Горькая правда о войне — в дневниках переводчика первого советского коменданта Берлина ( 9 фото )

В течение нескольких лет в преддверии Дня памяти и скорби 22 июня мы публикуем отрывки из солдатских воспоминаний. На этот раз представляем вам дневниковые записи военной и послевоенной поры старшего лейтенанта Владимира Стеженского (1921–2000). «Служил в разведотделе штаба 383-й стрелковой дивизии, которая в боях за освобождение Крыма стала называться „Феодосийской“, а за взятие Берлина — „Бранденбургской“. Служил я в должности военного переводчика разведотдела, временами исполняя обязанности помощника начальника и даже начальника этого отдела», — кратко описал свое положение во время войны Владимир Иванович.

«Впервые я перечитал записи весной сорок шестого года, когда приехал в свой первый послевоенный отпуск. Перечитал и пришел в ужас. Даже некоторых записей, попади они в чужие руки, было бы достаточно, чтобы отправить меня в места отдаленные на долгие годы. Там было много горькой правды и ни одного упоминания в позитивном контексте нашего „великого вождя“. В то время это было немыслимо. Я немедленно вырезал и уничтожил многие строчки, абзацы и даже страницы. Теперь, старательно роясь в памяти, я пытаюсь восстановить утраченное с помощью сохранившихся писем и отдельных заметок», — предварил свои фронтовые записи Владимир Стеженский.

В этих строках и абзацах — горечь разочарований, кошмары войны, свидетельства низости и благородства, несправедливости и жертвенности, малодушия и героизма.

1941–1942: «Какой же у нас бардак! Одно безобразие за другим!»

Немцы заняли Смоленск, они уже в четырехстах километрах от Москвы. Вот результаты нашего словоблудия, подкрашенного розовой водичкой. Теперь я почти уверен, что скоро нам придется в темпе перебираться на восток. У нас здесь все в порядке, только настроение у большинства очень подавленное.

Я вспомнил одну девушку, с которой познакомился в Загорянке, дочь бывшего латышского стрелка. Ее звали Дагмара, она была года на три старше меня, студентка МГУ, восторженная поклонница Сталина. Поклонение это она унаследовала от своего отца, который работал у Сталина еще в первые годы советской власти. Помню, что у них на даче и в московской квартире было полно портретов и фотографий Сталина, причем многие с его дарственными надписями. Я влюбился в эту Дагмару, попал под ее влияние и вскоре к ужасу моих родителей купил большую фотографию Сталина и прикрепил ее над моим письменным столом.


Шел тридцать восьмой год. В конце года отец Дагмары, как и многие бывшие латышские стрелки, был арестован и расстрелян, а вскоре Дагмара и ее мать были высланы из Москвы, и они навсегда исчезли в «сибирских просторах». Портрет я изорвал в мелкие клочья и осторожно, чтобы ничего не заметили соседи, спустил в унитаз.

***

Подходит к концу второй день моего здесь пребывания. Пока моя работа заключается в хождении в столовую и слушании патефона. Сегодня организована охота на фрицев, может, кого поймают. А вообще здесь атмосфера душноватая. Начальник мой весьма ограниченный солдафон, его помощник — штабной шаркун, влюбленный в свою собственную персону. Все изрядно пьют и развлекаются «клубничкой». Результаты плачевные: за несколько месяцев ни одного пленного фрица, зато с нашей стороны за эти два дня, как я здесь, четырнадцать человек перебежало к немцам!

***

Из вчерашней «большой охоты» ничего не получилось. Бардак и отсутствие четкой и до конца продуманной организации привели к большим потерям с нашей стороны, и ни одного пойманного фрица! До тех пор будут нас бить немцы, пока у нас не будет строгой, до мелочей продуманной организации операций, неуклонного выполнения всех пунктов ранее намеченного плана. Сильная сторона немецкой тактики та, что во время боя они с педантичной последовательностью и настойчивостью следуют заранее разработанной схеме и никогда во время операций не изменяют ее. Они знают, что перестройка «с ходу» неизбежно повлечет за собой всякие неурядицы, которые приведут в конце концов к провалу операции. Поэтому у них не бывает таких случаев, чтобы их артиллерия или авиация били по своим войскам.

Вчера приехал сюда начальник разведки нашей армии и дал мне хорошую взбучку за безделье. Взбучка совершенно справедливая и своевременная, но интересны причины, побудившие его устроить ее мне: «От безделья у вас могут появиться мысли (!), и вы еще, чего доброго, станете много думать о завтрашнем дне». Вот что, оказывается, самое страшное.

***

Был в разведке. Сидел в маленькой деревушке метрах в ста от фрицев. Строчили пулеметы, трассирующие пули прорезали воздух, над нами летали самолеты, а рядом в саду пели соловьи. Пели, будто и нет никакой войны.

Фрица, конечно, ни одного не поймали. Зато фрицы угоняют наших прямо взводами. Еще раз с прискорбием пришлось убедиться, сколь грандиозен у нас бардак и сколь велика беспечность. У немцев прекрасная оборона, масса сигнальных средств, делающих невозможным незаметный подход противника, а у нас есть места, через которые может пройти целая дивизия со всем своим обозом, и никто этого не заметит.


Позавчера немцы разбили нашу батарею, выкатив на открытую позицию свои пушки. А наши минометы не могли открыть по ним огонь, так как у нас существует суровый «паек» — одна мина на три миномета в день. И если командир допустит перерасход, его отдадут под суд. Поэтому, пока мы добивались разрешения превысить «норму», пока все это увязывалось с высшим начальством, немцы сделали свое черное дело и совершенно безнаказанно ушли.

Возвращались мы из разведки обратно в четыре утра. Шли по балке, кругом яркая зеленая трава, цветы. Воздух чистый, свежий, бодрящий. А соловьи! Боже мой, сколько соловьев! И все поют. Стрельбы никакой не слышно: и наши, и немцы спят. Господствует весна, май и соловьи.

***

Боже мой, когда же мы избавимся от опеки начальства! Каждый день приезжают целые команды из армии, с фронта и даже из Генштаба. И каждый считает своим долгом дать какие-то «исключительно важные», по его мнению, указания. Может быть, сами эти указания и хороши, и правильны, но мы получаем их так много и такие разноречивые, что окончательно в них запутались. Капитан наш совсем потерял дар речи и может только материться.

***

Ночью приехали представители политотдела армии. Взяли меня в работу «за распространение вражеской пропаганды». Дело в том, что в нашем протоколе опроса пленного, который я вел, было со слов этого фрица записано, что немецкие солдаты получают питание три раза в день, что им дают конфеты, шоколад, водку. Не думаю, что он нам врал, зачем? Тем более что перебежчик, которого я опрашивал раньше, говорил то же самое. Да и в протоколе, который нам выслали из штаба армии, говорилось о таком же питании немецких солдат, даже с более «крамольными» подробностями. Но правду у нас, как видно, не очень любят, даже если она «для служебного пользования». Теперь срочно надо потребовать от полков этот «опасный» документ обратно.

***

Покидаем Ростов. Едем сквозь ад. Машины, подводы конные, пешие запрудили улицу. Крики, вопли, мат и залпы зениток. Все время напряженно прислушиваемся: не летит ли бомба. А у переправы через Дон — ад кромешный. Кругом разрушенные здания, дома горят, и ветер раздувает пламя. Там машины, подводы, люди — военные и гражданские, сбились в одну невероятную кучу. Мрак, грязь, свист и взрывы бомб. Если только судьба сохранит меня и я останусь жив, это будет самое кошмарное воспоминание в моей жизни…


Всюду смрад от разлагающегося мяса: убитые люди, лошади валяются на дороге. Невыносимое зловоние. Да к тому же множество пьяных. Оказывается, где-то рядом разграбили винный завод. К трупному запаху примешивается смрад винного перегара. Драка, крики:

— Сволочи! Продали Советский Союз!

— Расстреляйте меня, товарищ комиссар! Расстреляйте меня, подлеца и негодяя!

— Где наши самолеты? Где они?!

***

Сегодня опять наш штаб чуть не накрылся. Драпали под проливным дождем пуль, поближе к горам. Потом выяснилось, как это получилось. К мосту подъехали три автомашины с военными в нашей форме с нашим оружием. Их беспрепятственно пропустили в наш поселок, они выскочили из машин и открыли ураганную стрельбу. Мы едва успели добраться до своей машины и драпануть. Сейчас находимся в поселке Котловина. Наши ребята ведут там бой. Нельзя было применить артиллерию, все в одинаковой военной форме, не разберешь, где наши, а где фрицы.

Все еще сидим в этой Котловине. На нашем участке, как говорится, без изменений. Появилась наша авиация, которая бомбит преимущественно наши же войска. Просто диву даешься: наших самолетов или вообще нет, или они бомбят своих.

***

Сегодня второй день беспрерывной бомбежки. Шум моторов и свист бомб не умолкают ни на минуту. Сколько жертв! На моих глазах убивало и ранило наших бойцов. А все потому, что в небе ни одного нашего самолета, где же все они?! Сейчас сижу в лесу возле станции Гойтх. Штаб куда-то запропастился, и мы уже вторые сутки не получаем никакой еды. Сегодня утром нашел несколько каштанов да остаток старого початка кукурузы — этим моя дневная норма будет исчерпана. Сегодня ночью на станцию везли раненых. Боже, сколько их! Валяются на земле, как дрова!

***

Какой же у нас бардак! Одно безобразие за другим! В административно-хозяйственной части не прекращается воровство, командирские пайки уходят неведомо куда, только не командирам. Процветает подхалимство и пятколизательство. В результате самые трусливые получают медали «За отвагу», а те, кто это заслужил, остаются забытыми. Помощника начальника нашего разведотдела три раза представляли к правительственной награде, но все представления потеряли и забыли. Сейчас он болен, лежит в госпитале, и о его заслугах никто и не вспомнит.

Во втором эшелоне живут, как на курорте, пьют водку, имеют свою баню, а у нас многие командиры второй месяц белья не меняют, у них нет возможности помыться, переодеться. Начальство это не беспокоит. Поэтому нас и бьют кругом, бьют, бьют, а все никак не научат. Плохо мы воюем.


Вот недавно читал я последний разведбюллетень на тему «Мнение противника о нашем умении (вернее, неумении) воевать». Вот некоторые прописные истины, которые почему-то до сих пор не усвоены некоторыми нашими военными начальниками: «У русских войска развертываются медленно, вводятся в бой по частям. Наступление начинается без тщательной разведки выявленных слабых участков. Не обеспечиваются фланги наступающих войск, что дает нам возможность быстро сорвать наступление…

Русские почти никогда не знают, куда наносить главный удар. Пренебрежение защитой флангов, которые находятся под угрозой, способствует успеху наших действий по окружению противника. Наступление русских почти всегда сопровождается артподготовкой в намеченном для наступления направлении. Артиллерийский огонь обычно выдает замыслы русских. Силы их вводятся в бой не одновременно. Взаимодействие с артиллерией и авиацией бывает, как правило, неудовлетворительно, а иногда и вообще отсутствует… После удачного наступления у русских отсутствует планомерное использование успеха с помощью быстрого подтягивания резервов и преследования противника этими резервами. Как только наступление задерживается, русские немедленно окапываются. Неудачные наступления часто повторяются на одном и том же участке, невзирая на большие жертвы… Русские три раза шли на высоту под губительным огнем наших пулеметов. Если бы вместо этого они бросили основную часть своих сил в лощину, я должен был бы отойти… Отрицательной стороной подготовки русского наступления является также и то, что еще задолго до его начала слышатся крики, шум, ругань. Тем самым русские предупреждают о готовящейся атаке и дают нам возможность подготовиться к ее отражению».

Вот так нас учит противник. Прямо пальцем показывает на все наши несуразности. А мы все никак не научимся. Сколько примеров можно было бы привести, когда мы терпели неудачу только потому, что не соблюдали элементарные основы тактики. К этому можно еще добавить безобразную связь во время боя и, самое главное, отсутствие маневренности войск за счет второстепенных участков фронта. Пока мы не усвоим всего этого, мы никогда не добьемся решающих успехов.

***

Самое главное, что произошло за это время — это наше наступление под Сталинградом. Вот уже несколько дней наши войска наступают, беря огромные трофеи и уничтожая живую силу фрицев. Мы уже взяли около сорока тысяч пленных. Сорок тысяч! Это небывалая цифра в истории немецкой армии, да еще среди них три генерала со всеми своими штабами. Немецкая Сталинградская группировка окружена с севера и с юга.

Если и дальше будут так успешно идти дела, а хочется верить, что так и будет, то в этом году могут произойти крупные события, на которые мы давно перестали и надеяться.

На днях наши разведчики привели мне пленного лейтенанта. Сказали, что захватили его в немецком тылу. После разговора с ним выяснилось, что он сам случайно к нам забрел, ведь тут, в горном лесу, нет четкой передовой линии ни у нас, ни у немцев. Мы долго говорили с ним о наших перспективах. О Сталинграде он еще не знал и был уверен, что война вот-вот кончится в пользу Германии. Перед тем как его увели в наш тыл, он дал мне фотографию молодой женщины и сказал: «Это моя жена, ваши комиссары отберут эту фотографию, я написал там мой телефон и адрес. Вы все равно попадете к нам в плен. Сообщите тогда, я постараюсь вам помочь». Фотографию я взял, но думаю, что теперь, когда он узнал о разгроме немцев под Сталинградом, он уже не так верит в победу Германии.

***

1943–1944: «Получаем только по 200 граммов хлеба, в других частях еще хуже»

Новый год. Третий год, который мне приходится встречать в армейских условиях и второй — в условиях войны. Но тогда у меня все же было кое-что, чем можно было хоть как-то отметить встречу. На этот раз не было ровным счетом ничего, даже куска черного хлеба. Зато наше начальство устроило грандиозную попойку с борделем. Напились все так, что бойцы комендантского взвода вытаскивали их всех из штабного убежища, как покойников. Наш помощник начальника разведотдела Гусятков приплелся, вернее, был дотащен труп трупом. Несколько раз его рвало, так что нам с Толей Гречаным из чувства самосохранения пришлось ходить по чужим шалашам, чтобы как-нибудь пересидеть эту «приятную ночку».

***

Положение наше, как мы пишем в сводках, без существенных изменений. Противник не двигается, мы тоже. Фрицы угощают нас время от времени «гостинцами». Сегодня второй раз нам достается. Убило адъютанта нашего начальника штаба. С продовольствием тоже скверно: третий день получаем только по 200 гр. хлеба. В других частях еще хуже. В соседней дивизии застрелили собаку, сварили ее и съели. Едят и дохлую конину, оставшуюся в наследство от румын. Связь с тылом ужасная, мы уже на равнине, а тыловые части, которые нас должны всем снабжать, все еще за горами у моря. Поэтому мы и не наступаем.

***

Тылы наши все еще далеко сзади, поэтому не хватает боеприпасов, продовольствия. Я сам вчера после недельной бесхлебной диеты получил 600 граммов хлеба и тут же весь его съел. Так соскучился по хлебу.


***

Три дня назад началось здесь наше наступление. Техники было у нас до чертовой матери. Достаточно сказать, что лишь одну нашу дивизию поддерживали десять артиллерийских полков, два танковых полка, из них полк танков «КВ»; полк самоходных орудий 155 мм, бессчетное количество «катюш», три батальона саперов и т. д. Артподготовка была такая, что небу было жарко. Казалось, что сама земля выплескивала залпы. У фрицев все было в черном дыму. Только кое-где темноту прорезали огненные брызги реактивных снарядов. И вот результат: колоссальные потери, и ни шагу вперед. Причина — бардак в организации наступления и отсутствие взаимодействия. Танки почему-то не двинулись, а без них пехота не могла прорвать оборону. И авиации было мало, и действовала она лишь в первые часы боя.

***

Попались мне тут в руки интересные документы, материалы отдела пропаганды немецкой армии. Сила их пропаганды в том, что смело разбирают острые вопросы, которые волнуют каждого немца, на душе у него наболело. Другое дело, как они их объясняют. У нас эти вопросы предпочитают замалчивать. Они же говорят обо всем, вступают в спор с нашей пропагандой и с помощью всяких ловких трюков убеждают немцев в ее несостоятельности и неубедительности. В общем, Геббельс не зря свой хлеб ест.

***

Недалеко отсюда есть каменоломня (имеется в виду Аджимушкайская каменоломня под Керчью. — Прим. ред.). Там еще в 1941 году скрывалась большая группа наших окруженных войск, среди них было даже несколько генералов. Семь месяцев они просидели под землей, без света, без всякой связи с внешним миром. Последние три месяца питались только сахаром. Много раз пытались немцы их уничтожить, травили газом, устраивали взрывы, а они не сдавались. Штыками выкопали себе колодец глубиной 7–8 метров. Немцы его взорвали. Осажденные выкопали новый. В конце концов все они погибли, но никто не сдался в плен, тем более не перешел на сторону гитлеровцев. Сейчас в этих катакомбах на земляном полу, на лежанках — сотни трупов и высохших скелетов в самых ужасных позах.


***

Приехал тут из Москвы один майор, который, по-видимому, останется у нас. Рассказывал, какая там жизнь, в тылу. Для офицеров разработан специальный кодекс поведения вне строя. Утверждены правила, как сидеть за столом, как и что есть и пить, как приглашать даму к танцу и т. д. и т. п. Говорят, что теперь офицер может жениться только на девушке с образованием не ниже среднего. В церквах произносятся теперь прямо-таки политдоклады, совершают молитвы за здоровье Сталина, за Красную Армию и др. Да, интересно. После войны многое покажется нам удивительным.

***

На днях всех татар из Крыма выселили. За одну ночь. Говорят, что во время оккупации они ревностно служили немцам с оружием в руках. Если так, то решение правильное. И сейчас здесь в лесах (это уже по нашим разведданным) бродят вооруженные татарские банды. А как они восторженно встречали наши войска?! Многое тут непонятно.

1945–1946: «Трофеев хоть пруд пруди, больше уже класть некуда»   

Уже в Германии. Первые немецкие города, первые впечатления. Чистые ухоженные дома с электричеством, водопроводом, уборными. Уборные стоят даже на поле, чтобы ни один грамм дерьма не пропал зря. Осталась часть населения, которая еще не успела удрать. Конечно, все утверждают, что они антифашисты и с нетерпением ждали прихода Красной Армии. Наши Иваны иногда слишком великодушны. За все горе и муки, которые немцы причинили нам, все они без исключения заслуживают самого сурового обращения, но когда видишь женщин, стариков, детей, плачущих и от страха, и от лицемерия, то испытываешь только чувство величайшей брезгливости, но не ненависти.

Вчера ворвались в один город. Первые, вместе с танками. Ехали с оглушительной стрельбой. Наши Иваны, не жалея патронов, палили в белый свет как в копеечку: «Держись, немец, Русь идет!» Трофеев хоть пруд пруди. Уже больше класть некуда. Скоро придется бросать машину и идти пешком, так как уже нет места, чтобы сесть самому.

***

Ночевали сегодня в замке одного немецкого барона. Роскошный дом, 44 комнаты. Сказочное богатство, о котором раньше я читал только в книгах. И все сохранилось, даже ужин на столе остался: французский коньяк, польская водка. Бери все что душе угодно. Утром наши ребята через балкон третьего этажа сбросили во двор рояль. Отомстили. Словом, знай наших.

Вечером остановились в одной заштатной деревушке. Все дома каменные, много двухэтажных. Все квартиры прекрасно меблированы, везде электричество, радиоприемники, фотоаппараты. Черт побери, вот жили фрицы! Да, в этом отношении нам еще далеко до них. Удивительно аккуратный и бережливый народ. Сейчас сижу в хорошей комнате. Рядом радиоприемник. Хотелось бы мне иметь такой после войны. Ну ничего, лишь бы голова цела осталась, а приемник я себе достану.


***

Немцев прошло через наши руки несколько сот человек, со многими пришлось беседовать. Чем ближе с ними сталкиваешься, тем сильнее испытываешь чувство ненависти и презрения. Замкнутый, эгоистичный народ. Среди них есть больные, раненые, но никто им не помогает. Если помогают, то наши санитары. Живя среди них, можно умереть с голоду, и никто не поделится куском хлеба. Только наши иногда дают из своих пайков.

(Через много лет после войны, восстанавливая справедливость, Владимир Стеженский допишет: «По данным нашей фронтовой разведки, за один только март на оставшуюся неоккупированной часть рейха было эвакуировано около 17 миллионов мирных жителей. От пленных и перебежчиков мы узнали, что Гитлер приказал уничтожить продовольственные склады, которые могут быть захвачены нашими или союзными войсками. Что это означало для населения — понятно».)

Все местные девушки, даже самые молодые, 15–16 лет, какие-то одутловатые, обрюзгшие. Ни одного мало-мальски симпатичного лица. Правда, все они пострадали от наших Иванов. Некоторые девушки вынуждены были пропускать за ночь по 6–8 человек. Конечно, этим можно возмущаться, но предпринять против этого ничего нельзя. Война есть война, а Иван есть Иван, и в рамки его никогда не введешь. Фрицы поступали у нас еще хуже.

***

Медленно, но двигаемся вперед. А сегодня было официальное сообщение, что наши войска завязали бои в пригородах Берлина. Сообщение очень скромное, без кричащих заголовков, без приказов о благодарностях и т. п. Удивительно скромными стали мы к концу войны!

А сколько наших убито! Лежат на поле, по обочинам дороги. Немного не дожили до нашей победы. Да, умирать сейчас особенно обидно. И нашлись еще сволочи, которые с наших же убитых снимают сапоги, обмундирование. Ничем не проймешь нашего Ивана.

Вчера пришла директива Сталина о более гуманном обращении с немцами. Давно надо было принять такую директиву, а то они, боясь нашей расплаты, дерутся с отчаянием обреченных.

***

Все дальше и дальше продвигаемся на запад. Наши окружили Берлин и ведут уличные бои. Сейчас я дежурный. Сижу и ем американский чернослив и изюм — подарок освобожденных нами американских военнопленных. У них, как говорится, с питанием было хорошо. Получали отовсюду хорошие посылки.

(Из послевоенных воспоминаний Владимира Стеженского: «В конце апреля наша дивизия освободила небольшой лагерь американских военнопленных. Поразили нас тогда их вполне пристойный вид и обилие продовольственных запасов, которыми они щедро делились с нами. Мы не знали тогда, что Америка и Германия были членами Женевской конвенции 1929 года о гуманном отношении к военнопленным. В нашей открытой печати об этой конвенции вообще не упоминалось. Понятие „военнопленный“ у нас подменялось термином „пропавший без вести“. Помнится, весной сорок второго года в итоге неудачного нашего наступления под Харьковом мы потеряли более ста тысяч пленных, официально „пропавших без вести“… А какая была трагическая судьба у наших военнопленных, которых гитлеровские власти бросили под Берлин для устройства дорожных заграждений, противотанковых надолб и траншей! Обессиленные, измученные, похожие на живых мертвецов, многие тысячи их были освобождены нашими войсками. Общение с ними не разрешалось. Их тут же погружали в специальные автофургоны и в сопровождении охранников из „Смерша“ отправляли в армейские тылы. Мы не подозревали, что им предстояло».)


***

(Послевоенные воспоминания)

И вот наступил самый великий день — Девятое мая. До поздней ночи в кругу наших разведчиков мы праздновали Победу. Мы пили за тех, кто ждал нас все эти годы и верностью своей помогал нам уцелеть, пили в память наших фронтовых друзей, которые отдали свою жизнь до великого дня Победы. Но, между прочим, никто из нас не поднял стакана в честь «отца всех народов», Верховного главнокомандующего. Никто. Кстати сказать, мне не раз доводилось находиться на передовой в начале боевых атак, но я ни разу не слышал, чтобы кто-то из командиров поминал имя «великого вождя». Жизнь не сходилась с легендами нашей пропаганды.

***

Прошло еще два года. В Берлине уже давно работали почта, телефон, городской транспорт. И вдруг я получаю письмо от Франца Лемана из Западного Берлина (пленного немца, передавшего Стеженскому фотокарточку своей жены. — Прим. ред.). Он и его жена приглашают меня в следующее воскресенье на обед или на ужин, как мне удобнее. И сообщают свой номер телефона.

Я им звоню, договариваемся о встрече. Поскольку год был тогда трудный — карточная система, скудный паек, я с помощью нашего военторга набрал с собой солидный пакет. Но то, что я увидел там на их столе, меня просто сразило, таких деликатесов даже на приемах у советского коменданта я не видывал. Уже тогда разница между Западным и Восточным Берлином была видна, как говорится, невооруженным глазом.

Но не в этом дело. Мы встретились, как друзья, хотя и воевали столько лет друг против друга. Франц рассказал, как в русском плену наши «бабушки», как он называл русских женщин старше тридцати лет, делились с немецкими пленными последним куском хлеба и вареной картошкой.

«Я надеюсь и верю, что эта война была последней между нашими народами, — сказал Франц, поднимая свой бокал с моей московской водкой, — мы должны быть вместе и вместе расчищать оставленные войной завалы и у вас, и здесь, в Германии». Мы обнялись и пожали друг другу руки. А через несколько дней я был уже демобилизован и вернулся домой, в свою родную Москву.