bender
Лейтенант и философ Коробов-Латынцев о войне на Донбассе, смысле жизни и смерти ( 5 фото )
Наталия Курчатова
Лейтенант и философ Коробов-Латынцев: «Цель подобной войны — мир»
Интервью Наталия Курчатова
За публикациями молодого философа Андрея Коробова-Латынцева я слежу уже несколько лет. Сначала он писал о Донбассе из Воронежа, затем из Москвы, этим летом мы встречаемся с ним в Донецке. Андрей — в форме лейтенанта Народной милиции ДНР, без интеллигентской бородки, которую я помню по его фотографиям «с материка». Встреча наша происходит у кафе «Сепар», где три года назад был убит первый глава ДНР Александр Захарченко. Мой собеседник, так вышло, был представлен Захарченко летом 2017 года, эта встреча, как и война на Донбассе вообще, сильно повлияла на его жизнь.
– Вы родом из Забайкалья?
– Да, я из Восточной Сибири, Чита. Первую половину жизни там прожил, потом бабушка меня увезла где потеплее, в Воронеж. Там я учился, закончил университет, аспирантуру, затем преподавал.
– По Сибири скучаете?
– Да. Скучаю, стараюсь бывать.
Андрей окончил философский факультет Воронежского университета, затем аспирантуру, защитил диссертацию под научным руководством философа-танатолога Владимира Варавы, тема — «Достоевский и русский философский экзистенциализм». Сфера научных интересов – этика, нравственная философия, философия русской литературы, история русской философии. В 2017-м году вслед за учителем Коробов-Латынцев перебрался в Москву, в перспективе была хорошая академическая карьера. Но в том же семнадцатом молодой человек впервые попал в воюющий Донецк — и с этого момента «попал» во всех смыслах.
– Что мотивировало вас поехать в Донецк? И почему в семнадцатом, не раньше?
– Философы живут долго и раскачиваются медленно. Конечно, я достаточно опоздал.
– Жалеете?
– Конечно, как можно не жалеть. Было бы большим счастьем принять участие в тех событиях. Как русский имперец я оформился именно тогда, в четырнадцатом. Оформились мои взгляды на Россию, на свой долг, на судьбу, на свободу, на себя самого… Донбасс явился для меня событием нравственно-философским, конечно. Событие, которое потребовало внутренней работы. И я не исключение среди моих сверстников… Я уверен, что все мыслящие, сопереживающие люди в России испытывали что-то подобное.
– Вам тридцать два, вы сейчас лейтенант Донецкой республики. В армии РФ вы служили?
– Нет, я впервые надел военную форму в Донецке. До этого всю жизнь по университетам. После переезда в Донецк думал, что моя академическая карьера закончилась, но высшее образование и здесь догнало, предложили преподавать философию в ДонВОКУ.
– Ваши первые впечатления от Донбасса?
– Это было лето семнадцатого года, в Донецке был рэп-фестиваль, который Захар Прилепин делал, мы поехали большой дружеской компанией. Донецк меня покорил. Конечно, еще и потому что это был город о котором я много думал, с которым много было связано переживаний. К тому же в первый же день удалось увидеться с Александром Владимировичем Захарченко…
– Какое впечатление он на вас произвел?
– Мне он показался ничем не отличающимся от того человека, которого я видел в новостях.
– То есть у него не было публичной маски?
– Нет, не было. Но я видел его буквально несколько минут — он произнес какой-то тост, рассказал анекдот, и исчез. Человек-молния. Знаете ведь, что у Платона государством правят философы, но берутся они из касты воинов. И вот от Захарченко у меня такое осталось впечатление — что это был воин, который взял на себя бремя власти. И товарищи, которые его близко знали, говорили мне, что это прежде всего боец. Вот и у меня сложилось от него впечатление динамики, которая была вызвана тем, что он из этоса воинственного пытался перейти в этос политический.
– При этом он же не профессиональный военный.
– В таких ситуациях есть определенная подмена понятий — есть военные люди, а есть люди войны.
– Я вот об этом вас и хотела спросить — дело в том что я из военной семьи, и не раз слышала как мои военные родственники называли свою сферу – «система».
– Да, у меня самого отец военный, и, безусловно, системная военная среда и война это отличающиеся вещи. Захарченко не был военным, но был воином, как и многие полевые командиры здесь. Как шутят многие ополченцы – «война закончилась, когда пришли военные».
– А как вы думаете, как философ и уже при этом военнослужащий, почему военная система людей такого воинского, рискового склада не вовлекает и даже исторгает, в некоторых случаях?
– Тут парадокс в том, что, с одной стороны, здесь в ДНР именно «люди войны», полевые командиры, как тот же Алексей Мозговой, стояли у истоков формирования армии… Но война — это территория хаоса, и, следственно, свободы, а армия как система — это прежде всего правила и законы. Тем более локальный гражданский конфликт, который включает в себя очень сильный хаотический элемент, это не территория армии.
– Я наблюдала здесь, грубо, два взгляда на войну. Первый — на войне нет никакой этики, это территория насилия и обмана, все средства хороши, лишь бы ты остался живым, а враг стал мертвым. Второй — в ходе войны необходимо сохранять определенную этику в том числе и для того, чтобы сохранять боеспособность своего подразделения, этот взгляд особенно характерен для некоторых местных командиров. Даже и Захарченко сказал, и эта его фраза до сих пор висит на билбордах, что «В гражданской войне побеждает тот, кто руководствуется нравственными принципами».
– Я одно время хотел вписать ряд высказываний Захарченко в философский контекст, и даже статью опубликовал по этому поводу. Высказывание это абсолютно платоновское по сути, ведь Платон делит все войны на внешние и внутренние. Внешние — это войны греков с метэками, где все позволено. А вот во внутренних греческих войнах, по сути гражданских, побеждает тот грек, который следует этике, нравственным заветам. Поскольку цель такой войны — не победа, тем более не уничтожение, но мир. Вообще, если человек обретает свою судьбу, то он даже не читая того же Платона интуитивно проговаривает ключевые философские вещи, как это сделал в данном случае Захарченко. А вопрос этики на войне — один из ключевых вопросов военной теории. Этика по отношению к комбатанту, нонкомбатанту, поддерживающему — она разная.
– Это же вопрос в том числе практический, для меня в том числе.
– Разумеется, как и для всех, кто встал на путь войны, в любом качестве — военного, гуманитарщика, журналиста… Вообще вопрос этой войны это скорее вопрос не политический, а этический. Вопрос о добре и зле.
– Зачастую люди склонны говорить о «войне любыми средствами» именно что издалека.
– Да, это упрощение картинки, плод недомыслия, который порождается пафосом дистанции. На самом деле, как ни парадоксально, самый верный способ осмыслить войну — это осмысление через личное, субъективное переживание. Теоретики войны превращают ее в некий свод правил, которую можно перенести на что угодно, но это вопрос морали, не этики. Как специалист именно по этике, я могу сказать разницу: мораль — это свод правил, а этика — непрерывное вопрошание о добре, зле, о смысле, о человеке и его судьбе.
– Донецкий священник Дмитрий Трибушный как-то сказал, что человек на войне постоянно должен спрашивать себя почему он здесь и зачем он делает то, что делает.
– Абсолютно точно. Отсутствие философской рефлексии на линии фронта подобно смерти.
– В свою очередь, у публициста Дмитрия Ольшанского есть наблюдение об интеллигенции и аристократии, где он противопоставляет эти две модели. Интеллигентская превращает высокую культуру в повседневность, а аристократическая, наоборот, претворяет какие-то базовые и довольно грубые вещи — продолжение рода или ту же войну, как основное свое занятие, в высокий ритуал. Именно наличие этого ритуала, я так предположила, позволяла этим людям пройти войну сохранными, не получив всех тех расстройств психики, которыми известны новейшие войны. Что вы думаете об этой мысли?
– Я не отношу себя ни к интеллигенции, ни к аристократии тем более, но у учителя моего учителя Владимира Петровича Фетисова есть книга «Тоска по русскому аристократизму», он там говорит похожие вещи… О том что русский аристократ не держит дистанцию по отношению к своей стране и своему народу, и все что с этим миром происходит, воспринимает как соучастник. То есть если интеллигент в такой ситуации тоскует или мечтает, то аристократ действует.
– В законах, кажется, Солона есть тезис о том что гражданин, не занявший определенную сторону в гражданской войне, подлежит осуждению… Как вы объясните смысл этого закона?
– Греки понимали толк в гражданских войнах. Ни в политике, ни в госуправлении не нужны нейтральные, конъюнктурные люди. И бездействие в такой ситуации гораздо хуже любого действия. Я думаю, что подобный закон в России оздоровил бы социум.
– Давайте к вашей личной истории – трудно ли было вам поменять академическую карьеру в Москве на преподавание и службу в Донецке?
– Я не ощутил никаких трудностей, мне с некоторыми академическими коллегами в Воронеже и Москве было в свое время сложнее общаться, чем с моим нынешним окружением в Донецке. Есть важный момент выбора человеком, или общностью, своей судьбы, каковой выбор только и делает человека свободным. Это до сих пор ощущается во многих людях здесь.
– Гераклит сказал – «Война — отец всех, царь всех: одних она объявляет богами, других — людьми, одних творит рабами, других — свободными». Как вы после своего опыта на Донбассе расшифруете это высказывание?
– Война высвобождает духовную энергию, конечно. Как с Мозговым — он был бригадиром стройбригады в Питере, а на войне стал командиром военной бригады. Конечно, и близость смерти действует на человека… Отец Сергий Булгаков сказал в Первую мировую что «война дала откровение смерти». Это так; а в нашей современной культуре смерть и вовсе изгнана, умирают только неудачники. А поскольку смерти нет, мне не нужно думать о своем конечном существовании, о «бытии сущего», как говорил Хайдеггер. Соответственно, человек далекий от смерти, далек и от бытия. А смерть к бытию приближает. Вот такая философская формула, которую, полагаю, имеет в виду Гераклит. Конечно, высказывание Гераклита многослойно, но если мы имеем в виду духовное измерение, то вот оно.
– Но ведь не все способны пережить войну душевно неповрежденными? Это же страшное испытание. От чего это зависит, по-вашему? Что, вообще, может сохранить человека в подобных обстоятельствах? Вы вот преподаете в военном училище — как вы готовите молодых людей к ситуации войны, в которой они, в воюющей республике, с вероятностью окажутся?
– Есть расхожее словосочетание «смысл жизни», а для военного человека оно звучит скорее как «смысл смерти». Вообще говоря, для любого человека… Потому что то, ради чего мы готовы умереть, и есть то, ради чего мы живем. А смелость, мужество — это уже приложения к этой базовой вещи… Возможно, ломаются те люди, которые при наличии мужества и решимости не имели вот этого основания. Потому что мы имеем массу примеров людей, которые в мирной жизни не проявляли себя какими-то сорвиголовами, но у них была вот эта внутренняя база, и они стали героями. Военный человек, конечно, должен ориентироваться в том числе на этой духовной местности.
– Распространена точка зрения что военный — это человек, которого готовят к тому, что он должен быть готов убивать. Или умирать?
– Конечно, второе. Военный — прежде всего человек, который готов умереть за свой народ. Конечно, война — это убийство… Но человек, который идет на это нарушение христианской заповеди, что есть большая проблема, сам подвергается риску смерти, и он идет на это, заранее с этим смирившись.
– Возвращаясь к двум парадигмам войны, что важнее — эффективность, убить врага и сохраниться самому, или же что-то иное?
– У нас здесь очень сложный конфликт, и любое упрощение ведет к проигрышу.
– Как вы воспринимаете то, что сейчас происходит на Донбассе?
– Я воспринимаю это так, что у нас был проигрыш в Третьей мировой войне, мы эти территории оставили, но теперь Россия сюда возвращается. И это великое счастье для меня поучаствовать в подобном. Причем смысл этого действия в нем самом, не в награде…
– А вам не тяжело было оставить академическую карьеру, перспективы столичные?
– Нет, я каждый раз, садясь в автобус сюда, был абсолютно счастлив. Конечно, есть много трудностей… Но они преодолеваются.
– Вы можете сказать, что нашли здесь себя? Семью-то точно нашли, у вас жена дончанка.
– Да, определенно. Две составляющих человеческой жизни — судьба и свобода, и я свободно выбрал свою судьбу. Конечно, где-то рядом всегда ходит еще и смерть, но встреча смерти в сопряжении этих двух экзистенциалов — свободы и судьбы, никогда не бывает напрасной.
– А если обострение серьезное? Вы лейтенант Народной милиции ДНР.
– Я собран абсолютно. Я готов.
Обращаем ваше внимание что следующие экстремистские и террористические организации, запрещены в Российской Федерации: «Свидетели Иеговы», Национал-Большевистская партия, «Правый сектор», «Украинская повстанческая армия» (УПА), «Исламское государство» (ИГ, ИГИЛ, ДАИШ), «Джабхат Фатх аш-Шам», «Джабхат ан-Нусра», «Аль-Каида», «УНА-УНСО», «Талибан», «Меджлис крымско-татарского народа», «Мизантропик Дивижн», «Братство» Корчинского, «Тризуб им. Степана Бандеры», «Организация украинских националистов» (ОУН).
Наталия Курчатова
Российская писательница
Лейтенант и философ Коробов-Латынцев: «Цель подобной войны — мир»
Интервью Наталия Курчатова
За публикациями молодого философа Андрея Коробова-Латынцева я слежу уже несколько лет. Сначала он писал о Донбассе из Воронежа, затем из Москвы, этим летом мы встречаемся с ним в Донецке. Андрей — в форме лейтенанта Народной милиции ДНР, без интеллигентской бородки, которую я помню по его фотографиям «с материка». Встреча наша происходит у кафе «Сепар», где три года назад был убит первый глава ДНР Александр Захарченко. Мой собеседник, так вышло, был представлен Захарченко летом 2017 года, эта встреча, как и война на Донбассе вообще, сильно повлияла на его жизнь.
– Вы родом из Забайкалья?
– Да, я из Восточной Сибири, Чита. Первую половину жизни там прожил, потом бабушка меня увезла где потеплее, в Воронеж. Там я учился, закончил университет, аспирантуру, затем преподавал.
– По Сибири скучаете?
– Да. Скучаю, стараюсь бывать.
Андрей окончил философский факультет Воронежского университета, затем аспирантуру, защитил диссертацию под научным руководством философа-танатолога Владимира Варавы, тема — «Достоевский и русский философский экзистенциализм». Сфера научных интересов – этика, нравственная философия, философия русской литературы, история русской философии. В 2017-м году вслед за учителем Коробов-Латынцев перебрался в Москву, в перспективе была хорошая академическая карьера. Но в том же семнадцатом молодой человек впервые попал в воюющий Донецк — и с этого момента «попал» во всех смыслах.
– Что мотивировало вас поехать в Донецк? И почему в семнадцатом, не раньше?
– Философы живут долго и раскачиваются медленно. Конечно, я достаточно опоздал.
– Жалеете?
– Конечно, как можно не жалеть. Было бы большим счастьем принять участие в тех событиях. Как русский имперец я оформился именно тогда, в четырнадцатом. Оформились мои взгляды на Россию, на свой долг, на судьбу, на свободу, на себя самого… Донбасс явился для меня событием нравственно-философским, конечно. Событие, которое потребовало внутренней работы. И я не исключение среди моих сверстников… Я уверен, что все мыслящие, сопереживающие люди в России испытывали что-то подобное.
– Вам тридцать два, вы сейчас лейтенант Донецкой республики. В армии РФ вы служили?
– Нет, я впервые надел военную форму в Донецке. До этого всю жизнь по университетам. После переезда в Донецк думал, что моя академическая карьера закончилась, но высшее образование и здесь догнало, предложили преподавать философию в ДонВОКУ.
– Ваши первые впечатления от Донбасса?
– Это было лето семнадцатого года, в Донецке был рэп-фестиваль, который Захар Прилепин делал, мы поехали большой дружеской компанией. Донецк меня покорил. Конечно, еще и потому что это был город о котором я много думал, с которым много было связано переживаний. К тому же в первый же день удалось увидеться с Александром Владимировичем Захарченко…
– Какое впечатление он на вас произвел?
– Мне он показался ничем не отличающимся от того человека, которого я видел в новостях.
– То есть у него не было публичной маски?
– Нет, не было. Но я видел его буквально несколько минут — он произнес какой-то тост, рассказал анекдот, и исчез. Человек-молния. Знаете ведь, что у Платона государством правят философы, но берутся они из касты воинов. И вот от Захарченко у меня такое осталось впечатление — что это был воин, который взял на себя бремя власти. И товарищи, которые его близко знали, говорили мне, что это прежде всего боец. Вот и у меня сложилось от него впечатление динамики, которая была вызвана тем, что он из этоса воинственного пытался перейти в этос политический.
– При этом он же не профессиональный военный.
– В таких ситуациях есть определенная подмена понятий — есть военные люди, а есть люди войны.
– Я вот об этом вас и хотела спросить — дело в том что я из военной семьи, и не раз слышала как мои военные родственники называли свою сферу – «система».
– Да, у меня самого отец военный, и, безусловно, системная военная среда и война это отличающиеся вещи. Захарченко не был военным, но был воином, как и многие полевые командиры здесь. Как шутят многие ополченцы – «война закончилась, когда пришли военные».
– А как вы думаете, как философ и уже при этом военнослужащий, почему военная система людей такого воинского, рискового склада не вовлекает и даже исторгает, в некоторых случаях?
– Тут парадокс в том, что, с одной стороны, здесь в ДНР именно «люди войны», полевые командиры, как тот же Алексей Мозговой, стояли у истоков формирования армии… Но война — это территория хаоса, и, следственно, свободы, а армия как система — это прежде всего правила и законы. Тем более локальный гражданский конфликт, который включает в себя очень сильный хаотический элемент, это не территория армии.
– Я наблюдала здесь, грубо, два взгляда на войну. Первый — на войне нет никакой этики, это территория насилия и обмана, все средства хороши, лишь бы ты остался живым, а враг стал мертвым. Второй — в ходе войны необходимо сохранять определенную этику в том числе и для того, чтобы сохранять боеспособность своего подразделения, этот взгляд особенно характерен для некоторых местных командиров. Даже и Захарченко сказал, и эта его фраза до сих пор висит на билбордах, что «В гражданской войне побеждает тот, кто руководствуется нравственными принципами».
– Я одно время хотел вписать ряд высказываний Захарченко в философский контекст, и даже статью опубликовал по этому поводу. Высказывание это абсолютно платоновское по сути, ведь Платон делит все войны на внешние и внутренние. Внешние — это войны греков с метэками, где все позволено. А вот во внутренних греческих войнах, по сути гражданских, побеждает тот грек, который следует этике, нравственным заветам. Поскольку цель такой войны — не победа, тем более не уничтожение, но мир. Вообще, если человек обретает свою судьбу, то он даже не читая того же Платона интуитивно проговаривает ключевые философские вещи, как это сделал в данном случае Захарченко. А вопрос этики на войне — один из ключевых вопросов военной теории. Этика по отношению к комбатанту, нонкомбатанту, поддерживающему — она разная.
– Это же вопрос в том числе практический, для меня в том числе.
– Разумеется, как и для всех, кто встал на путь войны, в любом качестве — военного, гуманитарщика, журналиста… Вообще вопрос этой войны это скорее вопрос не политический, а этический. Вопрос о добре и зле.
– Зачастую люди склонны говорить о «войне любыми средствами» именно что издалека.
– Да, это упрощение картинки, плод недомыслия, который порождается пафосом дистанции. На самом деле, как ни парадоксально, самый верный способ осмыслить войну — это осмысление через личное, субъективное переживание. Теоретики войны превращают ее в некий свод правил, которую можно перенести на что угодно, но это вопрос морали, не этики. Как специалист именно по этике, я могу сказать разницу: мораль — это свод правил, а этика — непрерывное вопрошание о добре, зле, о смысле, о человеке и его судьбе.
– Донецкий священник Дмитрий Трибушный как-то сказал, что человек на войне постоянно должен спрашивать себя почему он здесь и зачем он делает то, что делает.
– Абсолютно точно. Отсутствие философской рефлексии на линии фронта подобно смерти.
– В свою очередь, у публициста Дмитрия Ольшанского есть наблюдение об интеллигенции и аристократии, где он противопоставляет эти две модели. Интеллигентская превращает высокую культуру в повседневность, а аристократическая, наоборот, претворяет какие-то базовые и довольно грубые вещи — продолжение рода или ту же войну, как основное свое занятие, в высокий ритуал. Именно наличие этого ритуала, я так предположила, позволяла этим людям пройти войну сохранными, не получив всех тех расстройств психики, которыми известны новейшие войны. Что вы думаете об этой мысли?
– Я не отношу себя ни к интеллигенции, ни к аристократии тем более, но у учителя моего учителя Владимира Петровича Фетисова есть книга «Тоска по русскому аристократизму», он там говорит похожие вещи… О том что русский аристократ не держит дистанцию по отношению к своей стране и своему народу, и все что с этим миром происходит, воспринимает как соучастник. То есть если интеллигент в такой ситуации тоскует или мечтает, то аристократ действует.
– В законах, кажется, Солона есть тезис о том что гражданин, не занявший определенную сторону в гражданской войне, подлежит осуждению… Как вы объясните смысл этого закона?
– Греки понимали толк в гражданских войнах. Ни в политике, ни в госуправлении не нужны нейтральные, конъюнктурные люди. И бездействие в такой ситуации гораздо хуже любого действия. Я думаю, что подобный закон в России оздоровил бы социум.
– Давайте к вашей личной истории – трудно ли было вам поменять академическую карьеру в Москве на преподавание и службу в Донецке?
– Я не ощутил никаких трудностей, мне с некоторыми академическими коллегами в Воронеже и Москве было в свое время сложнее общаться, чем с моим нынешним окружением в Донецке. Есть важный момент выбора человеком, или общностью, своей судьбы, каковой выбор только и делает человека свободным. Это до сих пор ощущается во многих людях здесь.
– Гераклит сказал – «Война — отец всех, царь всех: одних она объявляет богами, других — людьми, одних творит рабами, других — свободными». Как вы после своего опыта на Донбассе расшифруете это высказывание?
– Война высвобождает духовную энергию, конечно. Как с Мозговым — он был бригадиром стройбригады в Питере, а на войне стал командиром военной бригады. Конечно, и близость смерти действует на человека… Отец Сергий Булгаков сказал в Первую мировую что «война дала откровение смерти». Это так; а в нашей современной культуре смерть и вовсе изгнана, умирают только неудачники. А поскольку смерти нет, мне не нужно думать о своем конечном существовании, о «бытии сущего», как говорил Хайдеггер. Соответственно, человек далекий от смерти, далек и от бытия. А смерть к бытию приближает. Вот такая философская формула, которую, полагаю, имеет в виду Гераклит. Конечно, высказывание Гераклита многослойно, но если мы имеем в виду духовное измерение, то вот оно.
– Но ведь не все способны пережить войну душевно неповрежденными? Это же страшное испытание. От чего это зависит, по-вашему? Что, вообще, может сохранить человека в подобных обстоятельствах? Вы вот преподаете в военном училище — как вы готовите молодых людей к ситуации войны, в которой они, в воюющей республике, с вероятностью окажутся?
– Есть расхожее словосочетание «смысл жизни», а для военного человека оно звучит скорее как «смысл смерти». Вообще говоря, для любого человека… Потому что то, ради чего мы готовы умереть, и есть то, ради чего мы живем. А смелость, мужество — это уже приложения к этой базовой вещи… Возможно, ломаются те люди, которые при наличии мужества и решимости не имели вот этого основания. Потому что мы имеем массу примеров людей, которые в мирной жизни не проявляли себя какими-то сорвиголовами, но у них была вот эта внутренняя база, и они стали героями. Военный человек, конечно, должен ориентироваться в том числе на этой духовной местности.
– Распространена точка зрения что военный — это человек, которого готовят к тому, что он должен быть готов убивать. Или умирать?
– Конечно, второе. Военный — прежде всего человек, который готов умереть за свой народ. Конечно, война — это убийство… Но человек, который идет на это нарушение христианской заповеди, что есть большая проблема, сам подвергается риску смерти, и он идет на это, заранее с этим смирившись.
– Возвращаясь к двум парадигмам войны, что важнее — эффективность, убить врага и сохраниться самому, или же что-то иное?
– У нас здесь очень сложный конфликт, и любое упрощение ведет к проигрышу.
– Как вы воспринимаете то, что сейчас происходит на Донбассе?
– Я воспринимаю это так, что у нас был проигрыш в Третьей мировой войне, мы эти территории оставили, но теперь Россия сюда возвращается. И это великое счастье для меня поучаствовать в подобном. Причем смысл этого действия в нем самом, не в награде…
– А вам не тяжело было оставить академическую карьеру, перспективы столичные?
– Нет, я каждый раз, садясь в автобус сюда, был абсолютно счастлив. Конечно, есть много трудностей… Но они преодолеваются.
– Вы можете сказать, что нашли здесь себя? Семью-то точно нашли, у вас жена дончанка.
– Да, определенно. Две составляющих человеческой жизни — судьба и свобода, и я свободно выбрал свою судьбу. Конечно, где-то рядом всегда ходит еще и смерть, но встреча смерти в сопряжении этих двух экзистенциалов — свободы и судьбы, никогда не бывает напрасной.
– А если обострение серьезное? Вы лейтенант Народной милиции ДНР.
– Я собран абсолютно. Я готов.
Обращаем ваше внимание что следующие экстремистские и террористические организации, запрещены в Российской Федерации: «Свидетели Иеговы», Национал-Большевистская партия, «Правый сектор», «Украинская повстанческая армия» (УПА), «Исламское государство» (ИГ, ИГИЛ, ДАИШ), «Джабхат Фатх аш-Шам», «Джабхат ан-Нусра», «Аль-Каида», «УНА-УНСО», «Талибан», «Меджлис крымско-татарского народа», «Мизантропик Дивижн», «Братство» Корчинского, «Тризуб им. Степана Бандеры», «Организация украинских националистов» (ОУН).
Наталия Курчатова
Российская писательница
Взято: Тут
880