В Париже беспорядки ( 1 фото )

- Франция гибнет, надо спасать Францию, часть вторая.

В то время, как в США все отчетливее обознаются признаки стабилизации прямо-таки античного размаха, на манер римской республики, а товарищ Байден готовится повести за собой американскую молодежь, наши взоры вновь обращены к Франции. Алексей Суворин, прямо из Парижа, 1893 г.


— Le Boul’Mich, numero special, dix centimes, — кричат разносчики на бульваре Сен-Мишель на все голоса, среди толпы, которая простирается до десяти тысяч человек. «Boul’Mich» — сокращение Boulevard St.-Michel, который находится за Сеной, в Латинском квартале. Парижане любят сокращения; когда мы добросовестно выговариваем на своем длинном языке «велосипед», они называют этот инструмент просто «вело».
«Boul’Mich» называется и студентская еженедельная газет ка, посвященная стишкам двусмысленного содержания, кокоткам Латинского квартала и сплетням самым дрянным, по большей части непристойным. Но сегодня «Буль-Миш» выпустил экстраординарный номер с заглавием: «Pour le venger» («Чтоб за него отомстить»).

Вы знаете события, приведшие к этой бульмишской революции. В «Quat-z- Arts» (Quatres arts) один из учеников Ecole des beaux arts устроил бал, на котором присутствовало до 3000 человек. Ученик этот Гильом. В этом зале известные кокотки и танцорки публичных сходов, вроде Гулю (мамзель Вебер), сидели в ложах, покрытые только газом, среди молодых и старых развратников, распивая вино. По данному знаку они сбросили с себя газ и, становясь на стулья, являлись публике голые, или совсем, или покрытые только сеткою, как на картине Рошгросса «Взятие Вавилона». В ложах шла целая оргия, по образцу вавилонскому. Голые девы бросали цветы в публику и получали цветы и сами; потом на столе явилась голая женщина, которую пронесли по залу в свите тоже совершенно голых женщин. Все это выло, кричало, принимало разные позы — и все это называлось «художественным балом». В самом неприличном журнале — «Courrier Francais» — явилось подробное описание этого торжества.

На беду, на бале был сенатор Беранже, имя которого связано с весьма гуманным законом. По этому закону суд имеет право постановить решение по делу подсудимого, но не приводить его в исполнение. Подсудимый и осужден, но избавлен от наказания. Зато при повторении преступления суд имеет право усилить наказание, как рецидивисту. В уголовной практике это важно в том отношении, чтобы первое преступление, иногда совершаемое без умысла или вследствие каких-нибудь непредвиденных обстоятельств, не ввергало преступника в тюрьму, из которой он является потом в общество уж совершенно испорченным человеком. Закон этот не мешало бы ввести и у нас, где тюрьмы так переполнены.

Итак, Беранже был на этом балу и сообщил об его безобразиях кому следует. Надо знать, что вместе с Жюлем Симоном он — основатель лиги, преследующей безобразия, наглые нарушения нравственности на улицах и в публичных садах. Началось дело. Эти дамы и господа показывали на суде, что они вели себя прилично, что, конечно, они были голые, но в чулках; господа завертывались в «художественность», публика смеялась на суде. Суд приговорил виновника Гильома и некоторых других к штрафу в 100 франков, но применил к ним закон Беранже, т. е. этого штрафа они не заплатили. По-видимому, эти «художники» и «художницы» должны бы быть довольны. Но известная часть печати высмеивала Беранже с его моралью. Молодежь Ecole des beaux arts вступилась за своего товарища и устроила демонстрацию против Беранже и Жюля Симона.
Тысячи две человек учащейся молодежи, среди которой было множество всякого праздного люда, готового принять участие во всяких беспорядках, прохаживалась по улицам, крича: «conspuez Beranger, conspuez Jules Simon». Они побывали на площади Оперы, на площади Мадлен, в улице Ришелье и проч. Полиция старалась воспрепятствовать этой процессии и схватывалась с манифестантами в драку.

В то время, когда мы видели эту манифестацию на площади Оперы, в то время, когда эта молодежь защищала распутных товарищей и распутных женщин, приглашая парижан поднимать на смех пожилых людей, знающих, до чего дошел парижский разврат, в это время в больнице Шаритэ происходила драма: там умирал молодой человек, купеческий приказчик Нюже, убитый в свалке с полицией у кафе Аркура, находящегося на бульваре Сен-Мишель, в нескольких домах от Сорбонны. В этого несчастного кто-то пустил спичечницей, попав ему в голову; он упал без чувств и умер от кровоизлияния в мозгу. Эти спичечницы — фарфоровые, тяжелые, в форме усеченного конуса, встречающиеся и у нас везде, особенно в трактирах. Смерть молодого человека, совсем не принадлежавшего к манифестантам, сидевшего в кафе с своим приятелем, подняла целую бурю в печати и среди молодежи. Полиция здесь отличается действительно замечательной грубостью и неразборчивостью в средствах. Вероятно, это естественное наследие революционной практики и того правила, что всякие манифестации явятся опасными, если не уничтожить их в начале. К тому же полиции мало, и вежливостью не всегда можно взять, в особенности с толпой в несколько тысяч. Как бы то ни было, подымался град обвинений на полицию. Свидетели показывают, что полицейский агент бросил спичечницей в толпу и убил Нюже. Сегодня студенты толпой пришли к палате и требовали смещения Лозе — префекта полиции. Им сказали, что Лозе смещен, и они разошлись. Вчера они сделали постановление,что останутся в революции, пока Дюпюи не выйдет в отставку вместе с Лозе. Молодежь, таким образом, претендует на право смещать министров и выгонять в отставку кабинет.

В 7 часов вечера вместе с художником Кравченко я отправился в кафе Аркура и провел на бульваре Буль-Миш до половины 12-го.
Кафе это выходит на площадь Сорбонны и бульвара С.-Мишель. Оно из лучших, прибежище состоятельного студенчества, могущего платить 2 фр. 50 сант. за завтраки и 3 фр. за обед. Множество кокоток студенческих тут же обедают и промышляют вечером. В 8 часов вечера были уже толпы, и все места в этом кафе и других, особенно в La Source, были заняты. В La Source студенты собирали деньги на похороны Нюже. В 9 часов являются отряды молодых людей, которые проходят по тротуару и по улице, напевая: «Conspuez Loze, conspuez Loze», все одну и ту же фразу бесчисленное число раз. Зрителей гораздо больше, чем участников беспорядков. Они становятся на стулья, лезут на фонарные столбы, где-то слышится какой-нибудь особенный крик. Полиции негде не видать. Очень жарко. Шум, свист и крики все больше и больше наполняют воздух. Множество кокоток сидят у кафе или фланируют, то одиноко или с мужчинами.

Другие сидят с мужчинами обнявшись и целуются. Жидовка Сара, известная в квартале, как продавщица цветов на наличные и в долг и как сводня, предлагает назойливо всем цветы. Две кокотки ссорятся. Собирается толпа и провожает свистом и гиком наиболее кричащую.

— C’est la femme de Beranger! (Это — жена Беранже!),— кричит кто-то.

Смех и свист.

— Boul’Mich, edition speciale, dix centimes, — постоянно звучит.

Покупаю «Boul’Mich». Редакция заявляет, что Лозе подал в отставку, но что этого недостаточно: студенчество требует отставки Дюпюи и приглашает товарищей к манифестации во время похорон. Язык газеты вызывающий, дерзкий. Тут же стихи «Проклятие», начинающиеся так:

Es tu content, Loze? de ton bestial sourire Tu vas glacer de tes valets...— и т. д., величая его «imbecile», «brute» и предавая проклятию поколений и веков. Стихотворение кончается так:

Mieux vaut un corps tout nu qu’ un grand voile de sang.

Из-за голого тела затеялась вся история. Слышу, что толпа пошла манифестировать перед квартирой Беранже и Ж. Симона, где полиция ее разгоняла. Молодежь, участвовавшая в манифестации перед Палатой, бросала пятаки через решетку двери, крича: «Панама! Панама!» депутатам. К этим крикам присоединялись другие, требовавшие отставки Лозе и Дюпюи. Одного полицейского студенты избили перед Палатой.

Мы едем по бульвару вниз. Улицы плотно заняты людьми. Экипажи проезжают шагом, постоянно останавливаясь. На омнибусах пассажиры стоят, перекидываясь с годною словами. В окнах домов масса зрителей. В 10 часов кафе La Source закрылось. Я стоял у киоска и смотрел на волнующуюся толпу.

— Отойдите отсюда,—сказал мне молодой человек, — сейчас будут бить киоски.

Действительно, через минуту задребезжали стекла в одном, в другом, в третьем киоске; некоторые газовые рожки потухли. Разбитые стекла приветствовали рукоплесканиями. Кто-то заметил, что это убыток городу Парижу и что киоски ничем не виноваты. Его проводили криками и угрозами. У молодых людей толстые палки в руках; иногда выделяются на них шляпы и стены сотрясаются от неистовых криков в воздухе. Возбуждение сильное, но полиции не видать. Я думаю, что она будет благоразумна и не явится вовсе, и дело обойдется битьем стекол в киосках. Но в половине 11-го являются отряды полицейских, человек по 10. Они идут, кто серьезно, кто улыбаясь. Поднимается адский крик. Огромная толпа устремляется вслед за ними, ругаясь и угрожая.

— Conspuez (клеймите) Loze, conspuez Dupui. Assassins, assassins, assassins (убийцы), — кричат повсюду. Но полицейские продолжают шествие в Rue des ecole, которая мигом вся запружена народом. Еще несколько киосков трещат и звенят. Вдруг кто-то говорит, что едут жандармы. Толпа сломя голову бросается бежать, давя друг друга. Но жандармов еще нет. Они еще у моста, перед бульваром С.-Мишель, стоят выстроившись. Полицейские прячутся среди лошадей. Толпа кричит жандармам «убийцы!», орет и свищет. В это время толпа перед префектурой полиции кричала то же самое, ругая Лозе и министров и бросая в окна камни. Множество окон было разбито. Терпение полиции лопалось.

Возбуждение росло, а возбуждение действует заразительно; в толпе поневоле каждый чувствует себя участником и сочувствует ей или радуется, как радуется зритель в театре, когда убивают злодея. Начинаются свалки в разных местах. Горят киоски. Шум страшный, крики, свист. Заложив два пальца в рот, к краям губ, молодая грудь свистит, как локомотив. Есть раненые. Говорят об убитых.

4 июля. Сегодняшние газеты возбуждают толпу против полиции г. Дюпюи. Описания преувеличенные. «Париж предан убийцам Лозе», — «Новые убийства», — «Убийства Дюпюи», — «Бунт в Париже», — «Множество убитых». Вот перечень заглавий, крупным шрифтом, в газетах, во всю их ширину. Подробности рассчитаны на ненависть к полиции. Говорят о многочисленных убитых. Но это несправедливо. Есть раненые — и серьезно. Несколько сотен молодых людей арестовано. Несколько сот ранено. Ранено несколько десятков полицейских. С утра на бульваре С.-Мишель толпа полицию встречает камнями и палками. Трое агентов ранено. Камни, приготовленные для мостовой, складывают на возы и увозят. Боятся баррикад. Ждут похорон Нюже, но, говорят, тело его будет увезено тайно. Вчера отец несчастного молодого человека в разговоре с сотрудником «Journal des Debats», прямо сказал, что сын его погиб жертвой манифестации и что он не желает манифестации над его трупом. И какой манифестации, из-за голых проституток! Знамение ли это времени? Надоело ли парижанам слабое, безличное правительство и все эти скандалы, начиная с Панамы? Но воздух наполнен электричеством. Центр жизни перенесен в Латинский квартал, где целый день необыкновенное движение. Получаются из провинциальных университетов сочувствия. Провинциальная молодежь приезжает сюда. На небе собирается гроза. Авось она поможет успокоению.

5 июля. Надо было видеть, что происходило третьего дня и вчера в Париже, чтоб судить, сколько горючего и недовольного материала в этой столице. Кто мог ожидать, что мальчишеская выходка студентов, направленная против сенатора Беранже и в защиту голых телес женщин, поднимет целый бунт? Если это не революция, то несомненный бунт. Студенчество тотчас было устранено элементом недовольных, анархистами, сутенерами, всяким отребьем, готовым на всякие беспорядки. Полиция, конечно, тут, как и везде, является козлищем отпущения. С одной стороны, от нее требуют порядка, энергии, с другой — вежливости и деликатности. Понятно, что она может исполнять только первое и исполняет грубо, не разбирая правого и виноватого. Как она беспощадно толкает, как берет за шиворот, с каким остервенением рубит она голыми саблями и кулаками — это надо видеть, чтоб понимать негодование тех, которые попали под ее удары, и эти крики «убийцы», и затаенную радость зрителя.

Среди толпы множество равнодушных, любопытных, которые пришли на зрелище самое возбудительное и сначала, когда страсти еще не разгорелись, довольно безопасное. Можно стоять на тротуаре, сидеть за стаканом прохладительного в кафе, фланировать и все видеть и слышать. Опасность является позже, когда наступает полиция, во главе с комиссаром, который приказывает разойтись, и сейчас же подчиненные его выхватывают из ножен сабли и, как звери, бросаются на толпу. Толпой сейчас же овладевает удивительная паника: она орет, как угорелая, и, не щадя друг друга, спасается вспять по улицам и переулкам, в магазины и подъезды, если они отперты. Я решительно недоумевал, глядя на это бегство толпы, на этого «стрекача», который она себе давала. И еще более удивлялся тому, как она снова собиралась, овладевая минутою свободы от преследований, и начинала как ни в чем не бывало орать, свистать, кричать в размер и такт: «assassins, assassins», или овладевала омнибусами, отпрягала лошадей, валила омнибус на бок, и он падал, стуча и гремя разбившимися стеклами, при общем хохоте и диких криках. Иногда кучера сами помогали. Толпа бросается отпрягать лошадей, а кучер говорит:

— Позвольте. Лучше бы я прежде повернул его поперек улицы — тогда он лучше защитит.

Но толпа не ждет. Омнибус падает. А кучер опять с советом:

— Разбейте колесо. Тогда его нельзя будет поднять, а иначе полиция легко его поднимет.

Ломаются скамейки, выдергиваются железные решетки, которыми окружены все деревья у своего основания, поднимаются мостовые, деревянная и каменная, железные решетки разбрасываются по мостовой, чтоб воспрепятствовать кавалерии, лошади, которой спотыкаются и ушибают себе ноги, ломаются киоски и сваливаются тут же. Работа кипит, и через несколько минут улица заграждена, и за баррикадой — радостная, гогочущая, свистящая и кричащая толпа. Проезжает муниципальный советник в карете. Останавливают. Он протестует: «Я, — говорит, — стою за студентов против полиции и везу важные сообщения». — «Ладно, — отвечают,— иди пешком, у нас поважнее дело». И советник грустно удаляется. Но вот крики «полиция!» приводят толпу в беспамятство, и она, бросив в полицию что попало под руку, нанеся несколько ударов и получив вдвое и втрое, разбегается с невыразимым шумом.

В толпе почти всегда и женщины, и дети, и среди криков слышатся стоны и плач. Эта смесь отваги и трусости вполне объясняется французским характером, живым, быстро воспламеняющимся, где впечатления сменяются и возникают быстро. В отдельных случаях женщины бросались на полицейских и вцеплялись в их физиономии. Участие учащейся молодежи было незначительное. Она расхаживала с толстыми палками, с иммортелями в петличке и, видя, что дело принимает серьезный характер, устранялась и ограничивалась ролью зрителя. Я думаю, что в глубине души она раскаивалась и сознавала, что неповинный человек благодаря ей лишился жизни. Почтить его похоронами было желанием искренним. Это являлось как бы искупапельной жертвой. И вчера толпы молодежи наполняли улицу Жакоб, где больница Шаритэ и где находился труп убитого. Толпа стояла чинно, хотя говор был большой.

Приехала туда и та кокотка Сара, которая отличилась своими телесами на бале Quat-z-Arts. Сара — теперь самая известная женщина в Париже, говорили молодые люди, указывая на довольно изношенное лицо этой девицы. Студенты заставляли кучеров снимать шляпы, крича: «шапо, шапо». Кучера иногда не хотели исполнять этого приказа, но седоки снимали шляпы и раскланивались.

С похоронами Нюже правительство медлило — допустить их торжественность или нет? Оно льстило студентским депутациям, боясь, что студенты снова нахлынут к Палате: депутаты боялись этого третьего дня, когда студенты бросали медяки за решетку, крича: «воры», «Панама» и «чекары» (от «чек»). Но к вечеру оно решилось разогнать студенчество и приказало полиции вступить в управление больницей и тайком увезти тело Нюже. Так и сделали. Человек 500 агентов били и рубили толпу среди страшного крика и проклятий, а возмущенные жители улицы Жакоб бросали в полицию из окон тарелки, стаканы, бутылки, обливали их жидкостью, и это еще более раздражало полицию и одушевляло ее. В разных местах устроились баррикады, на бульваре С.-Жермен — целых четыре, на углу улицы Ренн и других, пересекающих тут бульвар. Схватка была жаркая. Во время паники бегущей публики начался грабеж и поднялись крики:

— Уважайте собственность! Respectez la propriete...

Несколько русских, в чинах, поехали смотреть «революцию» и, попав в свалку, побежали. Стоит офицер. Думают, станем около него. Только что стали они, как сам офицер пустился бежать от полиции — и шибче других.
В нескольких кафе по соседству анархисты пели «Карманьолу» и выплясывали. Явились красные печатные листки с заглавием: «La Marseillaise des etudiants» — довольно аляповатые стихи, а на обороте: «Precieux conseil aux sportsmen» — как верно выигрывать на конских скачках. Курьезное сопоставление, не правда ли?

Но явились войска. Перед их глазами строили баррикады и кричали: «Vive l'armee». Офицеры брались за козырек. Войска никого не били, предоставив эту грязную работу полиции. Когда толпа валила омнибусы, войска ограничивались тем, что снова впрягали лошадей. В одном месте, около баррикады, толпа взрыла торцовую мостовую, только что смоченную дождем, и разбросала торцы в разные стороны: кавалерия погрозила издали, но не двинулась, и толпа кричала: «Vive l'armee» и аплодировала.

Хотя прошедший дождь смягчил духоту, но не охладил рвение толпы. То там, то сям воздвигались баррикады, потом начались пожары: обливали керосином омнибусы, киоски, скамейки, сваленные в кучу, и зажигали. Потом стали разбивать фонари и гасить газ. Магазины в этой части города давно были закрыты, многие не открывались целый день. На улицах стало темновато. Кавалерия стала прогонять толпу, явились пожарные с резкими звуками трубы, и толпу стали гнать куда попало, награждая сабельными ударами полицейских и тумаками. Свалка пошла невообразимая, и от описания ее я воздерживаюсь. Все эти картины насилия и расправы препротивны. Точно охота на людей, и люди ведут себя, как гонимые звери на облаве, бросаясь в разные стороны, а полиция — как рьяные охотники, стремящиеся не пропустить случая «[хватить зверя, утащить его в кутузку, прибить, надавать тумаков и даже нанести рану. У охотников кровожадность и ожесточение вырастает, грубейшие инстинкты зверя с какой-то неудержимостью и ненужностью. Полиция накинулась на интернов больницы Hotel-Dieu, стоявших у дверей, но свиставших. Интерны (врачи, не имеющие еще права лечить вне больниц) только что перевязывали раненых и, разумеется, не питали к полиции нежных чувств. И полиция набросилась на них, надавала тумаков, двух арестовала. Охотники, что и говорить, и как тут судить, кто прав и кто виноват, но все это противно, противно и противно.

Проезжая часу во втором ночи по месту побоища, я видел разломанные киоски, вырванные решетки, взрытую мостовую, кучи камня и торца и патрули конные и пешие на каждом шагу. Улицы были едва освещены; вырезывался серп луны между зданиями, красный и большой, с одной стороны точно изрубленный ударами сабель. Извозчика пришлось оставить и идти пешком, постоянно спрашивая позволения у патрулей, которые пропускали в одном месте, в другом — направляли в боковые улицы. Нас было несколько русских, между прочими известный беллетрисг с женою. Полицейские, на вежливый вопрос: «можно ли пройти?», иногда отвечали тем, что повертывали вас руками за спину назад и не удостаивали слова. Было жутко среди этого множества полиции и военных, пеших и конных, точно в неприятельском стане. Везде пахло гарью, и дома, и вся полуразрушенная обстановка улиц смотрели неприветливо, мрачно. По Сен-Жерменскому бульвару, по Rue des ecoles полиция еще продолжала охотиться за людьми в соломенных шляпах; они бежали крича, полиция — за ними. У Notre Dame мы повернули к набережной, по мрачной уличке, указанной нам патрулем. Человек двадцать в соломенных шляпах юркнули мимо нас и из окон послышались энергические крики: «assassins, assassins» и пронзительные свистки...
Мы прошли через мост к префектуре, где целые массы военных. Им придется не спать ночь, и они стоят мрачные, молчаливые... Никому не было весело в этот день в этих кварталах, где были начатки настоящей революции, с баррикадами, керосином, ранеными, с проклятиями и ненавистью, сильною ненавистью. Многие парижане вспоминали Коммуну, и эти дни оставят после себя воспоминания.

Зато Большие бульвары, Елисейские поля оставались в своем всегдашнем виде. У кофеен сидит масса женщин и мужчин. Иветт Гильбер поет в «Ambassadeur» свои веселые гривуазные песенки, в «Jardins de Paris» кокотки выплясывают канкан, поднимая юбки до пояса и ноги выше головы, и две танцорки складывают на этой высоте ступни своих ног, придерживая их руками, и стоят неподвижно целую минуту, как бы отдавая честь ногами присутствующей публике...

Живи, веселись и пей радость жизни. Не из-за этого ли все эти бунты, и эти удары сабель, и эти баррикады, и эти поднятые вверх ноги тех самых женщин, из-за которых произошла вся эта революция? Может быть, это только начало? От грошовой свечки восковой Москва сгорела. Причины глубоки, но поводы всегда ничтожны...