hkhpv1
Жестокая любовь поэта: как писатели мучили супругов ( 5 фото )
Люди тонких материй также чувствуют и без драмы чахнут. Но некоторые поэты и писатели русского Серебряного века превращали всю свою жизнь в драму, и в особенности — свой брак. Иногда своим скверным поведением отличался кто-то один в паре, а порой оба устраивали «сладкую» жизнь. Хотя чаще всего — люди попадали в клубок сложных созависимых отношений, где бесполезно искать правых или виноватых.
Анна Ахматова проползала под воротами, убегая от своего второго мужа, ассириолога Шилейко, а от Ивана Бунина приходилось прятать ветчину за раму картины. И многие из них умудрялись разбить друг другу сердца.
Рассказываем о плохих супругах литературного мира и кроваво-жестокой любви великих — о том, как стихотворцы и прозаики Серебряного века изводили своих жен, а поэтессы и писательницы — сводили с ума своих мужей.
Анна Ахматова и Николай Гумилев
Изменяли с особым цинизмом и, хуже того, ругали стихи друг друга.
Современный пользователь соцсетей охарактеризовал бы отношения Гумилева и Ахматовой одной фразой, которая звучит как клише: «всё сложно». Они оба очень независимые, одержимые в первую очередь творчеством и развитием собственного поэтического дарования. В рамках традиционного брака им было очень тесно.
Гумилев и Ахматова, которая тогда еще не имела псевдонима и носила фамилию Горенко, познакомились совсем юными. Начинающий поэт долго добивался ее руки и наконец получил согласие. Но, судя по всему, его романтическая натура постоянно требовала новых впечатлений, и жить в пространстве героического ему нравилось больше, чем в браке. Всего через пять месяцев после свадьбы молодой супруг отправился в Абиссинию, где пробыл полгода. В путешествиях он с восторгом сносил тяжелые лишения, сражался с крокодилами, убивал ягуаров и черпал вдохновение для стихов. Ходили слухи о его романах с туземками. Дома Николай Степанович рассказывал о странствиях, демонстрировал привезенные трофеи и устраивал бои тарантулов.
Ахматова же была равнодушна к экзотике, странствиям и открытиям, предпочитая вдохновляться «реальной жизнью». Даже рассказы супруга она слушала неохотно.
После африканского путешествия мужа Ахматова сбежала в Париж к художнику Амедео Модильяни.
С ним она познакомилась во Франции, во время их с Гумилевым медового месяца, а потом поддерживала переписку. Рисунки Модильяни, где поэтесса изображена обнаженной, позволяют достаточно определенно судить о природе их отношений, правда, бо́льшая часть работ не сохранилась. На Монмартре Ахматова кутила, привлекая общее внимание утонченным обликом и огромной шляпой с белым страусовым пером, которое муж привез из Абиссинии. Модильяни, как и положено парижскому художнику, злоупотреблял алкоголем и наркотиками, и Гумилев называл его «вечно пьяным чудовищем».
С какого-то момента супруги «дали друг другу свободу». У Гумилева, который постоянно кем-то увлекался, в списке возлюбленных значилась добрая половина представительниц богемы Серебряного века: Елизавета Дмитриева, Лариса Рейснер, Ольга Высотская, Татьяна Адамович, Ирина Одоевцева, Нина Берберова. Анна Андреевна недостатка в мужском внимании тоже не испытывала — среди множества ее поклонников самыми заметными были художник-мозаичист Борис Анреп и композитор Артур Лурье. Гумилев лично возил жену на свидания, говоря разве что: «Аня, больше пяти неприлично!»
Однако, несмотря на декларируемый открытый брак, простыми их отношения не были. Супруги регулярно обманывали друг друга, пытались вывести на чистую воду, устраивали провокации и демарши.
Однажды Ахматова подарила мужу сборник стихов его любимого Теофиля Готье, как бы случайно забыв в нем письмо от любовника.
Гумилев же снимал холостяцкую квартиру, где занимался поэзией, учебой и устраивал свидания, тщательно скрывая ее местонахождение от своей (не)благоверной. Как-то раз, придя туда, он принял звонок. Телефонировала Ахматова, которая как ни в чём не бывало завела разговор о каких-то бытовых делах, издевательски давая понять, что конспиративная квартира рассекречена.
Словом, Гумилев был для Анны Андреевны плохим мужем, как и она для него — далеко не образцовой женой. Однако сами супруги считали, что их союз существует в вечности, а мирской суете не стоит придавать слишком большого значения. Они постоянно вели поэтический диалог, в котором Ахматова чаще всего называет мужа «другом, братом». Даже после развода их душевная и интеллектуальная связь не разорвалась.
Самым страшным оскорблением для обоих были не бытовые проступки, а упреки, касающиеся творчества. Гумилев на волне задетого самолюбия строго критиковал молодую Ахматову, которую привечали на «Башне» Вячеслава Иванова в пику ему. В пылу ссоры она однажды бросила: «А стихи я пишу лучше тебя!» И это было, очевидно, страшнее и больнее любых измен.
Анна Ахматова и Владимир Шилейко
Он устраивал сцены ревности и запирал жену в доме, а она сбегала в ночь к друзьям-поэтам.
Второй брак Ахматовой, со специалистом по Древней Ассирии Владимиром Шилейко, получился хуже первого. «Я десять лет прожила с хеттскими табличками», — напишет позже поэтесса. Между ней и Николаем Гумилевым, невзирая на сложности семейных отношений, всегда существовала глубокая эмоциональная близость на почве творчества. С Шилейко у Ахматовой такого духовного братства не было.
Их союз возник сразу же после расставания с Гумилевым и больше напоминал попытку сжечь мосты, чем проявление великой любви. Николай Степанович не остался в долгу и моментально женился на Анне Энгельгардт. В воспоминаниях современников она так и осталась «Анной Второй».
«Катастрофа, а не муж», — говорил Гумилев о Шилейко, которого отлично знал, в том числе по совместной работе над переводом «Эпоса о Гильгамеше». Ассириолог Шилейко, до свадьбы державший себя почтительно, оказался мнительным ревнивцем и настоящим абьюзером. Нельзя сказать, что Ахматова не давала поводов, в особенности когда речь шла о Гумилеве и Артуре Лурье. Но Шилейко в отстаивании своих прав не гнушался никакими средствами. Он устраивал скандалы, тиранствовал, закрывал Ахматову на замок, следил за ней и даже, по некоторым свидетельствам, поднимал на жену руку.
По воспоминаниям писательницы и возлюбленной Артура Лурье Ирины Грэм, ревнивый «Шилей» запирал вход в Фонтанный дом на ключ.
Ахматова, которая была тогда «самой худой женщиной в Петербурге», чтобы выбраться на волю, ложилась на землю и «выползала из подворотни как змея».
Снаружи ее, смеясь, поджидали Лурье и Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина. В этот тройственный любовный союз Ахматова и сбежала от Шилейко, на какое-то время поселившись с парой на Фонтанке.
Ко всему прочему, во время развода выяснилось, что второй брак был недействительным юридически. После 1917 года по новому, советскому, закону все церковные союзы приравнивались к гражданским. А Шилейко, обвенчанный с первой супругой, так и не развелся с ней. «Ассирийский брак» Ахматовой оказался целиком построен не то на ошибке, не то на лжи — по-своему закономерный и логичный итог этой истории.
Александр Блок и Любовь Дмитриевна
Он не хотел консумировать брак из-за метафизических убеждений, а ей приходилось устраивать личную жизнь на стороне.
Александр Блок воспевал в стихах Прекрасную Даму, образ которой восходил к возвышенным канонам средневекового рыцарства и метафизике Вечной Женственности. И всё бы ничего, но этот идеал, воспетый Петраркой и Владимиром Соловьевым, поэт попытался воплотить в собственной супружеской жизни.
С женой, дочерью прославленного химика Менделеева, они расходились в мировоззрении. Любовь Дмитриевна хотя и играла в театре, была человеком куда более практического, трезвого ума и в ответ на вдохновенные поэтические филиппики мужа говорила: «Пожалуйста, без мистики!»
Блок же, вступив в брак, отказывался установить супружеские отношения, полагая, что это бросит тень на его идеал, воплощением которого жене надлежало быть. Так продолжалось на протяжении года. В результате Любови Дмитриевне пришлось соблазнить собственного мужа, «уронив» себя в его глазах.
«Он принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это „астартизм“, „темное“ и Бог знает еще что», — писала Любовь Менделеева-Блок.
Александр Александрович был привязан к своей матери и исповедально сообщал той самые интимные детали жизни: «Мама, я провел необычайную ночь с очень красивой женщиной. <…> …После перипетий, очутился в 4 ночи в какой-то гостинице с этой женщиной, а домой вернулся в девятом» [здесь и далее в цитируемых фрагментах авторская пунктуация и орфография сохранена. — Ред.]. Переводчица и писательница Александра Кублицкая-Пиоттух оказывала на сына большое влияние. Именно она увлекла его поэзией Верлена и Бодлера, познакомила с философией Соловьева. И очень зря, как считала Любовь Дмитриевна. «Я должна была вырвать Блока из патологических настроений матери», — отзывалась она о тесной связи мужа и свекрови.
Ко всему прочему, Блок пил — достаточно много даже по меркам творческих кругов, в которых состоял, и где редко какой вечер обходился без вина.
«Мы с отцом шли по Невскому проспекту, нам навстречу двигался неуверенной походкой мужчина с красивым, но опухшим лицом.
— Видишь этого человека? — сказал мне отец. — Запомни: это замечательный русский поэт Александр Блок. Он пьян как свинья».
Из мемуаров Н. Чуковского, сына Корнея Чуковского
Пьянство Блок поэтизировал — строки из «Незнакомки» о поиске истины в вине стали хрестоматийными. Его алкоголизму немного помешал сухой закон в годы Первой мировой, однако после революции поэт оценил бодрящую силу «балтийского чая» — водки с кокаином.
Появление секса через год после свадьбы не принесло гармонии в отношения Блока с супругой. Разрыв между Венерой Уранией и Венерой Пандемос, духовной и плотской любовью, продолжал мучить поэта. Несмотря на такое щепетильное отношение к половой жизни в супружестве, Блок не считал зазорным проводить ночи с другими женщинами. Они-то не были Прекрасными Дамами, а значит, на них запрет не распространялся. В результате каждый крутил романы на стороне. Блок, в частности, имел отношения с актрисами Натальей Волоховой и Любовью Дельмас. Его супруга вступала в связь с поэтом Георгием Чулковым и актером Лавидовским, выступавшим под псевдонимом Дагоберт. От последнего она даже забеременела — Блок, который, как предполагают, не мог иметь детей, принял и признал ребенка, однако новорожденный умер.
Был период, когда Любовь Менделеева поддерживала близкие отношения с Андреем Белым. Он то дружил с Блоком, то вел с ним литературную борьбу. Этот треугольник просуществовал несколько лет. Когда же Любовь Дмитриевна сделала выбор в пользу мужа и дала Белому отставку, тот впал в депрессию и думал о самоубийстве.
Впрочем, и сам он тоже не был идеальным поклонником и изводил девушек, а заодно и себя психологическими играми, из которых победителем не выходил никто. И вновь виной всему стала поэтика Вечной Женственности, которая в какой-то момент оборачивалась крахом.
В книге «Некрополь. Воспоминания» В. Ф. Ходасевич так описывает технику ухаживания Белого:
«…Он чаровал женщин своим обаянием, почти волшебным, являясь им в мистическом ореоле, заранее как бы исключающем всякую мысль о каких либо чувственных домогательствах с его стороны.
Затем он внезапно давал волю этим домогательствам, и если женщина, пораженная неожиданностью, а иногда и оскорбленная, не отвечала ему взаимностью, он приходил в бешенство. Обратно: всякий раз, как ему удавалось добиться желаемого результата, он чувствовал себя оскверненным и запятнанным и тоже приходил в бешенство».
В 1921 году Блок умер после тяжелой болезни — так и закончился их странный союз. Несмотря на то, что обожателей у Любови Дмитриевны было немало, этот брак стал для нее первым и последним.
Иван Бунин и Вера Николаевна
Он невоздержанно ел ветчину и завел юную любовницу, а она делала вид, что всё в порядке.
Первый отечественный лауреат Нобелевской премии по литературе Иван Бунин был человеком невероятно желчным. В «Окаянных днях» он награждает современников ядовитыми эпитетами. Александр Блок — «нестерпимо поэтичный поэт», который «дурачит публику галиматьей», Мариенгоф — «пройдоха и величайший негодяй», Зинаида Гиппиус — «чахоточная» и «необыкновенно противная душонка», Михаил Кузмин — «педераст с полуголым черепом и гробовым лицом, раскрашенным как труп проститутки», Брюсов — «морфинист и садический эротоман». В быту и семейной жизни Бунин тоже не отличался кротостью. Его супруге Вере Николаевне Муромцевой приходилось мириться со скверным характером мужа.
Ирина Одоевцева рассказывает в воспоминаниях, что еще до войны врач порекомендовал Бунину есть на завтрак ветчину. Вера Николаевна подошла к делу ответственно и всегда покупала ее с вечера. Однако супруг просыпался в ночи и шел на кухню. На завтрак ничего не оставалось. Вера стала прятать мясо, но Бунин неизменно находил его и съедал. В конце концов ей удалось обхитрить мужа, но вышло только хуже:
«Бунин разбудил Веру Николаевну среди ночи: „Вера, где ветчина? Чёрт знает, что такое! Полтора часа ищу“, — и Вера Николаевна, вскочив с постели, достала ветчину из укромного места за рамой картины и безропотно отдала ее Бунину» (Ирина Одоевцева).
Ветчина явно занимала в жизни Бунина важное место, а его барский эгоизм не имел границ. Как-то на дне рождения писательницы Нины Берберовой, где собрались русские литературные эмигранты, подали полфунта чайной колбасы. Шел 1945 год, и достать такую снедь было непросто. Берберова накрыла стол, аккуратно положив двенадцать кусков дефицитного лакомства на двенадцать ломтей черного хлеба. Пока именинница разливала чай, Бунин первым проник в столовую, «оглядел бутерброды и, даже не слишком торопясь, съел один за другим все двенадцать кусков колбасы». Остальным приглашенным, не таким расторопным и наглым, достался только пустой хлеб.
Верность тоже не входила в число добродетелей Бунина, но самым вопиющим эпизодом стал роман 56-летнего писателя с юной Галиной Кузнецовой, которая переехала в дом к супругам, на виллу «Бельведер». Новая пассия была младше Ивана Алексеевича в два раза и, по его официальной версии, жила там в качестве секретаря, ученицы и приемной дочери.
Бунин вообще любил гостей. И ненавидел их. С одной стороны, представители творческой интеллигенции, постоянно наведывавшиеся на виллу, развлекали его и позволяли поддерживать статус. С другой — отвлекали от работы. Иногда гости оставались надолго и превращались в приживальщиков. Так при семье писателя много лет состоял молодой литератор Леонид Зуров, которого они опекали. Ходасевич называл всё это «бунинский крепостной театр».
Тем не менее даже в такой массовке скрыть отношения с Кузнецовой было невозможно. Веру происходящее угнетало, но она была вынуждена терпеть любовницу мужа в собственном доме — и в конце концов предпочла считать чувства Бунина к девушке скорее отеческими, чтобы как-то уяснить для себя то, что творилось в их семье.
Каждая из женщин стремилась быть для Ивана Алексеевича хорошей спутницей жизни, все в доме ставили его интересы выше своих, а он был полностью доволен таким положением вещей.
В конце концов Кузнецова, не искавшая простых путей, ушла от Бунина к женщине по имени Марга Степун, которая держала ее в ежовых рукавицах. А Вера Муромцева-Бунина оставалась с мужем до его смерти, терпеливо продолжая исполнять прихоти взбалмошного супруга.
Марина Цветаева и Сергей Эфрон
Она бурно влюблялась в других, а он хотел вызвать на дуэль ее любовницу.
Марина Цветаева, которая делит с Анной Ахматовой титул королевы русской поэзии, была роковой женщиной в жизни литератора и белогвардейского офицера Сергея Эфрона. «Да, в Вечности — жена, не на бумаге», — писала она в посвящении ему. В жизни бывало по-всякому.
Начались отношения очень романтично. Гостя в Коктебеле у старшего товарища-поэта, Максимилиана Волошина, Марина загадала, что станет женой того, кто принесет ее любимый камень. Сергей Эфрон в день знакомства подарил будущей супруге найденный на пляже сердолик — и мистическим образом попал в цель.
Волошин расхаживал по коктебельскому побережью с посохом, босой, в венке из полыни и полотняном балахоне, словно античное божество.
Вся обстановка поэтического содружества в его доме располагала к возвышенно-мистическим настроениям. Марина и Сергей прониклись чувствами, посвятили друг другу по сборнику стихов и обвенчались.
Поначалу Цветаева писала о молодом муже очень возвышенно:
«Если бы Вы знали, какой это пламенный, великодушный, глубокий юноша! Я постоянно дрожу над ним. За три — или почти три — года совместной жизни — ни одной тени сомнения друг в друге. Наша встреча — чудо… Он — мой самый родной на всю жизнь. Я никогда бы не могла любить кого-нибудь другого».
Но вскоре выяснилось, что подобное экзальтированное отношение к предмету страсти не было уникальным — просто Цветаева так видела мир. Другим своим возлюбленным она писала не менее восторженные письма. Например, Константину Родзевичу, однокурснику мужа, Марина Ивановна посвящала стихи, идеализируя его образ. А «маленький Казанова», как называли его друзья за небольшой, всего 165 сантиметров, рост, просто не упускал шанса за кем-нибудь приударить. Эфрон в письме Волошину признавался, что не мешал бы ее счастью, если бы не знал, что Родзевич уже через неделю бросит Цветаеву, тогда как «при Маринином состоянии это было бы равносильно смерти». По неподтвержденной версии, именно от «маленького Казановы» она родила сына.
Влюблялась Марина Ивановна пылко и страстно, каждый раз с надрывом. Среди ее избранников был Осип Мандельштам — они переписывались и, конечно, посвящали друг другу стихи. Большим ударом для Эфрона стало увлечение жены его братом, Петром. Ко всему прочему, она крутила роман с поэтессой Софией Парнок, хорошо известной в тематически-сапфических кругах. Ей Цветаева подарила откровенный цикл стихов «Подруга», где, конечно, тоже признавалась в чувствах:
Как голову мою сжимали Вы,
Лаская каждый завиток,
Как Вашей брошечки эмалевой
Мне губы холодил цветок.
Даже стихотворение «Под лаской плюшевого пледа…», которое легло в основу песни в фильме «Жестокий романс», на самом деле посвящено Парнок, и речь в нем идет об отношениях между женщинами.
Эфрон говорил (в шутку или всерьез), что вызвал бы Парнок на дуэль, если бы та была мужчиной. Он требовал от Цветаевой разорвать отношения с Софьей, а в период их романа писал сестре с просьбой найти хорошую няню для дочери, потому что Марина «в этом ничего не понимает». (Поэтесса действительно не испытывала особой любви к детям и даже собственными материнскими обязанностями иногда пренебрегала.) Там же Эфрон просит быть снисходительнее к ней, потому что она «совсем больна сейчас».
«Соня меня очень любит, и я ее люблю — и это вечно, и от нее я не могу уйти», — писала Цветаева.
Вскоре они с Парнок поссорились и расстались. В дальнейшем Цветаева оценивала этот роман как ошибку.
До самого конца супруги обращались друг к другу на «вы». Очевидно, Эфрону и Цветаевой это казалось отражением возвышенной, надчеловеческой сущности их брака. Важна была легенда, слагаемая ими обоими, миф, который больше отдельной жизни («Ибо чара — старше опыта. Ибо сказка — старше были»).
Лев Толстой и Софья Андреевна
Он жил по-толстовски, а она стреляла в портрет его редактора.
Лев Толстой к поэтической богеме Серебряного века не принадлежал и жил в своем уникальном стиле, названном в его честь. Однако в череде мужей-тиранов от литературы той эпохи писатель, проповедовавший любовь, занимает почетное место.
С Софьей Андреевной они поженились, когда та была еще совсем юной девушкой, а Толстой — взрослым мужчиной. За годы брака супруга родила ему тринадцать детей, не забывая при этом управлять делами Ясной Поляны и семейными финансами, аккуратно переписывать его рукописи и относительно терпеливо выносить причуды мужа вроде апокрифического сюжета «барин, пахать подано». Но тот всё равно сомневался в ее преданности: «Во сне видел, что жена меня любит. Ничего похожего наяву. И это-то губит мою жизнь».
О браке он вообще высказывался критически и весьма обидно для супруги:
«Романы кончаются тем, что герой и героиня женились. Надо начинать с этого, а кончать тем, что они разженились, т. е. освободились. А то описывать жизнь людей так, чтобы обрывать описание на женитьбе, это всё равно, что, описывая путешествие человека, оборвать описание на том месте, где путешественник попал к разбойникам».
Дневник Толстого, запись от 30 августа 1894 года
Лев Николаевич всегда находился в сложных отношениях с собственной чувственностью, постоянно с ней боролся, но та всё равно сводила его с ума: «Сладострастье мне не дает покоя».
Половую близость автор «Воскресения» считал нечистой, греховной, однако с женой делил постель исправно, не переставая при этом страдать.
Когда после шестых родов врачи порекомендовали Софье воздержаться от дальнейших беременностей, Толстой возмутился тем, что она «бережет себя», отказываясь от роли матери. После этого их и без того многочисленное семейство пополнялось не раз.
Все переживания Толстой, который внимательно относился к собственной духовной жизни, обильно фиксировал в дневнике. Еще перед свадьбой он дал невесте почитать свои записи — в том числе те, где рассказывал об искушениях плоти, похоти и любовных похождениях. Шокированная девушка даже думала разорвать помолвку, сомневаясь, что сможет стать его женой. Впоследствии дневник продолжал играть важную роль в их жизни. Толстой прятал записи, но Софья Андреевна находила их и читала. Порой отчаявшийся супруг, который не мог перестать изливать на страницы всю подноготную, через дневник же и обращался к жене, зная, что та всё равно прочтет:
«Соня без меня читала этот дневник, и ее очень огорчило то, что из него могут потом заключить о том, что она была нехорошей женой. Я старался успокоить ее — вся жизнь наша и мое последнее отношение к ней покажет, какой она была женой. Если она опять заглянет в этот дневник, пускай сделает с ним, что хочет».
4 февраля 1897 года
В последние годы у Софьи Андреевны стали сдавать нервы. Иного жизненного сценария, кроме как связанного с мужем, у нее не было. Но Толстой «со своим народом» сделался ей «гадок». Привлеченные его учением, в имение шли ходоки и прихлебатели, которых нужно было привечать.
Сподвижнику, издателю и редактору Владимиру Черткову Толстой тайно завещал права на свое литературное наследие. Софья Андреевна не смогла предотвратить этого, несмотря на все ухищрения. Однажды она даже пряталась в канаве с биноклем, следя за домом Чертковых, куда собирался тайно приехать муж. По ее мнению, всё должно было принадлежать семье, а Толстой и его соратник полагали, что человечеству.
Однажды Софья Андреевна выстрелила в портрет ненавистного редактора из детского пистолетика, а потом разорвала изображение толстовского ученика в клочки.
Драма не утихала, даже когда оба были уже в годах, и продлилась до самой смерти писателя. Толстой принимал позу мудрого, но страдающего мужа Ксантиппы и только диву давался, почему его жена так сварлива. Он всё больше проникался идеями нестяжательства. Софья Андреевна переживала из-за того, что ее вклад в семью и имение остается неоцененным, устраивала скандалы и пыталась следить за тем, чтобы муж не выкинул еще что-нибудь эдакое.
Не в силах больше выносить тотальный контроль, 82-летний Толстой вообще покинул Ясную Поляну, причем в разработке плана бегства участвовали дети, которые были на стороне отца. Софью Андреевну так шокировало это известие, что она чуть не утопилась. В пути Лев Толстой тяжело заболел, сошел с поезда и слег на станции Астапово. Какое-то время жену не пускали к умирающему. Происходящее снимали на камеру, так что до нас дошли душераздирающие кадры хроники: Софья Андреевна пытается заглянуть в окно домика, где лежит ее супруг.
Анна Ахматова проползала под воротами, убегая от своего второго мужа, ассириолога Шилейко, а от Ивана Бунина приходилось прятать ветчину за раму картины. И многие из них умудрялись разбить друг другу сердца.
Рассказываем о плохих супругах литературного мира и кроваво-жестокой любви великих — о том, как стихотворцы и прозаики Серебряного века изводили своих жен, а поэтессы и писательницы — сводили с ума своих мужей.
Анна Ахматова и Николай Гумилев
Изменяли с особым цинизмом и, хуже того, ругали стихи друг друга.
Современный пользователь соцсетей охарактеризовал бы отношения Гумилева и Ахматовой одной фразой, которая звучит как клише: «всё сложно». Они оба очень независимые, одержимые в первую очередь творчеством и развитием собственного поэтического дарования. В рамках традиционного брака им было очень тесно.
Гумилев и Ахматова, которая тогда еще не имела псевдонима и носила фамилию Горенко, познакомились совсем юными. Начинающий поэт долго добивался ее руки и наконец получил согласие. Но, судя по всему, его романтическая натура постоянно требовала новых впечатлений, и жить в пространстве героического ему нравилось больше, чем в браке. Всего через пять месяцев после свадьбы молодой супруг отправился в Абиссинию, где пробыл полгода. В путешествиях он с восторгом сносил тяжелые лишения, сражался с крокодилами, убивал ягуаров и черпал вдохновение для стихов. Ходили слухи о его романах с туземками. Дома Николай Степанович рассказывал о странствиях, демонстрировал привезенные трофеи и устраивал бои тарантулов.
Ахматова же была равнодушна к экзотике, странствиям и открытиям, предпочитая вдохновляться «реальной жизнью». Даже рассказы супруга она слушала неохотно.
После африканского путешествия мужа Ахматова сбежала в Париж к художнику Амедео Модильяни.
С ним она познакомилась во Франции, во время их с Гумилевым медового месяца, а потом поддерживала переписку. Рисунки Модильяни, где поэтесса изображена обнаженной, позволяют достаточно определенно судить о природе их отношений, правда, бо́льшая часть работ не сохранилась. На Монмартре Ахматова кутила, привлекая общее внимание утонченным обликом и огромной шляпой с белым страусовым пером, которое муж привез из Абиссинии. Модильяни, как и положено парижскому художнику, злоупотреблял алкоголем и наркотиками, и Гумилев называл его «вечно пьяным чудовищем».
С какого-то момента супруги «дали друг другу свободу». У Гумилева, который постоянно кем-то увлекался, в списке возлюбленных значилась добрая половина представительниц богемы Серебряного века: Елизавета Дмитриева, Лариса Рейснер, Ольга Высотская, Татьяна Адамович, Ирина Одоевцева, Нина Берберова. Анна Андреевна недостатка в мужском внимании тоже не испытывала — среди множества ее поклонников самыми заметными были художник-мозаичист Борис Анреп и композитор Артур Лурье. Гумилев лично возил жену на свидания, говоря разве что: «Аня, больше пяти неприлично!»
Однако, несмотря на декларируемый открытый брак, простыми их отношения не были. Супруги регулярно обманывали друг друга, пытались вывести на чистую воду, устраивали провокации и демарши.
Однажды Ахматова подарила мужу сборник стихов его любимого Теофиля Готье, как бы случайно забыв в нем письмо от любовника.
Гумилев же снимал холостяцкую квартиру, где занимался поэзией, учебой и устраивал свидания, тщательно скрывая ее местонахождение от своей (не)благоверной. Как-то раз, придя туда, он принял звонок. Телефонировала Ахматова, которая как ни в чём не бывало завела разговор о каких-то бытовых делах, издевательски давая понять, что конспиративная квартира рассекречена.
Словом, Гумилев был для Анны Андреевны плохим мужем, как и она для него — далеко не образцовой женой. Однако сами супруги считали, что их союз существует в вечности, а мирской суете не стоит придавать слишком большого значения. Они постоянно вели поэтический диалог, в котором Ахматова чаще всего называет мужа «другом, братом». Даже после развода их душевная и интеллектуальная связь не разорвалась.
Самым страшным оскорблением для обоих были не бытовые проступки, а упреки, касающиеся творчества. Гумилев на волне задетого самолюбия строго критиковал молодую Ахматову, которую привечали на «Башне» Вячеслава Иванова в пику ему. В пылу ссоры она однажды бросила: «А стихи я пишу лучше тебя!» И это было, очевидно, страшнее и больнее любых измен.
Анна Ахматова и Владимир Шилейко
Он устраивал сцены ревности и запирал жену в доме, а она сбегала в ночь к друзьям-поэтам.
Второй брак Ахматовой, со специалистом по Древней Ассирии Владимиром Шилейко, получился хуже первого. «Я десять лет прожила с хеттскими табличками», — напишет позже поэтесса. Между ней и Николаем Гумилевым, невзирая на сложности семейных отношений, всегда существовала глубокая эмоциональная близость на почве творчества. С Шилейко у Ахматовой такого духовного братства не было.
Их союз возник сразу же после расставания с Гумилевым и больше напоминал попытку сжечь мосты, чем проявление великой любви. Николай Степанович не остался в долгу и моментально женился на Анне Энгельгардт. В воспоминаниях современников она так и осталась «Анной Второй».
«Катастрофа, а не муж», — говорил Гумилев о Шилейко, которого отлично знал, в том числе по совместной работе над переводом «Эпоса о Гильгамеше». Ассириолог Шилейко, до свадьбы державший себя почтительно, оказался мнительным ревнивцем и настоящим абьюзером. Нельзя сказать, что Ахматова не давала поводов, в особенности когда речь шла о Гумилеве и Артуре Лурье. Но Шилейко в отстаивании своих прав не гнушался никакими средствами. Он устраивал скандалы, тиранствовал, закрывал Ахматову на замок, следил за ней и даже, по некоторым свидетельствам, поднимал на жену руку.
По воспоминаниям писательницы и возлюбленной Артура Лурье Ирины Грэм, ревнивый «Шилей» запирал вход в Фонтанный дом на ключ.
Ахматова, которая была тогда «самой худой женщиной в Петербурге», чтобы выбраться на волю, ложилась на землю и «выползала из подворотни как змея».
Снаружи ее, смеясь, поджидали Лурье и Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина. В этот тройственный любовный союз Ахматова и сбежала от Шилейко, на какое-то время поселившись с парой на Фонтанке.
Ко всему прочему, во время развода выяснилось, что второй брак был недействительным юридически. После 1917 года по новому, советскому, закону все церковные союзы приравнивались к гражданским. А Шилейко, обвенчанный с первой супругой, так и не развелся с ней. «Ассирийский брак» Ахматовой оказался целиком построен не то на ошибке, не то на лжи — по-своему закономерный и логичный итог этой истории.
Александр Блок и Любовь Дмитриевна
Он не хотел консумировать брак из-за метафизических убеждений, а ей приходилось устраивать личную жизнь на стороне.
Александр Блок воспевал в стихах Прекрасную Даму, образ которой восходил к возвышенным канонам средневекового рыцарства и метафизике Вечной Женственности. И всё бы ничего, но этот идеал, воспетый Петраркой и Владимиром Соловьевым, поэт попытался воплотить в собственной супружеской жизни.
С женой, дочерью прославленного химика Менделеева, они расходились в мировоззрении. Любовь Дмитриевна хотя и играла в театре, была человеком куда более практического, трезвого ума и в ответ на вдохновенные поэтические филиппики мужа говорила: «Пожалуйста, без мистики!»
Блок же, вступив в брак, отказывался установить супружеские отношения, полагая, что это бросит тень на его идеал, воплощением которого жене надлежало быть. Так продолжалось на протяжении года. В результате Любови Дмитриевне пришлось соблазнить собственного мужа, «уронив» себя в его глазах.
«Он принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это „астартизм“, „темное“ и Бог знает еще что», — писала Любовь Менделеева-Блок.
Александр Александрович был привязан к своей матери и исповедально сообщал той самые интимные детали жизни: «Мама, я провел необычайную ночь с очень красивой женщиной. <…> …После перипетий, очутился в 4 ночи в какой-то гостинице с этой женщиной, а домой вернулся в девятом» [здесь и далее в цитируемых фрагментах авторская пунктуация и орфография сохранена. — Ред.]. Переводчица и писательница Александра Кублицкая-Пиоттух оказывала на сына большое влияние. Именно она увлекла его поэзией Верлена и Бодлера, познакомила с философией Соловьева. И очень зря, как считала Любовь Дмитриевна. «Я должна была вырвать Блока из патологических настроений матери», — отзывалась она о тесной связи мужа и свекрови.
Ко всему прочему, Блок пил — достаточно много даже по меркам творческих кругов, в которых состоял, и где редко какой вечер обходился без вина.
«Мы с отцом шли по Невскому проспекту, нам навстречу двигался неуверенной походкой мужчина с красивым, но опухшим лицом.
— Видишь этого человека? — сказал мне отец. — Запомни: это замечательный русский поэт Александр Блок. Он пьян как свинья».
Из мемуаров Н. Чуковского, сына Корнея Чуковского
Пьянство Блок поэтизировал — строки из «Незнакомки» о поиске истины в вине стали хрестоматийными. Его алкоголизму немного помешал сухой закон в годы Первой мировой, однако после революции поэт оценил бодрящую силу «балтийского чая» — водки с кокаином.
Появление секса через год после свадьбы не принесло гармонии в отношения Блока с супругой. Разрыв между Венерой Уранией и Венерой Пандемос, духовной и плотской любовью, продолжал мучить поэта. Несмотря на такое щепетильное отношение к половой жизни в супружестве, Блок не считал зазорным проводить ночи с другими женщинами. Они-то не были Прекрасными Дамами, а значит, на них запрет не распространялся. В результате каждый крутил романы на стороне. Блок, в частности, имел отношения с актрисами Натальей Волоховой и Любовью Дельмас. Его супруга вступала в связь с поэтом Георгием Чулковым и актером Лавидовским, выступавшим под псевдонимом Дагоберт. От последнего она даже забеременела — Блок, который, как предполагают, не мог иметь детей, принял и признал ребенка, однако новорожденный умер.
Был период, когда Любовь Менделеева поддерживала близкие отношения с Андреем Белым. Он то дружил с Блоком, то вел с ним литературную борьбу. Этот треугольник просуществовал несколько лет. Когда же Любовь Дмитриевна сделала выбор в пользу мужа и дала Белому отставку, тот впал в депрессию и думал о самоубийстве.
Впрочем, и сам он тоже не был идеальным поклонником и изводил девушек, а заодно и себя психологическими играми, из которых победителем не выходил никто. И вновь виной всему стала поэтика Вечной Женственности, которая в какой-то момент оборачивалась крахом.
В книге «Некрополь. Воспоминания» В. Ф. Ходасевич так описывает технику ухаживания Белого:
«…Он чаровал женщин своим обаянием, почти волшебным, являясь им в мистическом ореоле, заранее как бы исключающем всякую мысль о каких либо чувственных домогательствах с его стороны.
Затем он внезапно давал волю этим домогательствам, и если женщина, пораженная неожиданностью, а иногда и оскорбленная, не отвечала ему взаимностью, он приходил в бешенство. Обратно: всякий раз, как ему удавалось добиться желаемого результата, он чувствовал себя оскверненным и запятнанным и тоже приходил в бешенство».
В 1921 году Блок умер после тяжелой болезни — так и закончился их странный союз. Несмотря на то, что обожателей у Любови Дмитриевны было немало, этот брак стал для нее первым и последним.
Иван Бунин и Вера Николаевна
Он невоздержанно ел ветчину и завел юную любовницу, а она делала вид, что всё в порядке.
Первый отечественный лауреат Нобелевской премии по литературе Иван Бунин был человеком невероятно желчным. В «Окаянных днях» он награждает современников ядовитыми эпитетами. Александр Блок — «нестерпимо поэтичный поэт», который «дурачит публику галиматьей», Мариенгоф — «пройдоха и величайший негодяй», Зинаида Гиппиус — «чахоточная» и «необыкновенно противная душонка», Михаил Кузмин — «педераст с полуголым черепом и гробовым лицом, раскрашенным как труп проститутки», Брюсов — «морфинист и садический эротоман». В быту и семейной жизни Бунин тоже не отличался кротостью. Его супруге Вере Николаевне Муромцевой приходилось мириться со скверным характером мужа.
Ирина Одоевцева рассказывает в воспоминаниях, что еще до войны врач порекомендовал Бунину есть на завтрак ветчину. Вера Николаевна подошла к делу ответственно и всегда покупала ее с вечера. Однако супруг просыпался в ночи и шел на кухню. На завтрак ничего не оставалось. Вера стала прятать мясо, но Бунин неизменно находил его и съедал. В конце концов ей удалось обхитрить мужа, но вышло только хуже:
«Бунин разбудил Веру Николаевну среди ночи: „Вера, где ветчина? Чёрт знает, что такое! Полтора часа ищу“, — и Вера Николаевна, вскочив с постели, достала ветчину из укромного места за рамой картины и безропотно отдала ее Бунину» (Ирина Одоевцева).
Ветчина явно занимала в жизни Бунина важное место, а его барский эгоизм не имел границ. Как-то на дне рождения писательницы Нины Берберовой, где собрались русские литературные эмигранты, подали полфунта чайной колбасы. Шел 1945 год, и достать такую снедь было непросто. Берберова накрыла стол, аккуратно положив двенадцать кусков дефицитного лакомства на двенадцать ломтей черного хлеба. Пока именинница разливала чай, Бунин первым проник в столовую, «оглядел бутерброды и, даже не слишком торопясь, съел один за другим все двенадцать кусков колбасы». Остальным приглашенным, не таким расторопным и наглым, достался только пустой хлеб.
Верность тоже не входила в число добродетелей Бунина, но самым вопиющим эпизодом стал роман 56-летнего писателя с юной Галиной Кузнецовой, которая переехала в дом к супругам, на виллу «Бельведер». Новая пассия была младше Ивана Алексеевича в два раза и, по его официальной версии, жила там в качестве секретаря, ученицы и приемной дочери.
Бунин вообще любил гостей. И ненавидел их. С одной стороны, представители творческой интеллигенции, постоянно наведывавшиеся на виллу, развлекали его и позволяли поддерживать статус. С другой — отвлекали от работы. Иногда гости оставались надолго и превращались в приживальщиков. Так при семье писателя много лет состоял молодой литератор Леонид Зуров, которого они опекали. Ходасевич называл всё это «бунинский крепостной театр».
Тем не менее даже в такой массовке скрыть отношения с Кузнецовой было невозможно. Веру происходящее угнетало, но она была вынуждена терпеть любовницу мужа в собственном доме — и в конце концов предпочла считать чувства Бунина к девушке скорее отеческими, чтобы как-то уяснить для себя то, что творилось в их семье.
Каждая из женщин стремилась быть для Ивана Алексеевича хорошей спутницей жизни, все в доме ставили его интересы выше своих, а он был полностью доволен таким положением вещей.
В конце концов Кузнецова, не искавшая простых путей, ушла от Бунина к женщине по имени Марга Степун, которая держала ее в ежовых рукавицах. А Вера Муромцева-Бунина оставалась с мужем до его смерти, терпеливо продолжая исполнять прихоти взбалмошного супруга.
Марина Цветаева и Сергей Эфрон
Она бурно влюблялась в других, а он хотел вызвать на дуэль ее любовницу.
Марина Цветаева, которая делит с Анной Ахматовой титул королевы русской поэзии, была роковой женщиной в жизни литератора и белогвардейского офицера Сергея Эфрона. «Да, в Вечности — жена, не на бумаге», — писала она в посвящении ему. В жизни бывало по-всякому.
Начались отношения очень романтично. Гостя в Коктебеле у старшего товарища-поэта, Максимилиана Волошина, Марина загадала, что станет женой того, кто принесет ее любимый камень. Сергей Эфрон в день знакомства подарил будущей супруге найденный на пляже сердолик — и мистическим образом попал в цель.
Волошин расхаживал по коктебельскому побережью с посохом, босой, в венке из полыни и полотняном балахоне, словно античное божество.
Вся обстановка поэтического содружества в его доме располагала к возвышенно-мистическим настроениям. Марина и Сергей прониклись чувствами, посвятили друг другу по сборнику стихов и обвенчались.
Поначалу Цветаева писала о молодом муже очень возвышенно:
«Если бы Вы знали, какой это пламенный, великодушный, глубокий юноша! Я постоянно дрожу над ним. За три — или почти три — года совместной жизни — ни одной тени сомнения друг в друге. Наша встреча — чудо… Он — мой самый родной на всю жизнь. Я никогда бы не могла любить кого-нибудь другого».
Но вскоре выяснилось, что подобное экзальтированное отношение к предмету страсти не было уникальным — просто Цветаева так видела мир. Другим своим возлюбленным она писала не менее восторженные письма. Например, Константину Родзевичу, однокурснику мужа, Марина Ивановна посвящала стихи, идеализируя его образ. А «маленький Казанова», как называли его друзья за небольшой, всего 165 сантиметров, рост, просто не упускал шанса за кем-нибудь приударить. Эфрон в письме Волошину признавался, что не мешал бы ее счастью, если бы не знал, что Родзевич уже через неделю бросит Цветаеву, тогда как «при Маринином состоянии это было бы равносильно смерти». По неподтвержденной версии, именно от «маленького Казановы» она родила сына.
Влюблялась Марина Ивановна пылко и страстно, каждый раз с надрывом. Среди ее избранников был Осип Мандельштам — они переписывались и, конечно, посвящали друг другу стихи. Большим ударом для Эфрона стало увлечение жены его братом, Петром. Ко всему прочему, она крутила роман с поэтессой Софией Парнок, хорошо известной в тематически-сапфических кругах. Ей Цветаева подарила откровенный цикл стихов «Подруга», где, конечно, тоже признавалась в чувствах:
Как голову мою сжимали Вы,
Лаская каждый завиток,
Как Вашей брошечки эмалевой
Мне губы холодил цветок.
Даже стихотворение «Под лаской плюшевого пледа…», которое легло в основу песни в фильме «Жестокий романс», на самом деле посвящено Парнок, и речь в нем идет об отношениях между женщинами.
Эфрон говорил (в шутку или всерьез), что вызвал бы Парнок на дуэль, если бы та была мужчиной. Он требовал от Цветаевой разорвать отношения с Софьей, а в период их романа писал сестре с просьбой найти хорошую няню для дочери, потому что Марина «в этом ничего не понимает». (Поэтесса действительно не испытывала особой любви к детям и даже собственными материнскими обязанностями иногда пренебрегала.) Там же Эфрон просит быть снисходительнее к ней, потому что она «совсем больна сейчас».
«Соня меня очень любит, и я ее люблю — и это вечно, и от нее я не могу уйти», — писала Цветаева.
Вскоре они с Парнок поссорились и расстались. В дальнейшем Цветаева оценивала этот роман как ошибку.
До самого конца супруги обращались друг к другу на «вы». Очевидно, Эфрону и Цветаевой это казалось отражением возвышенной, надчеловеческой сущности их брака. Важна была легенда, слагаемая ими обоими, миф, который больше отдельной жизни («Ибо чара — старше опыта. Ибо сказка — старше были»).
Лев Толстой и Софья Андреевна
Он жил по-толстовски, а она стреляла в портрет его редактора.
Лев Толстой к поэтической богеме Серебряного века не принадлежал и жил в своем уникальном стиле, названном в его честь. Однако в череде мужей-тиранов от литературы той эпохи писатель, проповедовавший любовь, занимает почетное место.
С Софьей Андреевной они поженились, когда та была еще совсем юной девушкой, а Толстой — взрослым мужчиной. За годы брака супруга родила ему тринадцать детей, не забывая при этом управлять делами Ясной Поляны и семейными финансами, аккуратно переписывать его рукописи и относительно терпеливо выносить причуды мужа вроде апокрифического сюжета «барин, пахать подано». Но тот всё равно сомневался в ее преданности: «Во сне видел, что жена меня любит. Ничего похожего наяву. И это-то губит мою жизнь».
О браке он вообще высказывался критически и весьма обидно для супруги:
«Романы кончаются тем, что герой и героиня женились. Надо начинать с этого, а кончать тем, что они разженились, т. е. освободились. А то описывать жизнь людей так, чтобы обрывать описание на женитьбе, это всё равно, что, описывая путешествие человека, оборвать описание на том месте, где путешественник попал к разбойникам».
Дневник Толстого, запись от 30 августа 1894 года
Лев Николаевич всегда находился в сложных отношениях с собственной чувственностью, постоянно с ней боролся, но та всё равно сводила его с ума: «Сладострастье мне не дает покоя».
Половую близость автор «Воскресения» считал нечистой, греховной, однако с женой делил постель исправно, не переставая при этом страдать.
Когда после шестых родов врачи порекомендовали Софье воздержаться от дальнейших беременностей, Толстой возмутился тем, что она «бережет себя», отказываясь от роли матери. После этого их и без того многочисленное семейство пополнялось не раз.
Все переживания Толстой, который внимательно относился к собственной духовной жизни, обильно фиксировал в дневнике. Еще перед свадьбой он дал невесте почитать свои записи — в том числе те, где рассказывал об искушениях плоти, похоти и любовных похождениях. Шокированная девушка даже думала разорвать помолвку, сомневаясь, что сможет стать его женой. Впоследствии дневник продолжал играть важную роль в их жизни. Толстой прятал записи, но Софья Андреевна находила их и читала. Порой отчаявшийся супруг, который не мог перестать изливать на страницы всю подноготную, через дневник же и обращался к жене, зная, что та всё равно прочтет:
«Соня без меня читала этот дневник, и ее очень огорчило то, что из него могут потом заключить о том, что она была нехорошей женой. Я старался успокоить ее — вся жизнь наша и мое последнее отношение к ней покажет, какой она была женой. Если она опять заглянет в этот дневник, пускай сделает с ним, что хочет».
4 февраля 1897 года
В последние годы у Софьи Андреевны стали сдавать нервы. Иного жизненного сценария, кроме как связанного с мужем, у нее не было. Но Толстой «со своим народом» сделался ей «гадок». Привлеченные его учением, в имение шли ходоки и прихлебатели, которых нужно было привечать.
Сподвижнику, издателю и редактору Владимиру Черткову Толстой тайно завещал права на свое литературное наследие. Софья Андреевна не смогла предотвратить этого, несмотря на все ухищрения. Однажды она даже пряталась в канаве с биноклем, следя за домом Чертковых, куда собирался тайно приехать муж. По ее мнению, всё должно было принадлежать семье, а Толстой и его соратник полагали, что человечеству.
Однажды Софья Андреевна выстрелила в портрет ненавистного редактора из детского пистолетика, а потом разорвала изображение толстовского ученика в клочки.
Драма не утихала, даже когда оба были уже в годах, и продлилась до самой смерти писателя. Толстой принимал позу мудрого, но страдающего мужа Ксантиппы и только диву давался, почему его жена так сварлива. Он всё больше проникался идеями нестяжательства. Софья Андреевна переживала из-за того, что ее вклад в семью и имение остается неоцененным, устраивала скандалы и пыталась следить за тем, чтобы муж не выкинул еще что-нибудь эдакое.
Не в силах больше выносить тотальный контроль, 82-летний Толстой вообще покинул Ясную Поляну, причем в разработке плана бегства участвовали дети, которые были на стороне отца. Софью Андреевну так шокировало это известие, что она чуть не утопилась. В пути Лев Толстой тяжело заболел, сошел с поезда и слег на станции Астапово. Какое-то время жену не пускали к умирающему. Происходящее снимали на камеру, так что до нас дошли душераздирающие кадры хроники: Софья Андреевна пытается заглянуть в окно домика, где лежит ее супруг.
Взято: Тут
212