Красивая жизнь ( 1 фото )

В эпоху равенства

Всеобщее равенство – быть может самая неосуществимая мечта человечества. Люди уже давно летают в космос, скоро они снова отправятся на Луну, а возможно и на Марс. Победили чуму и холеру, и есть все основания полагать, что также победят со временем коронавирусы и ретровирусы. Разговор с другом из Америки или Австралии для нас дело обычное, заурядное. Кругосветное путешествие давно уже не подвиг, а развлечение. Быть может, со временем люди научатся телепортироваться, мгновенно или за несколько секунд перемещаться в другие города и страны. Возможно все, кроме равенства.

Во имя равенства умирали и убивали, но его не было даже в годы военного коммунизма. Тем более, в годы НЭПа и позднее. Обыватель если не осознавал, то чувствовал это: «Обыкновенная прислуга, а форсу как у комиссарши!», – даже Шариков не сомневается, что прислуга не ровня новым хозяевам жизни, новой элите. Партийному начальству, высокопоставленным хозяйственникам, военным высоких рангов – командармам, комкорам, высшим чинам ОГПУ/НКВД, легендарным героям-летчикам. А еще писателям, артистам столичных театров, футболистам ведущих команд.

Новая элита

«Я пишу стихотворные фельетоны в большой газете, за каждый фельетон платят мне столько, сколько получает путевой сторож в месяц. Иногда требуется два фельетона в день», – замечал в дневнике Юрий Олеша. Это было в двадцатые годы. В тридцатые он писал очень мало. И все-таки средств хватало, чтобы целыми днями сидеть в «Национале». Он даже называл себя «князем Националя».

Писатель-сатирик и сценарист Виктор Ардов предпочитал «Националю» «Метрополь». Когда к Ардовым приезжал из Ленинграда нищий в то время Лев Гумилев, Виктор Ефимович водил его в ресторан, катал на такси.

Из воспоминаний Эммы Герштейн: «Дом Ардовых импонировал ему (Льву Гумилеву. – С.Б.) своей, как ему казалось, аристократической светскостью. Там бывают только блестящие женщины: Вероника Полонская, или дочь верховного прокурора, или жена Ильфа… Над тахтой Нины Антоновны[1] портреты влюбленных в нее знаменитых поэтов, например, Михаила Светлова… а в ногах вот сидит Гумилев».

Не ясно, кого именно Эмма Герштейн называет «верховным прокурором». Такой должности в СССР не было, был генеральный прокурор. В 1936-м этот пост занимал Андрей Януарьевич Вышинский. У него была единственная дочь Зинаида, тоже юрист. Ей тогда еще не исполнилось и тридцати лет. Если речь в самом деле о ней, то получается, что Маруся Тарасенко (жена Ильфа) и дочь Вышинского, одного из самых высокопоставленных чиновников СССР, были на равных. Светские львицы тридцатых.

Борис Пильняк зарабатывал 3200 рублей в месяц[2]. В десять раз больше простого работяги[3]. По советским понятиям, конечно же, барин. Но даже такие успешные, богатые москвичи казались скромными совслужащими рядом с грузинскими писателями. На родине вождя народов писатель зарабатывал 20 000 – 30 000 в месяц[4]. Для тех времен доходы фантастические, невероятные. Впрочем, такие богачи встречались и в Москве, особенно среди драматургов. Говорили, будто Николай Погодин зарабатывал по 40 000 в месяц[5]. Чуть ли не во всех драмтеатрах страны шла его пьеса «Человек с ружьем», а в 1938-м по ней и кинофильм сняли.

На фоне Погодина, Вишневского, Евгения Петрова вернувшаяся в Советский Союза Марина Цветаева казалась очень бедной. Она не состояла в Союзе писателей. Только в начале 1941-го Цветаеву «провели в группком» Гослитиздата. Ее стихи практически не печатали, и Марина Ивановна жила переводами. По подсчетам Цветаевой, с 15 января по 15 июня 1940 года она заработала переводами и редактурой 3840 рублей. Получается в среднем 768 рублей в месяц. Это в три раза больше среднего заработка в медицине, в два с лишнем больше зарплаты квалифицированного рабочего (но не стахановца). Цветаева могла бы заработать намного больше, если бы относилась к переводам не так ответственно: «Меня заваливают работой, но так как на каждое четверостишие – будь то Бодлэр или Франко – у меня минимум четыре варианта, то в день я делаю не больше 20 строк (т.е. 80 черновых), тогда как другие переводчики (честное слово!) делают по 200, а то и по 400 строк чистовика (курсив Цветаевой. – С.Б.)», – писала она. Получается, что их заработок был от 7000 до 14 000 в месяц и даже больше.

Актеры уже в те времена зарабатывали больше прозаиков и поэтов. Михаил Зощенко за тоненькую книжку рассказов (два авторских листа) получил 2 000 рублей. Популярнейший тогда артист Владимир Хенкин читал эти рассказы с эстрады и всего за три концерта заработал тоже 2 000[6]. При этом и подоходный налог с писателей был гораздо выше, чем с артистов. Не говоря уж о «левых заработках». Был анекдот, что у Хенкина будто бы спросили, участвовал ли он в «левых» концертах. И он искренне удивился: «А разве другие бывают?»

Фраза «одевается как артистка» стала комплиментом. Стать ведущим артистом МХАТа, Театра им. Вахтангова, солистом или примой Большого театра или ленинградского театра имени Кирова (бывшего Мариинского) – означало достичь одной из карьерных вершин, о которой могли мечтать советские люди.

Наряду с артистами и писателями в элиту советского общества входили и спортсмены, в первую очередь – футболисты ведущих клубов. Официально они вплоть до 1990-х считались «любителями». Между тем, уже перед войной футбол в СССР был профессиональным спортом. По крайней мере, в Классе «А», как называлась высшая лига советского футбола. Историк футбола Аксель Вартанян нашел в архиве интересный документ: постановление от февраля 1941-го, подписанное заместителем председателя Совнаркома Львом Мехлисом. Оно определяло зарплаты футболистов, тренеров, массажистов (о спортивных врачах почему-то товарищ Мехлис позабыл) в «командах мастеров добровольных спортивных обществ и ЦДКА». Старший тренер должен был получать 1200—1500 рублей, игроки первой категории (10 человек) – по 1200 рублей, второй категории – по 1000 рублей (12 человек), третьей категории – по 800 рублей. Деньги большие. Даже футболист третьей категории (скорее всего, дублер) получал вдвое больше начинающего инженера. Вряд ли этим постановлением Мехлиса были довольны ведущие игроки лучших советских команд. Они уже зарабатывали намного больше: «…иной раз по 500 р. на брата с одной левой игры получали, солидно набегало»[7].

Одеваться как в Париже

Но мало заработать деньги, надо их еще потратить – с удовольствием и с шиком. Пожить красиво. Между тем, даже с одеждой и ширпотребом дела в стране обстояли так плохо, что и богатому, преуспевающему человеку нелегко было найти, скажем, хорошую ткань на костюм. Иностранцам качество советских товаров широкого потребления казалось ужасным. Так, французский писатель Андре Жид даже не смог подобрать в Москве сувениры для парижских друзей: «Товары, за редким исключением, совсем негодные. Можно даже подумать, что ткани, вещи и т.д. специально изготавливаются по возможности непривлекательными, чтобы их можно было купить только по крайней нужде, а не потому, что они понравились».

В том же 1936-м в СССР приехал Луи-Фердинанд Селин, собирался получить гонорар за русский перевод «Путешествия на край ночи». Вместе с Натали, своей переводчицей, он прошелся и по ленинградским магазинам. По словам Селина, даже в Либерии и Камеруне он не решился бы предлагать покупателю такие товары: «…у меня бы рука не поднялась. Когда я называю советские товары "жалкими отбросами", я ничего не преувеличиваю. Я обошел все их магазины на больших улицах вместе с Натали. Такого дерьма, каким они торгуют, я еще нигде не видел. Воистину нужно быть гением, чтобы суметь здесь одеться. Их ткань — это настоящая пакля, даже нитки не держатся…»

Селин – антикоммунист и антисемит, которого часто обвиняли в фашизме, не самый надежный источник. Тем интереснее, что в своих наблюдениях он отчасти совпадает не только с объективным Андре Жидом, но и с просоветски настроенным Леоном Фейхтвангером. Последний старался обращать внимание на светлые стороны советской жизни, но и ему бросилась в глаза бедная и некрасивая одежда москвичей: «…тому, кто видит Москву впервые, одежда кажется довольно неприглядной. Правда, достать необходимое можно <…> Но что абсолютно отсутствует – это комфорт. Если кто-либо, женщина или мужчина, хочет быть хорошо и со вкусом одет, он должен затратить на это много труда, и все же своей цели он никогда вполне не достигнет».

Поэтому такими важными, ценными были зарубежные поездки, доступные тогда очень немногим. Именно за границей одевались первые советские модники. Илья Ильф, впервые приехав в Париж, купил жене жакет, юбку, четыре вуали, крокодиловую сумку, браслет, перья для шляпы, два пояса (кожаный и резиновый), коробку пудры и пудреницу в чехле, две коробочки румян и две коробочки черной краски для ресниц. Там же, в Париже, Евгений Петров купил жене шляпку (два часа выбирал), туфли и ткань на платье.

1 июля 1935-го на вечере, посвященном двадцатилетию Камерного театра, Ольга Книппер-Чехова произвела фурор своим парижским туалетом и меховым манто. Поездка за границу – бесценная возможность приобрести наряд, которому будут завидовать все. «Франки летят как пух… Хорошие вещи очень дороги», – жаловалась Ольга Леонардовна во время новых парижских гастролей МХАТа в 1938-м. Но все же она купила себе пальто за 1075 франков, «две шляпки, немного белья». Московские актрисы раскупали роскошные, хотя и недолговечные платья из ламе – особого сорта парчи, которую выделывали тогда из натурального шелка, прошивая его металлическими нитями.

В тридцатые годы предпринимательство еще не было уничтожено вовсе. Услуги частных портных ценились столь же высоко, как и услуги частных врачей. Дорогую и дефицитную ткань отдавали мастеру. В 1940-м еще жива была «русская Коко Шанель» Надежда Ламанова. До революции она одевала великую княгиню Елизавету Федоровну, сестру императрицы. Обычной клиентурой Ламановой были богатые купчихи, жены, дочери, содержанки фабрикантов, сахарозаводчиков. Теперь она одевала актрис привилегированных столичных театров и жен дипломатов. Ольга Книппер-Чехова была постоянной клиенткой Ламановой и в двадцатые, и в тридцатые: «У меня новая шубка, очень приятная и элегантная, шила Ламанова, и очень легкая», – хвастается Ольга Леонардовна Марии Павловне Чеховой в апреле 1936-го. К гастролям на Дальнем Востоке Ламанова сшила актрисам крепдешиновые платья разных цветов. Софья Пилявская носила лимонное платье, Ольга Лабзина – розовое… Для актрис МХАТа шили и Александра Лямина, Елена Ефимова, тоже очень известные, престижные и дорогие мастера, и Варвара Данилина, которая уже позже, в послевоенное время станет самой дорогой портнихой Москвы: у нее будут одеваться Любовь Орлова и Ольга Лепишинская.

Рестораны

С разнообразными гастрономическими удовольствиями в Москве было гораздо лучше, чем с одеждой. «Едим хорошо, в Москве абсолютно все есть…», – писала Цветаева весной 1941-го. В столичных магазинах предвоенной Москвы можно было купить даже рокфор, камамбер и лимбургский сыр, не говоря уж о крабах, о свежей стерляди, о копченой севрюге, о буженине, о колбасах, о «дивном копченом сале», которое Цветаева называла «бэкон». Правда, стоили деликатесы очень дорого. Они были по карману немногим, так же как и столичные рестораны. Скажем, в «Национале» обед из четырех блюд стоил не меньше 13 рублей, ужин из трех блюд – не меньше 11 рублей. В то же время немногочисленные рестораны не пустовали. Вадим Козин спокойно завтракал в «Метрополе», но вечером даже ему, звезде советской эстрады, приходилось иногда подсаживаться к чужой компании – по вечерам отдельный столик нелегко найти. «В ресторанах, хороших ресторанах, собирались разные люди: инженеры, ученые, артисты, более или менее обеспеченные, с красотками, естественно…», – вспоминала Раиса, сестра писателя Анатолия Рыбакова.

Перед войной каждый московский ресторан отличался своей кухней, интерьерами, традициями, музыкой. Юрий Нагибин, большой знаток и любитель «красивой жизни», вспоминал, что «Националь» славился «яблочным паем и кофе со сливками, «Метрополь» — бриошами и пончиками, «Артистическое», в проезде Художественного театра, — хворостом и какао». На самом деле этот список можно было бы расширить.

17 мая 1940 года в Москве произошло историческое событие. На улице Горького открылся ресторан «Арагви». С этого дня грузинская кухня начнет постепенно теснить кухню французскую и русскую. Фрикасе и кулебяки забудутся, оставшись на страницах русской классики. Им на смену придут сациви, чахохбили, чинахи, купаты. «Арагви» затмит славу «Савойя», «Метрополя» и «Националя», превратившись в самый престижный и самый дорогой московский ресторан. Но накануне войны экспансия грузинской кухни и кавказских застольных обычаев только начиналась. Старые, знаменитые рестораны и кафе предвоенной Москвы сохраняли еще многое от нэпманского и даже дореволюционного шика. Так, ресторан «Аврора» на Петровских линиях, 2 был известен русскими блинами и лучшими в Москве расстегаями. В «Метрополе» готовили фирменный салат с курятиной, мясом куропатки и черной зернистой икрой. А фирменный пломбир «Метрополь» подавали с шоколадным соусом и жареным миндалём.

Иногда придумывали какие-нибудь тематические программы. Например, с 18 ноября 1940 года и, по крайней мере, до нового 1941-го года ресторан декорировали «в русском стиле «лубок» и устраивали «оригинальные веселые вечера». В красном зале «Метрополя» пел цыганский хор, а позднее – цыганский ансамбль Орловой.

Ресторан «Савой» заманивал состоятельных клиентов гастролями цыганского ансамбля Картецкого. Посетители «Националя» днем обедали под звуки салонного оркестра. А по вечерам там играл знаменитый джаз Александра Цфасмана.

Собственно, живая музыка и танцы тогда – непременные атрибуты ресторана. В «Савойе» – «вечера музыки и танцев» продолжались за полночь. В «Национале» до четырех утра. В «Метрополе» – до трех, зато летом, когда работало еще и кафе с летней верандой – танцевали до утра. «Впечатление такое, что люди здесь столько времени были лишены шалостей кабаре и дансингов, что теперь предаются им по всякому поводу и без повода», – заметил Ромен Роллан.

У советских писателей уже тогда был свой закрытый ресторан, очень хороший и относительно недорогой. Там, по словам его многолетнего завсегдатая, Юрия Олеши, «Весь обед стоит столько, сколько в «Национале» вешалка». Об этом ресторане все знают по роману «Мастер и Маргарита», где упоминаются и шашлык по-карски, и «порционные судачки а натюрель», и стерлядь в серебристой кастрюльке, переложенная «раковыми шейками и свежей икрой», и «перепела по-генуэзски», и «филейчики из дроздов», да еще с трюфелями. Последнее не преувеличение. Трюфели не было необходимости везти из буржуазных Франции или Италии. Белый трюфель для лучших московских ресторанов собирали в Ивановской и Московской областях, главным образом, под Александровым и Загорском.

Сам Михаил Афанасьевич, судя по дневнику его жены, предпочитал все-таки «Метрополь», но бывал он и в писательском ресторане: «Прелестно ужинали — икра, свежие огурцы, рябчики, — а главное, очень весело. Потом Миша и Борис Робертович играли на биллиарде с Березиным и одну партию друг с другом, причем Миша выиграл. Потом встретили Михалковых и с ними и с Эль-Регистаном пили кофе. <…> В общем, чудесный вечер».

Автомобили и санатории

Личный автомобиль – это настоящий предмет роскоши. Даже наркомы и командармы обычно ездили на служебных машинах. Зато своя машина была, скажем, у Михаила Габовича, танцора-премьера Большого театра. Разумеется, был свой автомобиль у Валентины Токарской, звезды Мюзик-холла. Она была столь эффектной и так хорошо одевалась, что до сих пор жив миф, будто бы Токарская – «самая богатая актриса предвоенной Москвы».

Автомобиль с личным шофером был у Евгения Петрова (Катаева), причем уже в ноябре 1937-го, а номенклатурный пост главного редактора «Огонька» он займет лишь в 1938-м. «Мой первый синенький «Фордик» в подарок по случаю рождения дочери привез из Америки Женя Катаев – Евгений Петров», – вспоминала Эстер, жена Валентина Петровича Катаева.

Борис Пильняк сам управлял машиной. Однажды, в 1936 году, он в своем открытом автомобиле повез Анну Ахматову из Ленинграда в Москву. Где-то недалеко от города Калинина машина сломалась. Колхозники окружили автомобиль советских господ и чуть было не расправились с писателями: «Это – дворянка <…> не видите, что ли?», – с ненавистью кричала одна баба.

Даже поездка на такси – признак определенного социального статуса. Понятия «эконом», «комфорт», «бизнес» и «люкс» или «премиум» еще не были известны советским потребителям, но вполне официальная градация такси уже существовала. Скажем, поездка на «Эмке» (ГАЗ-М-1) стоила дешевле, чем за ЗИСе. Таксисты не заезжали в рабочие поселки, на пролетарские окраины столицы. Зато разноцветные «ЗИСы» (их красили в голубой, желтый, малиновый цвета) ожидали клиентов около гостиницы «Москва», у Большого театра, у метро «Площадь Свердлова». Комфортабельные лимузины увозили господ артистов и вельможных зрителей в богатые столичные квартиры или в привилегированные подмосковные санатории.

Счастье советских людей, что они не читали писем Ольги Книппер-Чеховой и просто не могли представить, как в предвоенные годы жили артисты МХАТа, советские писатели и драматурги. Знаменитая актриса с видимым удовольствием описывала, как наслаждалась она жизнью не только накануне, но даже во время войны. Она часто отдыхала и лечилась в Барвихе. Перед войной там бывали Всеволод Вишневский, Корней Чуковский, Василий Качалов и еще многие. Но столь яркое, я бы даже сказал – вкусное описание оставила только Ольга Леонардовна.

Из письма Ольги Книппер-Чеховой к Марии Чеховой, 24 июля 1936, Барвиха: «Санаторий грандиозный, у меня прелестная комната, перед окнами сосны качаются и шелестят, кругом лес, много цветов <…> Кухня первоклассная, дают форель, филе на вертеле, всевозможн[ые] пирожные, мне – на сахарине. Хлеба почти не ем, сахару два кусочка в день».

Хлеба она почти не ест… Современный читатель, скорее всего, не оценит этого признания. Это сейчас диетологи рекомендуют нам «100 грамм черного хлеба в день». Перед войной хлеб еще не добавка к богатому столу пресыщенного гурмана, а основа питания миллионов людей. И редкий человек может обойтись без хлеба, потому что ест форель, филе на вертеле и «всевозвозможные пирожные».

Поразительно, но даже в годы войны Книппер-Чехова не меняла ни привычного образа жизни, ни довоенных привычек. Апрель 1945-го, советские войска только готовятся штурмовать Зееловские высоты. В Москве хлеб и сахар, крупа и масло по карточкам. Рабочие получают по 800 граммов хлеба, служащие – по 600, иждивенцы – по 400.

А Ольга Леонардовна все в той же Барвихе просыпается часов в семь. В восемь приходит массажистка «и очень хорошо проминает мое тело», – пишет она. В половине десятого – завтрак: два каких-ниб. блюда и кофе со сливками с черным очень вкусным хлебом, масло <…> Стол здесь вкусныий, даже изящный – такие заливные, такие воздушн. пироги с взбитыми сливками, желе, кисели, много мяса во всех видах, навага, много изысканных блюд из овощей, кот. я избегаю, <…> часто куры во всех видах, по утрам заказываю часто гречн. кашу. Каждый день приносят меню, и я сама выбираю. Видишь, живу барыней».

Но вряд ли доходы этой «барыни» сопоставимы с настоящим богатством кинозвезд и популярнейших певиц – Любови Орловой, Клавдии Шульженко, Лидии Руслановой. Русланова перед войной была на вершине славы. Одевалась роскошно, носила и даже коллекционировала бриллианты, изумруды, сапфиры, рубины, жемчуг… Куда же народной певице без жемчуга? Со своим третьим мужем, артистом, одним из самых знаменитых конферансье советской эстрады Михаилом Гаркави, она собирала антиквариат, иконы, картины русских художников. Их квартира в Лаврушинском переулке напоминала филиал Третьяковской галереи.

«Для высокопоставленных членов правительства»

Так постепенно, при декларируемом равенстве, при демонстративной скромности Сталина и его соратников, в сталинском Советском Союзе сформировалось общество иерархическое, с неофициальным, но вполне очевидным делением на простых, небогатых и непривилегированных людей, и новых господ[8].

Подлинная элита СССР, партийное начальство, высокопоставленные хозяйственники и военные старались не показывать лишний раз своего благополучия. Не только перед советскими людьми, но, по возможности, и перед иностранцами. На прием в американском посольстве 23 апреля 1935 года Николай Бухарин явился в старомодном сюртуке, Карл Радек – «в каком-то туристическом костюме». Нарком просвещения Андрей Бубнов пришел «в защитной форме», то есть, видимо, в гимнастерке и в штанах-галифе. Зато во фраках и смокингах были Иван Берсенев, Всеволод Мейерхольд, Александр Таиров. Михаил Булгаков пришел в черном костюме. Их дамы – Софья Гиацинтова, Зинаида Райх, Алиса Коонен, Елена Булгакова, разумеется, в лучших вечерних платьях.

И все-таки шило в мешке не утаишь.

Андре Жид с сожалением писал, что советское общество все более «обуржуазивается», а правительство это одобряет и поощряет. И отношения между людьми далеки от коммунистического братства: «Как может не коробить то презрение или, по крайней мере, равнодушие, которое проявляют находящиеся или чувствующие себя «при власти» люди по отношению к «подчиненным», чернорабочим, горничным, домработницам…»

Ромен Ролан не старался глубоко изучить советское общество, однако и ему неравенство бросилось в глаза, особенно когда его привезли из Москвы на подмосковную дачу Горького. Он заметил различие между одноэтажными избушками простых крестьян и «виллами», где живут «руководители и их гости или же благосклонно принимаемые писатели». Ромен Ролан обратил внимание на широкие мощеные дороги: «Куда они ведут?» Отвечают: «К дачам». Вдоль дорог стоят милиционеры, они также скрыто наблюдают из леса <…> На горизонте вырисовывается стоящий в лесу красивый белоснежный санаторий. Спрашиваю, для кого он. Отвечают: «Для высокопоставленных членов правительства». Спрашиваю, что сделали с огромным укрепленным поместьем нефтяного короля Зубалова? Отвечают: «Там дачи и зона отдыха для того же высокого общества». По дороге встречаем машину Бориса Пильняка, у которого, как и у других писателей, тоже есть дача в окрестностях Москвы: многие писатели, как и Пильняк, теперь имеют машины. Но мы также встречаем по дороге мужиков и рабочих, которые бросают на нас мрачные взгляды, какая-то старая женщина показывает нам кулак».

Александр Беляков