ( 1 фото )

- малая историческая форма в блоге. Новый тег, братцы, новый пост.

Страшный сон постоянного читателя.


Что такое, в чем дело? Разъясняю - на днях я зашел во фруктовый ларь и с презрением посмотрев на сухофрукты, сказал себе: "Всего пара месяцев". Всего пара - это значит два - месяцев и на прилавках появятся огромные арбузы, до которых я большой охотник. А пока - куплю-ка я пару вот этих желтых лимонов, на чай. И тут меня осенило.

Понимаете? Обычно я обращаюсь к истории примерно так же, как император Максимилиан I выезжал на турнир - облаченный в готический доспех, с огромным хуищем копьем и ярким плюмажем. То бишь, и это я уже о себе, достаточно редко, хотя и не без известной красоты слога и мысли (будем объективны). Но ведь вовсе не обязательно каждый раз натягивать на себя полный комплект доспехов, сиречь корпеть над стилем, если хочется просто высказаться на ту или иную историческую тему?

Казалось бы, простая мысль, но организационно она оформилась у меня только на днях. А без организации я не могу - без нее как черепаха без панциря. Поэтому, с сего дня ввожу в блоге новую рубрику, в рамках которой блогир будет брать и поднимать три-семь тем, привлекших его внимание в момент написания. И стиль, и метода их рассмотрения могут и обязательно будут совершенно свободными, поскольку я заранее отказываюсь от каких-либо ограничений, кроме общей исторической тематики.

Ну а теперь, братцы, смело под кат. Сегодня в первокомовом выпуске МИФа мы поговорим о пунийцах, пуговицах и спартанцах. За опечатки - извените.

Пунические войны: эпирский дебют
Первая война между недавними союзниками по войне с греками Тарента, Эпира и Сицилии началась практически случайно, что, конечно же, не означает ее "случайности" в широком историческом смысле.

Как мы помним, до самого начала войны внешне отношения между потомками финикийцев, превративших захудалый торговый форпост в наиболее сильное государство своего племени, и "полуварварским" латинским городом, едва-едва сумевшим в свое время оправиться от неосторожно начатой стычки с галлами, были вполне благоприятными.

Общий противник сближает, а таковым и для Рима и для Карфагена выступали греческие города-государства Южной Италии и Сицилии. Кто знает, уцелей держава Александра Македонского в качестве грозной восточной империи эллинской цивилизации и возможно великие войны Античности происходили бы совершенно иному сценарию, в котором карфагенский флот транспортировал бы римские легионы в Египет и другие уязвимые места империи Македонского.

Однако, вышло как вышло и союз между двумя великими городами заключался против куда менее впечатляющего врага - греков Тарента и Сиракуз, в отличие от своих римских противников ничуть не настроенных победить или пасть. Тарентийцы, как и остальные греки Италии, были всецело поглощены внутренними делами, общественной стороне которых они долгое время предавались с тем особенным счастливым ощущением безопасности и безоблачности будущего, что так отличало итальянских эллинов от своих сородичей в Греции, а в особенности от римлян, проводивших десятилетия в ограниченных по замыслу и не впечатляющих ничем, кроме воистину великого упорства, военных кампаниях с италиками.

Пунийцам, стоявшим перед аналогичной задачей на Сицилии, было бы чему научиться у Рима в этом смысле, но обладавший в то время куда большим потенциалом Карфаген никогда не использовал его по-настоящему, а потому столетия борьбы за сравнительно небольшой остров не принесли конечного успеха ни одной из сторон. То карфагенские полководцы грозили сокрушить могущество Сиракуз и их "добровольно-недовольных" союзных полисов, то выдающиеся сиракузские автократы подступали к стенам Лилибея, который тоже так и не был взят штурмом. Лишь однажды победа карфагенян (и, добавим, расплата за разорение Александром Тира) казалась уже неизбежной, но в этот момент на выручку сицилийским грекам не вполне добровольно явился Пирр.

Правитель незначительного эпирского царства, успевший поучаствовать в войнах диадохов за несколько сторон и последовательно сменивший роли египетского пленника Птолемеев на македонский трон, Пирр представлял собой сочетание лучших и худших сторон греческого характера. Он был смел, но вовсе не так безрассуден, как это частенько утверждается до сих пор; не слишком верен союзникам, но абсолютно предан отдельным людям; широкий кругозор не мешал ему оставаться типичным "солдатом удачи", вознесенным на вершину тогдашней военной иерархии благодаря собственной храбрости, удивительной способности оправляться от неудач и неуемной энергии.

Тарентийско-римская война также началась "случайно" - мы знаем, что городская демократия оскорбилась вынужденным (из-за бури) приходом римской эскадры, атаковала ее и убила многих римских моряков. Для иных стран в другие годы подобного было бы достаточно: как известно, республиканские США напали на Испанию за куда более простительную оплошность - взрыв собственного броненосца на Кубе - событие к которому Мадрид имел самое опосредованное отношение. Однако Рим еще не вступил в эпоху настоящего "империалистического мышления", да и просто побаивался "правильной войны" с тарентийцами, которые, разумеется, не замедлили бы привлечь к своему делу наемное войско, бывшее в те годы практически монопольным греческим бизнесом.

А потому были отправлены послы. Дальнейшее известно - прибытие римлян случилось крайне не вовремя, а потому разгоряченные вином и театром греки отказали им удовлетворении, измазав тогу главы делегации человеческими фекалиями. Впрочем, есть мнение, что это все-таки были уличные нечистоты, что никоим образом не отменяет самого факта нанесенного оскорбления. Все это не так уж и важно, хотя правильным будем отметить типично греческую хаотичность в действиях, за которыми, однако, не было совершенной бессмыслицы, а только правильный политический расчет исполненный в максимально глупой форме. И в самом деле, когда же было начинать войну, если не теперь?

К этому времени Рим уже нависал над южноитальянскими полисами тяжелой махиной своего подневольного, но эффективно организованного пакта латинских городов - варварские племенные союзы италиков еще могли причинить ему вред, но очевидным образом были неспособны сокрушить или сколько-нибудь основательно подорвать его могущество. Греки были слишком политически активным народом, чтобы не замечать этого, да и пример Филиппа Македонского, с такой же римской методичностью сокрушившего Грецию, был еще достаточно свеж. Римляне не даром опасались греков, но и сами греки были ничуть не беспочвенны в своих страхах. Неудивительно, что эти настроения были капитализированы какой-то из соперничающих между собой тарентийских группировок, после чего первая же подвернувшаяся случайность - дурная погода - привела к далеко идущим политическим последствиям.

Римляне не ошиблись в своих предположениях - в Италии появился Пирр, любезно согласившийся взять дело тарентийской обороны в свои руки. Римские историки (как правило греческого происхождения), не без умысла отрицавшие и политическое здравомыслие тарентийцев, будто бы вступивших в войну из-за целой серии неудачных стечений обстоятельств (буря, вино, кал), и военные способности Пирра, описывали все дело так, будто эпирский царь только и делал, что удивлялся военному искусству своих врагов, заранее смирившись с конечным поражением.

Разумеется, все было совершенно не так - в начале войны римская армия совершенно не могла противостоять в "открытом поле" опытным греческим наемникам, уж точно не уступавшим латинянам в воинских доблестях, однако превратить полевые победы в стратегические Пирру было весьма затруднительно, поскольку в отличие от римских консулов, эпирский царь не обладал политической властью над Тарентом, относившимся к его воинству с недовольством нанимателя, вынужденного ангажировать работников на куда более долгий, чем это предполагалось изначально, срок.

Терпение и выдержка не были сильными сторонами греков, что в свое время блестяще показал провал "стратегии Перикла" - политически оправданное решение вступить в противостояние с Римом было подорвано демократической глупостью его исполнения, заставившей Тарент сперва ввязаться в войну, а уже потом нанимать войско. Не оправдались и надежды на италиков, заручиться поддержкой которых было бы неплохо еще до начала войны, а в общем греки продемонстрировали все недостатки, свойственные им. Решившись на войну, следовало употребить все усилия для победы, тогда как Тарент даже в период наибольших успехов Пирра оставался не более чем тыловой базой для его операций.

Надо отдать должное эпирскому царю - он понимал шаткость своего положения, разными способами пытаясь монетизировать победы в политические решения. Как уже говорилось, поднять италиков на борьбу Пирру не удалось, а попытка вступить с римлянами в дипломатические отношения провалилась - после недолгих колебаний, в Сенате возобладал здравый взгляд на вещи: как бы ни была опасна греческая фаланга, у Пирра явно не хватит гоплитов, пельтастов и технитов для того, чтобы захватить даже не Рим, а зависимые от него города. Следовательно, римляне не могли потерпеть поражения, а потому должны были продолжать войну - и победить. Эпирский царь проигрывал дипломатическую гонку - положение римлян укреплялось быстрее чем рос военный престиж Пирра.

Последовавшая затем "пиррова победа", будто бы мало чем отличавшаяся от неудачи - позднейший миф, такой же как и спасение Жуковым Ленинграда, но в основе этой легенды лежит здравое зерно. Еще раз разбив римлян в полевом сражении, Пирр обнаружил себя в стратегическом тупике: попытка разменять военные победы на почетный мир, ставший бы для Рима огромным нравственным поражением, в первую очередь в глазах его италийских соседей и поданных - провалилась, а положить войско при штурме какого-нибудь римского города царь справедливо находил не лучшим решением. Присоединившихся же к его кампании греческих городов Италии было явно недостаточно для победы.

И тут ему на помощь пришли карфагеняне, а точнее сицилийские греки, теснимые пунийцами как никогда прежде. Союз с Сиракузами означал не только прибавление врагов, но и увеличение возможностей - удайся Пирру его новое предприятие и войну с Римом можно было бы повести совсем иначе, уже на куда более широкой основе. Однако, подавляющее большинство этих преимуществ - в первую очередь лежавших на море - еще требовалось реализовать через победу над Карфагеном, теперь выступавшим в качестве союзника Рима.

Финикийцы никогда не славились своим боевым искусством, но у Карфагена было достаточно средств для создания наемных армий из бойцов варварских стран, уступавших грекам во всем, кроме свирепости. Оставив свои дела в Италии во вполне удовлетворительном состоянии - неизбежное ухудшение которого, однако, было вполне прогнозируемым - Пирр переправил лучшую часть войска на Сицилию и быстро лишил карфагенян всех завоеваний, сделанных ими в предыдущие годы. И вновь органические пороки греческого политического устройства помешали поместить эти победы в надежное хранилище политического решения: едва только скрылась угроза полного военного разгрома, как сицилийские греки вновь погрязли в партикуляризме, меньше всего собираясь участвовать в войне Тарента с Римом.

Обнаружившая себя вместе с этим неспособность Пирра довершить дело взятием Лилибея также оказала пагубное влияние общее "греческое дело", ничуть не считавшееся греками таковым - вместо того, чтобы удвоить усилия и все-таки закончить вековое противостояние, сицилийские греки уже откровенно тяготились войной и надеялись поскорее расстаться со ставшим ненужным эпирским царем, после чего можно будет заключить с Карфагеном очередной "мир для нашего поколения". Картину провала довершали панические сообщения из Южной Италии, где римляне после ухода войска Пирра постепенно вернули себе военную инициативу и без особого труда оттеснили греков к предместьям Тарента. Теперь эпирский царь проигрывал и военную гонку - Тарент должен был пасть быстрее чем Лилибей и тем более Карфаген.

Вновь показав способность принимать действительное положение, Пирр сделал единственное что ему оставалось - вернулся в Италию. Его надежда на то, то сицилийские греки, подобно итальянским, сумеют продержаться против Карфагена известное время, была развеяна самым разочаровывающим образом - едва только последний солдат царя покинул Сицилию, как война с пунийцами фактически подошла к концу, а политический переворот в Сиракузах лишил Пирра последней опоры на острове. Пришедший к власти автократор сперва пообещал повести войну с Карфагеном еще более эффективно, но в конечном счете заключил с пунийцами союз ради противостояния мамертинцам - италийским наемникам из Кампании, в свое время захватившим Мессину и в этой войне выступавшим в качестве союзников эпирского царя.

Таким образом, для Пирра все было конечно и после военно-политического провала в Италии и военно-стратегического на Сицилии оставалось лишь вести оборонительную войну, в надежде на то, что тактическое решение - крупная военная победа - приведет к большим политическим последствиям. Как это обычно и бывает, подобные расчеты слабейшей стороны оказываются верными, но в совершенно противоположном смысле. Надо отдать должное царю и его солдатам - они закончили проигранную уже войну достойно, не утратив славы греческого оружия.

Прославляемая римлянами битва при Беневенте в действительности не была разгромом Пирра - вполне вероятно, что тактически сход боя можно объявить ничьей, а быть может и отдать преимущество эпирскому царю, войско которого устояло в тяжелой битве с очевидно превосходящими силами врага. Однако сам факт того, что сражение не закончилось очередной победой греков, стал итогом первого столкновения латинской и эллинской цивилизаций. Сенат и римляне могли и хотели продолжать войну, а Пирр и тарентийцы - уже нет. Эвакуация остатков греческой армии подвела черту под возможностью итальянских греков к сопротивлению - и Тарент, и остальные эллинские города Южной Италии достались Риму.

В этот самый момент был завязан первый узел Пунической войны: победа римлян была слишком абсолютной, а победа пунийцев - нет. Рим подчинил себе Южную Италию, Карфаген с трудом выпутался из сицилийской войны - и не столько благодаря собственным успехам, как из-за ошибок самих греков. В последний момент пунийская политика попыталась компенсировать военные неудачи "дипломатией трирем" - уже шедший ко дну Тарент надеялся сдаться Карфагену и тем избежать господства римлян, но легионы оказались быстрее кораблей и эпирский гарнизон капитулировал перед консульской армией.

Если бы господство Рима над Южной Италией оказалось бы уравновешено аналогичной по влиянию карфагенской гегемонией на Сицилии, то Первая пуническая война вероятно началась бы значительно позже, а энергия Рима тогда обратилась бы на дальнейшее покорение Италии и, вероятно, греков. Конечно, трудно представить, чтобы могущественный центр Апеннинского полуострова смирился бы с карфагенской Сицилией и Сардинией (и еще труднее вообразить эффективную карфагенскую администрацию над греками), но очевидно, что доведись пунийцам преуспеть на Сицилии и римляне не поспешили бы вступить в войну с Карфагеном спустя всего несколько лет после завершения войны с Пирром.

Только лишь обозначившая себя военная неспособность пунийцев, степень которой была сильно переоценена Римом, позволила Сенату, еще недавно всерьез обсуждавшему мирные предложения победоносного эпирского царя, вступить в войну с Карфагеном по такому ничтожному поводу, как защита мамертинцев. Последние, после ухода Пирра с острова, оказавшиеся при полном равнодушии Карфагена в состоянии войны с заслуженно ненавидящими их греками, обратились за помощью к "братьям-италикам", как сказали бы в XX веке.

С этической стороны вопроса, разбойничья коммуна мамертинцев не заслуживала ничего иного кроме примерного наказания, о чем в Риме прекрасно знали, ничуть не сомневаясь насчет "братских чувств" кампанских наемников, но политически их просьба открывала дорогу на Сицилию - искус, против которого Рим устоять не смог. Исходя из верных вообще, но преувеличенных в частности представлений о слабости сицилийских греков и Карфагена на суше, Сенат санкционировал дружбу с мамертинцами, которых тут же приняли в итальянские союзники Рима.

Карфаген, что вполне естественно, не собирался уступать и достаточно легко переиграл безыскусную дипломатию Рима, быстро примирив Сиракузы и мамертинцев, а заодно заключив с последними союз. Но было поздно, поскольку римское войско уже стояло на острове, а карфагенский гарнизон в Мессине оказался не на высоте своего положения - вместо того, чтобы удерживать ключевой в предстоящей борьбе с Римом пункт на Сицилии, командир пунийцев позволил римлянам захватить город, отбить который Карфаген впоследствии так и не сумел.

Война началась. Сам ход ее говорит о том, что римляне не только недооценили силы противника, но изрядно переоценили собственные возможности, а вернее способности. И, пожалуй, за всю историю доимперского Рима, это была первая и единственная война, в которой шансы победить у противников были примерно равны - даже походы Ганнибала не могут в этом смысле сравниться с упорной борьбой за остров, растянувшейся более чем на два десятилетия.

Но об этом мы поговорим уже в следующий раз.

Пуговицы и стратегия
У великих людей свои причуды, у не очень - тоже.

Шведский король Карл XII очень любил отрывать пуговицы у собеседников, особенно, как говорят бывалые вояки, у "гражданских". Бывало разговорится с каким-нибудь штафиркой и давай ему пуговицы на платье крутить. Сперва одну оторвет, затем другую - если разговор выходил долгий, то королевский собеседник рисковал остаться без пуговиц вовсе. И в самом деле, не станешь же прерывать его величество неловкими поклонами, нагибаясь чтобы собрать разлетевшиеся по полу детали туалета.

Фридрих II себе такого никогда не позволял, у него была другая забава - он любил неожиданную остроту, подчас даже колкость. Скажет - и внимательно глядит на гостя, что он-де ответит? Если остроумно - такого не грех еще раз пригласить, а если заробеет - успокоить, но на королевский кофий больше не звать. Ну а обидчивых и грубых король не любил и называл "злюками", на французском.

Из различия в этих манерах можно произвести некоторые выводы о полководческом искусстве обоих монархов. Карл XII воевал так же, как отрывал пуговицы - методично, без изящества. Ну-ка, вспомним - сперва многомесячный блицкриг в Дании, затем бросок к Нарве и полугодовое сидение в Прибалтике, в надежде все-таки оторвать московитскую пуговку. Далее внимание короля переключается на Августа и следующие шесть лет Карл гоняется за польским крулем и саксонским курфюрстом, причем именно в таком порядке.

Открутив обе пуговицы, король вновь обращает свои усилия на Петра, но неожиданно сбивается с привычной методы и, не сумев взять Смоленска, соблазняется посулами украинского гетмана. Отказ от очередности дорого обходится шведской монархии, поскольку на Украине лежит родовое проклятие Черного Поляка: козацкая держава приносит несчастья всем своим союзникам, а шведам - особенно. Карл X мог бы рассказать об этом Карлу XII, но некстати умер за пятьдесят лет до Полтавы.

Изменив себе один раз, шведский король встал на кривую дорожку и не сумел сойти с нее - оставшиеся годы своего правления он потратил на всякие глупости, то надеясь завоевать Англию для якобитов, то обороняя Штральзунд от пруссаков, а то и вообще вторгаясь в Норвегию. А русская пуговица все висела и нависала над Швецией.

Не стоило Карлу отказываться от последовательности. Вот Фридрих себе не изменял, а потому счастливо провел три войны и пережил Вольтера. На глупости и пуговицы великий король не разменивался, а любил удивлять неприятеля - иногда это оборачивалось Хохкирхом и Кунерсдорфом, но куда чаще - нет. Да и Переволочны с королем случится не могло, потому что искусство вести остроумную беседу справедливо ценится куда выше умения крутить пуговицы.

Спорт и война
Почему спартанцы сперва побеждали, а потом не побеждали? Быть может, вкусив плодов афинской культуры они впали в изящество и, развратясь, отказались бросать детей с горы Тайгет, от чего в Лакедомоне произошли многие несчастья? Нет, нет и, для верности, еще раз нет.

Будем предельно кратки: спартанцы побеждали в эпоху ополченческих армий и терпели поражения когда на смену воинам-гражданам пришли профессиональные наемники. Обратимся к фактам: спартанская гегемония в Пелопоннесе основывалась на превосходстве лакедомонских гоплитов, которое, в свою очередь, появилось благодаря илотам, необходимость контролировать которых постепенно превратило Спарту в странное сочетание пионерского и военного лагерей.

Фиванские олигархи могли поддерживать соседскую аристократию без крайнего напряжения всех усилий, не ставя на кон свою судьбу; афинская демократия так же проделала долгий путь, прежде чем Делосский морской союз выродился в политическую тиранию одного полиса, но для спартанцев не было ставки меньшей чем само их существование. В эпоху, когда конфликты разрешались неловкими столкновениями двух фаланг, мало чем напоминавших гибкие тактические формы Эмпаминода или Македонского, а осадного искусства не существовало вовсе - разница в физической подготовке и мотивации ополченцев была решающим фактором.

И потому спартанские гоплиты неизменно одолевали всех своих противников. А вот с организацией у Лакедомона всегда были проблемы: вопреки распространенному представлению о сверхцентрализованной милитаристской "царской республике", общественное устройство спартанцев оказывало самое пагубное влияние на их внешнеполитические потенции. Во-первых, мало кто в Греции хотел "так же как в Спарте" (а еще меньше - как в Мессении), а во-вторых искусственная архаичность общественного устройства, очень удобная для поддержания обстановки военного лагеря, мешала спартанцам усваивать новые формы, в том числе и в военной сфере.

Поэтому вовсе не удивительно, что первое милитаристское государство своего времени принесло в военное дело очень мало своего. А едва только оно усложнилось - и спартанская военная мощь стала достоянием прошлого, не сумев адаптироваться к новым временам, с их наемными пельтастами и конницей. Даже величайший успех Спарты - победа в Пелопонесской войне, при ближайшем рассмотрении оказывается не такой уж "спартанской". Сперва уже терпящую поражение республику спасла активная военная и финансовая помощь Сиракуз, а затем - и персов. Можно сказать, что Афины разбили сами себя, создав неодолимо враждебную коалицию, в которой спартанцы играли первую, но вовсе не решающую роль.

Последовавшие затем годы спартанской гегемонии наглядно подтвердили ограниченность военных и политических способностей пелопоннесской республики. То, что можно было бы назвать младоспартанской партией, т.е. представители элиты, сознающей отсталость собственного государства, задолго до Филиппа Македонского попытались организовать общеэллинский поход на персов, но потерпели крах - и в военном, и в политическом аспектах.

В военном решающую роль сыграла нехватка конницы и легких войск, нанять которые при спартанском общественном устройстве было невозможным - и ввиду экономического положения Лакедомона, и в силу нежелания ее олигархии вручать в руки царей и полководцев такое грозное оружие, как наемная профессиональная армия.

Политически спартанцы проиграли когда в разгар боевых действий в Малой Азии выяснилось, что значительная часть Греции с оружием в руках выступает против спартанской гегемонии. При таких условиях продолжать панэллинский поход конечно было невозможным и политика Спарты вновь обращается к привычной мелочности - утверждению своего господства на Пелопоннесе и неловким попыткам поддержать аристократию в остальной Греции.

Между тем, переворот, совершенный Пелопоннесской войной, уже подготавливал спартанцам окончательную катастрофу, пришедшую вовсе не из Персии или Афин, а из прежде дружественных олигархических Фив, известных лишь неумеренным аппетитом своих жителей. История будто бы собралась посмеяться над претензиями спартанцев, избрав своим орудием город обжор.