Чисто технически ( 1 фото )

- интересно: заморозят эту запись или нет?


Картинка из этого поста.


Русский офицер, врач, заносит в дневник непосредственные впечатления от "великого отступления" 1915 года, -

За несколько дней мы прошли так много и переиспытали и перевидели такие картины, которые напоминают, скорее, кошмар, чем действительность. Двигались преимущественно по ночам по местности, каждую ночь опоясанной подковой пожаров. Противник следовал за нами с трех сторон, и линия соприкосновения освещалась огнями горящих усадеб и скирд хлеба. Останавливались для того, чтобы простоять несколько часов, и снова двигались, точно часовая стрелка. Механизм попортился, стрелка остановилась, как будто задумалась. Потом часы встряхнули, они снова затикали, и стрелка двинулась до новой остановки.

Пришли в д. Домбе, пробыли день, а на следующий мы уже двинулись на г. Луков. Шоссейная дорога была освещена, как днем, огромным пожаром. Это горели станционные здания. Пожар был так грандиозен, что его пришлось далеко объезжать по полям. В сплошном море огня двигались проходящие части войск: люди, повозки, лошади, мотоциклеты...

Опять только на рассвете заночевали мы в д. Моджев, а в 6 часов уже выступили. Пюре-Вельке, Пюре-Пытки, Остое, Климы, Бейды, Радльня… Мелькали в памяти названия деревень. Здесь мы опять ночевали, но ночью нас подняли, и снова пришлось ехать в местечко Лосице.

С утра до обеда городок, почти опустевший, подвергался на наших глазах разграблению. Грабили казаки, а за ними по следам шли и другие. Разбивались магазины, расхищалось все. Крики и вопли избиваемых евреев стояли в воздухе.

Пришлось кое-кого защищать. Но разве можно удержать инстинкт хищника, если он не чувствует над собой карающего бича? Нижние чины грабят, берут и офицеры. Все равно, мол, пропадет! Стыдно записывать это на бумагу.

Я вел обоз первого разряда и не пускал людей на грабеж.

— Ваше высокоблагородие! Все сожгут, пропадет зря!

— Нельзя ходить: это мародерство!

— Ваше высокоблагородие! Там офицеры стоят, раздают из лавок товары. Бери, говорят, все!

— Проезжал генерал, говорил, что можно на мельнице забирать муку и ячмень. Мельницу будут жечь!

Так и не удалось удержать. Увильнули и натащили конфет, махорки, белья, два мешка муки, лото, будильник и др.

Да и что было спрашивать с нижних чинов, когда командир во время войны только тем и занимался, что подбирал всякую ненужную дрянь: скамейку, книжку, самовар без крана или стенные часы, которые на следующей же остановке приходилось выбрасывать в виде мусора из щепок и стекла.

Понятие о собственности было упрощено до последней крайности: казак останавливал еврея, быстро обшаривал его карманы и вытаскивал бумажник. Сколько там: 25 рублей или 2 рубля — он все брал. Бедный обворованный плакал, бегал по улице, жаловался, но кому, на кого? Власти уехали, комендант выехал... Здесь уже было царство первобытного произвола и насилия.

По дороге гнали интендантский скот. Попалась крестьянская корова. Ее присоединили к гурту.

— Зачем вы взяли?

— Для всех!

Зарезали и восхищались:

— Порции вместо 100 грамм вышли по 240 грамм. Мы для всех. А так — разве можно. Мы понимаем!

— Да ведь это же мародерство?

— Никак нет: приблудный скот!

И еще одна деталь. В имении Возники был винокуренный завод. Неизвестно, в силу каких обстоятельств, спирт не был своевременно уничтожен. Вчера разбили здесь погреб, и началось жестокое расхищение чистого спирта. С 8 часов утра до 12, когда прибыла охрана, творилось что-то невообразимое. Проходящие казачьи части забирали "живительную влагу" чуть не в карманы. Со всех окрестных стоянок бежали солдаты с ведрами, котелками и черпали, и пили, и блаженно советовали запасаться всем. Потом тысячеведерный бак был выпущен. Река спирта разлилась по двору, в ложбинку с навозом. Солдаты разрывали навоз и вычерпывали грязно-желтую навозную тинктуру. И пили.

— Вылей! Сейчас же вылей: иначе прикажу арестовать! — приказываю я встречному казаку, который держит, сидя в седле, ведро и просит у какой-то бабы бутылку.

Он выливает. Чуть не плачет. И ухитряется все-таки оставить на дне немного грязной жидкости.

— Все выливай!

— Пожалуйста, ваше благорь, хоть немного!

— Выливай, выливай!

Стоит казак на охране. Он сильно выпил.

— Ничего нет! Хоть не ходите! Выпили! — А нельзя ли, господин доктор, хоть рюмочку для нас? А? Ваше высокоблагородие! Расстарайтесь!

Возле рабочих казарм лежал лицом в пыли казак и спал пьяным сном. Без фуражки, без лошади. Потом поднялся. Посмотрел дико и начал кричать и шататься. Уже ночью вместе с товарищами он охотился за женщинами, избивал детей. Стоял крик в воздухе, звон выбиваемых окон.

— Эх, яри их! Так их!

Еле удалось убрать всю эту ораву, пригрозивши наганом и арестом. Все это происходило при своеобразном освещении: казаки зажгли имение. Совсем близко бухали орудийные выстрелы и умирали люди.

...

Картина пережитого выяснилась в перекрестных разговорах с офицерами 22-й бригады. Они оставили Брест позже нас. В тот день, когда мы уходили, производилась последняя эвакуация.

Раздавали и грабили продукты, вина, консервы, сапоги, одежду, спирт. Словом, творилось что-то дикое и нелепое. Бросались и втаптывались в пыль сотни тысяч рублей. То, чего нельзя было достать накануне, теперь выбрасывалось на мостовую. Наши соквартиранты захватили несколько ящиков сапог, бочонок спирту, несколько повозок и санитарных линеек. Возы их были доверху нагружены. Один старик-подполковник ехал в прекрасном экипаже, запряженном парой изящных лошадей, и вез с собой молоденькую жену. На привале они расположились, как на пикнике: с самоваром, со столовыми приборами, поварами и т.д.

Одним словом, люди устраивались на войне нескучно. Но их настроение было совсем не воинственное. Им война казалась тяжелым и ненужным бременем.

— Пора все это кончать! Дальше так нельзя!

— Куда же еще отступать?

— Кампания проиграна. Пока еще не поздно, лучше заключить мир. Когда будет взят Петроград, противник будет диктовать какие угодно условия.

— Конечно, теперь уже ясно, что нам нечем защищаться: нет ни войск, ни оружия, ни снарядов. Отбирают у нас винтовки и дают мексиканские ружья. Что мы будем с ними делать?

На фоне недавнего падения Новогеоргиевской крепости, эвакуации Ковно и Брест-Литовска такие разговоры звучали погребальным звоном.

— Вы думаете, что говорят солдаты?

— Россия продана врагу, — вот что они говорят.

— А вы слышали, что Сухомлинов и его жена уже повешены?

— Говорят, что и комендант Лайминг арестован и повесился под арестом.

Вмешивается молодой прапорщик. Он только что пришел к нам на стоянку.

— Я уезжал с последним поездом. Со мною уезжал в Кобрин и комендант.

— Ну, значит, это произошло в Кобрине!

— А знаете, что говорят солдаты об очках, которые они носят на фуражках для защиты глаз от удушливых газов?

— Это, говорят, выдали очки не от газов, а чтоб не стыдно было идти на Киев. Наденем, и не видно будет.

За время отступления солдаты и офицеры настолько эмансипировались от этого "стыда", что дальше идти некуда.

В каждой деревне, на каждой стоянке прежде всего они бросались грабить жителей. Можно подумать, что нас совсем не кормили с начала войны. Через несколько минут по прибытии в деревне обычно уже везде горели костры из заборов, кипятилась вода, варилась картошка, собранная здесь же, на огородах, яйца, куры и т. п. Сено и овес расхватывали на редкость тщательно, а между тем интендантство довольно часто присылало нам справочные цены: овес — 1р. 80 коп., сено — 60 коп., солома — 40 коп. Цифры эти имели чисто академический интерес. Никто ничего и никому не платил. Набитые крестьянским добром амбары очищались бесплатно. Оправдание было одно: все равно пропадет.

Мы теперь уже в области болот.

з.ы. А через год он оказался в Румынии и на этот раз все было уже по-другому, -

Три дня тому назад началось наступление болгаро-турецко-немецких войск. Прорыв произошел в соседней 61-й дивизии. Он распространился и на нашу дивизию. Операция без резервов получилась неудачной. Деморализованная предыдущими неумелыми наступлениями солдатская масса побежала. Паника получилась страшная. Артиллерия неприятеля действовала отчетливо.

Третьего дня мне нужно было утром проезжать из Мамут-Куюса в д. Качемяки. Здесь я увидел первые партии беглецов с позиций. Это были солдаты Красноставского полка. Бледные лица и широко открытые глаза были так жутко правдивы, так беспощадно убедительны, что не нужно было и спрашивать о том, что происходит.

А на горизонте рвались снаряды. Черно-бурые снопы разрывов четко всплывали с ясной лазури. Вниз к лощине тянулись отдельными группами солдаты.

— Наш полк разбит! Все бегут!— заявили мне убегающие.

До полудня я сидел и слушал донесения с фронта. В помещение оперативной части явились два полковника: они сидели километрах в семи от своих полков. Пришли растерянные, как подбитые. Жались и, по-видимому, не знали, что им делать.

В полдень по приказанию дивизионного врача я с отрядом вернулся в Мамут-Куюс, а в 7 часов вечера выехал уже в Меджидие. Сюда же и был направлен 1-й лазарет.

Следующий день прошел в томительном ожидании известий. Они приходили одно неутешительнее другого. Оперативная часть корпуса держала связь, но общее положение приходилось устанавливать по случайным сведениям. Добиться положительных распоряжений от дивизии не удалось. Вечером и ночью двигались обозы.

На позиции пришли свежие части.

Наконец, утром выяснилось, что часть дивизионного обоза пришла тоже в Меджидие. В 2 часа дня мы выехали из города, почти совершенно опустевшего. Здесь оставались только одиночки-жители. Зато солдаты грабили магазины и распивали вина. Проделывалось это, нужно отдать справедливость, довольно боязливо. Не было того классического размаха, который наблюдался при прошлогоднем отступлении.

Продолжаем путешествие по Добрудже без конца. От Меджидие мы направились на север, к Дунаю. Сначала мы думали, что нас направят в Гирсово, потом в Тульчу, но, оказалось, что мы заехали слишком далеко на север. Волны отступающих войск лились к Дунаю. Здесь — переправы, а дальше — Россия. Добруджа пришлась нам не по душе. Пустынный край, отсутствие воды и дров, тяжелые неудачи так деморализовали солдат, что они бросали все и толпами и поодиночке уходили. По дорогам тянулись беглецы-жители и беглецы-солдаты. Они заходили в деревни, напивались молодого вина и засыпали пьяным сном по сторонам дороги.