shabashnik
Иван Шапорев: я — командир тяжелого танка КВ | Я помню ( 2 фото )
Шапорев Иван Антонович умело и хладнокровно воевал в танковых частях Красной армии с 1941 по 1943 годы. Дважды горел в танке, попал в плен, но не смирился, сохранил партийный билет и остался верен присяге. Несгибаемая воля и твердый сибирский характер позволили герою танкисту с честью пройти испытания выпавшие на долю его поколения…
Мы, танкисты, серьезно немцам проигрывали в вооружении. Понятно? Ты к ним еще подберись, а они тебя с полторы тысячи прямой наводкой. И я тебе не говорил, а ты не слышал. Это тебе от меня вместо предисловия!
* * *
Родился я в Алтайском крае, в семье крестьянина. В школу пошел рано, в шесть лет. И закончил бы среднюю школу в 16 лет, но два года крепко болел. Когда я учился в 7 классе, отца перевели в другой поселок. Знания я имел прерывистые, потому что мне приходилось часто уходить с уроков. Как только начинали синеть ногти, я знал, что сейчас у меня начнется температура, меня будет трясти, и я уходил с уроков. Пришлось просить папу оставить меня на второй год и нормально закончить 7-й класс. Отец не возражал. Таким образом я еще раз отучился в 7-м классе и поступил в 8-й класс в зеленогорскую среднюю школу. По-моему, классе в 9-м мы с ребятами хотели поступить в летную школу в Барнауле. И тут как назло я заболел ангиной. Всю комиссию прошел нормально. Под конец захожу к отоларингологу, а тот говорит: «Ну, какой же из тебя летчик? Там же морозы!» В общем, меня не взяли, и правильно сделали.
Ребята после 9-го класса в основном пошли на работу учителями в начальные классы. Меня это не привлекало. Я хотел связать свою жизнь с армией. Сначала хотел поступать в военно-морское училище, но приема в 41-м году уже не было, и в военкомате мне порекомендовали танковое училище. В общем, в Ульяновское танковое училище я поехал специально, осмысленно…
В ноябре 41-го я получил письмо от мамы, что мой отец без вести пропал под Москвой. Я тут же написал рапорт начальнику училища. Им был полковник Кашуба, Герой Советского Союза, крепкий мужик, потерявший ногу на Финской войне. Он на мою записку никак не отреагировал. Через какое-то время я вторично написал рапорт. Помню, я дежурил дневальным по роте, и он ночью приходит. Докладываю: «Такой-то, такой-то», – «О, сынок, это ты меня рапортами бомбардируешь? Давай-ка, поговорим. Ну, вот что ты пойдешь рядовым? Какой толк? Ты давай сперва нормально закончи училище. Война эта будет долгая. Успеешь еще, навоюешься».
Через шесть месяцев состоялось досрочное окончание училища. В основном выпустили старослужащих – тех, что поступали в училище, уже прослужив несколько лет сержантами и старшинами. В общем, я попал в эту команду младшим лейтенантом.
Касательно училища, могу сказать, что учили нас хорошо. Все лишнее отметалось, в основном изучали тактику, строевую подготовку, военное дело и материальную часть. То есть все то, что крайне необходимо: личное оружие, винтовка, автомат, пушка, танковый пулемет. Вообще, Ульяновское танковое училище не зря считалось одним из лучших в Советском Союзе, и не зря оно стало гвардейским. За подвиги выпускников училище награждено орденом. А в наше время, к сожалению, его закрыли, так же как и ракетное училище. Закрывают все подряд. Ладно, не будем об этом…
Итак, военным училищем я выпущен младшим лейтенантом и отправлен в запасной 10-й танковый полк, где в апреле месяце мы в маршевой роте получили танки. 42-й – год тяжелый. Наши заводы на западе уже не работали, а на востоке они еще только разворачивали производство. Поэтому техники было мало. Формировались отдельные танковые батальоны. Не полки, не бригады, а именно батальоны. На фронте, скажем, в 11-й армии первые бои нами еще как-то управлял командир бригады, а потом и его не стало видно. Занятный момент – когда пошли официальные празднования битвы за Москву, на каком-то торжестве я говорю: «Так я тоже участник, 471-й танковый батальон». А мне в ответ: «Что ты тут городишь! Никаких танковых тогда батальонов не было». Как это не было, если я лично воевал в батальоне? И ничего не докажешь, медали «За оборону Москвы» у меня нет.
Значит, с марша в бой. Мы погрузились в эшелон в городе Горьком, предварительно получив танки в Сормово. Машины нам достались хорошие, 34-ки. Эшелоном прибыли в Москву. Рано-рано утром нас разгрузили в Москве, и мы колонной прошли по Москве, очевидно, чтобы показать мощь, и снова встали на погрузку. Голова нашего отдельного батальона формировалась в Москве. В частности, нашего военврача взяли прямо из парикмахерской. Он был приписан к другой части, но его кинули к нам. Техническую часть взяли прямо с закрытого автозавода в столице. Итак, погрузились… и прибыли в Вышний Волочёк в Тверской области. Прямо со станции сделали 100-километровый марш. Утром заняли оборону и приготовились вступить в бой. Нашему взводу из трех танков поставили задачу ударить по левому флангу обороны немцев. На рассвете мы выдвинулись на исходную позицию для атаки. В заданную точку пришел только один мой танк, остальные машины остались позади по невыясненным причинам. В результате взвод в неполном составе пошел в наступление.
Туманчик. Впереди кустарник такой, метра под три. Мы продвигаемся. Вышли на позиции наших минометчиков. Но мы-то не знаем, что они наши… обходим их и двигаемся еще немного вперед. Даю команду: «Стоп!» Немножко начинает светать. Впереди какие-то фигуры. Нужно добавить, что экипаж-то у меня уже участвовал в боях. А их командиру, то есть мне, еще только-только исполнилось 18 лет в декабре! И вот они хором: «Командир, стреляй!», – «А если это наши? Как мы будем выглядеть? Отставить! Вот сейчас откроют огонь, тогда будет ясно, кто есть кто». Снова двигаемся потихонечку. И тут пулеметный огонь, мины стали рваться. Говорю: «Вот теперь все понятно». Закрываю люк и пошел вперед.
В общем, мы их (немцев) выгнали на открытое поле. Милое дело: два пулемета, пушка… набили много. Остальные же танки батальона наступали в лоб. Два танка сгорели. Наш экипаж, ударив во фланг, спутал их оборону. Таким образом мы заняли деревню Никольское. В этом бою мы выполнили одним танком задачу взвода.
Помню, пошел смотреть на результаты проделанной работы. В поле лежат здоровые парни, ветер колышет волосы… Я остановился, мне стало жутко. Все-таки пацан еще, восемнадцать лет. Думаю: «Что ж это? Они все мертвые. И всё это натворил я!» У меня возник страх перед убитыми людьми, убитыми мною! Кроме меня некому, ведь я шел без пехоты…
После боя мы подобрали раненых и вышли на сборный пункт. Танк остановил наш комбриг, расспрашивал, что, где и как мы делали, записывая данные. За этот бой я получил Красную Звезду, сопляк…
Как я оцениваю свои действия? Боялся ли? Нет, не боялся. Просто считал, что выполняю свою задачу. У меня такое свойство характера. В критические моменты у меня не наступает паника или нервозность, я становлюсь более спокойным и более трезво принимаю решения. Поэтому в работе у меня никогда не бывало авралов. То есть я знаю свою задачу и спокойно планирую процесс: сегодня я буду делать то, что я должен делать сегодня, а то, что должен делать завтра – пока подождет. Помню, когда наше военное училище закрыли, к нам (в институт) оттуда перевелись офицеры. Один полковник стал начальником учебной части. И вот у него: «Давай, давай, давай… » Я не выдержал, говорю ему: «Слушай, как ты до полковника дослужился? Почему у тебя всегда авралы? В армии разве так можно? Это же нервозность подчиненным».
— Как оцениваете действия вашего экипажа в первом бою?
Очень хорошо. Мы писали такую рапортичку, в виде отчета, на тему того, что ты сделал в бою, что уничтожил и так далее. Там ты обычно даешь характеристику действий экипажа и техники. Я написал, что экипаж готов к выполнению любой поставленной задачи, и мы нуждаемся только в пополнении боекомплекта и ГСМ. Когда возвращались на сборный пункт, у меня заглох мотор – кончился бензин. Танк заглох, а в остальном вроде бы все в порядке. Ну, тут ночью доставили ГСМ, пришли снаряды. Мы перезарядили пулеметные диски, укомплектовали боеукладку.
Утром нам снова выходить на исходную позицию. Получаем команду и начинаем выдвигаться. А ночью прошел мелкий дождик. Танк стоял немножко под уклон, и внутрь попала вода. Механик докладывает: «Командир, вода в танке!» Спрашиваю: «Ты жалюзи хорошо закрыл?», – «Хорошо», – «Так, наверное, все-таки плохо, раз вода. Давай, разворачивайся, пошли назад». Пару сотен метров проехали, он опять говорит: «Командир, греется мотор, зашкаливает!» Стало понятно – потек радиатор, мы его как раз водой заливали. Говорю ему: «Ладно, сейчас будет ключ, там зальем воду». Залили, проехали немного – опять течет. Тут два решения: или стоп машина, или потихоньку до переднего края, а там что будет, то будет. Я выбрал первое – стоп машина…
Подхожу – командир части, комиссар, замполит и политрук завтракают. Докладываю им, что машина к бою не готова по техническим причинам. Командир части майор Карась потянулся за пистолетом и пытается открыть кобуру… я выхватил свой револьвер: «Прекратите истерику!» Вмешался комиссар: «Ну, чего ты? Расстрелять мы его всегда успеем. Надо разобраться. Ты ж ему сам вчера давал рекомендацию в партию…» И действительно ведь давал – меня приняли кандидатом. Подходит компотех, спрашивает у меня: «Ты сам-то как считаешь?» Я подумал, говорю ему: «Одно из двух: или текут дюриты, соединяющие патрубки, или пробит радиатор. Возьмите с собой к танку хотя бы один радиатор». Быстро собрались, подъехали, полезли на танк, добрались до радиатора и… появляется начальник особого отдела. Надо сказать, он вообще-то мужик неплохой, хотя и СМЕРШевец. Смотрим – в радиаторе несколько осколков. СМЕРШевец говорит: «Ваня, это тебя спасло». Я матом… Спрашивает меня: «Как вы определили, что потек радиатор? К нему же не подступиться. Где ты спал?», – «Спал в башне. Ты о чем вообще? Подозреваешь экипаж? Это экипаж мой и я за него беру ответственность!» В общем, этот радиатор вытащили, второй поставили, и я снова пошел в бой. А им бы сразу расстрелять. Расстрелять легко, умники…
Это Северо-Западный фронт, Демянский мешок. Там тяжелые бои шли. Первое крупное окружение немцев! Мы поддерживали бригаду морской пехоты возле села Великое. Помню, уговаривал и командиров, и матросов: «Ребята, ну оденьте вы хотя бы каски! Я прошу вас, поберегите вы себя. Мы ж с вами одногодки. Ну, это ж война, не кино, честное слово… » Они в ответ: «Нет, мы моряки!» Что в лоб, что по лбу: бушлат бросил, каску бросил, бескозырку закусил и в атаку. Столько их погибло… зря. Эта бравада – традиция, и старая традиция. В какое-то время, может быть, и была хорошей традицией, когда из винтовок стреляли, а на автоматы и пулеметы – это знаешь…
– Когда вас в первый раз подбили?
Бригада постоянно несла потери. Довоевались до того, что наш батальон отправили на переформирование. Моя же машина осталась целой. Ну, меня с танка снимают, ставят заместителем командира роты. А вместо меня садят кого-то – и танк мой ушел (в другую часть). Мы же едем к Валдаю, чтобы погрузиться в эшелон и ехать в тыл. Но по дороге нас заворачивают в укрепрайон в районе Валдая. Смотрим – стоят танки БТ-5, БТ-7. Неужели нам? И это в конце 42-го года! Это считай, октябрь месяц. И точно, вдруг поступает сообщение, что немцы перешли в наступление в районе станции Лычково. (Между Старой Руссой и Валдаем. Прим. – С. С.) Мне приказывают возглавить танковую атаку, сбить наступающих немцев, и по возможности взять станцию.
Немцы держат оборону по железной дороге. Мы двинули на БТ-шках… а там немцы устроили укрепрайон, сплошного фронта не было. Мы их постреляли, сбили с места и погнали. В какой-то момент подставились под крупнокалиберный пулемет немцев, подошли на дистанцию поражения наших тонких бортиков. Первый танк у меня загорелся – экипаж выскочил. Я пересел в другой, и снова наступаю. Загорелся второй… от пулемета же – они, видать, по мне зажигательным крупнокалиберным. Тут я уже сам горел: лицо и руки обгорели, контуженый… Короче говоря, станцию мы взяли, хотя и потеряли большое количество танков, их сгорело очень много.
Попал я в лазарет. Врач, которая сопровождала нас, хотела меня отправить в санбат, но начальник медсанчасти сказал: «Нет. Мы его заберем и сами вылечим». А мне ни возразить, ни добавить – наверное, недели две я не говорил, а мычал. У меня как таковых сильных ожогов не случилось, но были огромные пузыри. Знаете, как это после ожога бывает…
Тогда все подряд лечили стрептоцидом. Знаете, многие тысячи солдат остались живы благодаря этому красному и белому стрептоциду. Что они делали? Они на ночь меня привязывали, чтобы я во сне все это не содрал. И вот взгляните на мое лицо. До сих пор я не могу бриться опасной бритвой, потому что у меня борода растет пучками в разных направлениях, и всю жизнь я бреюсь электробритвами.
В тыл снова ехали через Москву. Тут я надумал погулять по Москве. Ко мне пристал командир взвода моей роты лейтенант Жучков. А он такой рыжий-рыжий:
– Командир, я с тобой!
– Ну, пошли…
Мы с ним сутки по Москве гуляли. А там сплошные проверки. У меня-то документы в порядке, а у того документов нет, он их, чудила, оставил в эшелоне. Ладно, погуляли, приехали на станцию в Подмосковье. Говорю ему: «Застегнись…» да, кстати, у нас были такие черные полушубки, подарок от пермяков. Говаривали, немцы нас за эти полушубки окрестили черными пантерами. В общем, пока я пробился к коменданту, узнал, где наш эшелон, пока он мне сказал, что нам надо на станцию Костерево, а потом в лес… выхожу, а электричка только хвост показала. Ладно, я сходил на базар, купил на оставшиеся деньги кусок хлеба, сметану, позавтракал. Прихожу на вокзал, ко мне подходят два милиционера: «Ваши документы!» Я предъявляю, и знаю, что у меня все в порядке. Они: «Пройдемте с нами!», – «Ну, пошли».
Один садится напротив меня, другой – встал сбоку справа, а слева от меня – угол. Зажали:
– Т-а-ак, тут написано, что у вас имеется личное оружие.
Думаю: «Ни хрена себе заявки. Значит, меня хотят арестовать!» Я у него удостоверение свое вырвал и встал в угол. Говорю им:
– Вот что мужики, шутки кончились. То, что там написано, я имею. В правом кармане у меня лежит трофейный парабеллум. Вызывайте комиссара, с вами я разговаривать не буду.
– Сегодня выходной день.
– Ничего не знаю. Вы хотите меня арестовать? За что? На каком основании?
Приехал комиссар, высокого роста, худощавый, похоже, списанный после ранения с фронта. Он только взглянул:
– Сынок, пойдем со мной.
Один рыпнулся – комиссар обрезал:
– Отставить!
Он пошел вперед, я за ним. Сели:
– Откуда, чего, как?
Я рассказал ему:
– Слушайте, почему меня задержали? Почему я под подозрением?
– Вы же были не один?
– Так точно.
– Как только электричка выехала, последовала проверка документов. А у твоего дружка ничего нет – его тут же сняли. Где сняли? В Петушках. Я, кстати, сейчас туда позвоню…
– Не звоните, я его сам возьму.
В общем, мы с ним как-то по-доброму поговорили. Он вызывает этих двух милиционеров:
– Извинитесь перед командиром, накормите его, купите билет. До свидания, товарищи…
Тут я тоже немного высказался:
– Ну что, мужики, ведь можно было все по-хорошему обговорить. А вы хотели меня арестовать, фронтовика.
Появился я в Петушках, дверь открываю ногой:
– Твою мать, где этот?!
– А-а, а-а, а твоего дружка все, закрыли.
Короче говоря, я его нахрапом выхватил оттуда, никому ничего не предъявляя, и быстро на станцию. Подходит какой-то поезд. Мы садимся, проехали одну станцию и там ушли кустами. Добрались до Петушков в лагерь уже затемно. Там о нас никаких данных:
– Кто такие?
– Танковый батальон… у вас стоим. Дайте мне пароль, я пойду поищу расположение. Самое интересное, нам дали пароль. Я пошел смотреть, точно – грузовые машины наши. В землянку сунулся – наши ребята. Нашел свой батальон, получил пять суток – все нормально. Не, ну действительно… когда я еще побываю в Москве?
Ну что, прибыли на переформировку. Какая-то станция недалеко от Петушков. Стоит танковый лагерь: парк, столовая… Присвоили нам звание Гвардейского 28-го отдельного тяжелого танкового полка прорыва. Меня назначили командиром тяжелого танкового взвода.
Говорить нормально я не мог. Для начала нужно было хотя бы выругаться… получалась речь. И помню, дежурю по базе. А там, чтобы пройти в столовую, нужно было обходить парк, где стояли танки. Смотрю – прямо через стоянку в столовую идут наши солдаты. Я выругал их… Новый командир части подполковник Калинин мне за это объявил пять суток ареста. А начальник штаба, который знал меня с первых дней на фронте, сказал, что человек контуженый и говорить нормально не может, заикается. А чтоб не было заиканий, начинает с мата. Командир части пригласил меня, извинился… но приказ, сказал, отменить не сможет. Оказалось, мы с ним земляки. Он из Новосибирска, а я с Алтайского края. В общем, нормальный мужик…
Нам должны были вручать знамя гвардейского полка. Приедут гости, а чем их угощать? Нечем. Кому-то надо ехать в Москву, добывать угощение. Командир части спрашивает, кого отправим? Майор, начальник штаба говорит: «Так кого-кого, Шапорева конечно!» Поручили мне поехать на завод «Красный Октябрь» с письмами. Но на этот раз я им сказал, что один не поеду, просил еще офицера в сопровождающие. И запросил командировочных на двое суток.
На завод приехал – морда вся синяя после ожогов, опухшая. Старичок, директор завода, и пожилая секретарша профкома смотреть на меня не могут – отводят глаза. Пригласили меня в кабинет, почитали письма. Директор помолчал:
– Сынок, я все понимаю. Но и ты меня пойми, ведь война…
– Вот именно, что война. И я не в гости еду. Вручают знамя, гвардейские знаки. А чем мы их кормить будем? Надо хоть по рюмке налить.
Тетушки поговорили со мной, расспросили, сколько лет, откуда родом, что у меня с лицом. Что тут скажешь: «Горел», – говорю. Покивали головами: «Ты, выйди сынок. Мы переговорим тут… » Вышел я, минут через пять-десять: «Заходи!» В общем, выдали они мне всё, чего душа изволит… ну, не то чтобы всё, но накормить теперь было чем. Я машину с сопровождающим отправил, а сам… еще погулял по Москве. (Смеется).
Потом начались беспрерывные бои. По конец уже все выдохлись – и мы, и немцы. И помню, в какой-то день машины три или четыре пошли в наступление. Моя машина командирская, то есть я веду эту группу. Наша 34-ка подрывается на мине, отлетает гусеница. Сидим внутри втроем… тут дело в том, что четвертого, радиста-пулеметчика у нас забрали, – он крепко заболел. Так они нам на замену прислали женщину! Два дня она с нами воевала, а потом мое терпение лопнуло. После боя я пошел разбираться – «Мать-перемать, что ж вы делаете? Ведь это же форменное издевательство!» Ну, вот если нас прижало по-маленькому, то мы в гильзу и выбросили ее. А женщине каково? В общем, в этот бой мы пошли втроем.
Значит, подорвался наш танк. Как уже сказал, мы сидим внутри. К этому времени просочились немецкие автоматчики и начинают нас обстреливать разрывными пулями. Говорю артиллеристу: «Ну-ка, пугани их! А то нас, как куропаток, перебьют и танком завладеют». Тот поднялся, дал осколочным несколько раз, поработал пулеметом. Смотрю – с наблюдательного пункта к нам кто-то бежит. Прибежал младший лейтенант:
– Ты чего приперся?
– Так посмотрели… командирский танк же. Вот послали меня.
Один трак разорвало. Мы его набросили, все собрали. Теперь надо было вставить «палец». Он вставляется с внутренней стороны. Его еще нужно так пошевеливать туда-сюда, и он заходит. В общем, мы этот «палец» загнали, но никак не могли зашплинтовать. Слева сидит лейтенант, справа механик… и тут метрах в трех-четырех разрывается мина. Нас разбросало… контузией это назвать нельзя, но шум в ушах есть. Механик поднимается: «Живой?», – «Так точно». Смотрю, а лейтенант лежит. Я так его прихватил под затылок. Мать моя, мозги! Ты посмотри, пришел за своей смертью! Может, это была моя смерть? А я видишь, подвинулся! Вот так… парень погиб, а мы пошли выполнять свою задачу.
После торжественного вручения знамени полка и гвардейских знаков мы получили танки КВ-2 от Дзержинского района города Москвы. Сформировался полк добровольцев-чекистов «Дзержинец». Танки строились на средства, собранные жителями этого района. Пополнение в основном прибыло только младший сержантский состав, ядро командного состава осталось наше, из кадровых. Меня назначили командиром взвода тяжелых танков и досрочно по тревоге погрузили в эшелон на Сталинград. Это был конец января – начало февраля. Пока мы ехали, там, под Сталинградом все закончилось. Поэтому нас развернули на орловское направление.
Что сказать о КВ-2? Подвижность – подходящая для тяжелого танка. Двигатель V-12 вроде тоже неплохой, в него заливали газойль. Это несколько осложняло наше существование в зимних условиях. Огневая мощь та же, огневые средства те же – ничего не добавилось, только корпус другой.
Мы прибыли, разгрузились. Я дежурный по части. Начальство уехало докладывать, что мы расквартированы. Назад привозят приказ – немедленно пойти в наступление. Командир части меня вызвал – «Готовь танки к маршу!» Так точно, готовлю. Часть танков, в том числе и мой танк, к бою не готова. Слабым местом у КВ был бендикс, который выступает при запуске двигателя. И неважно, как запускаешь, от аккумулятора или воздухопуском, все равно он должен вращаться. Так вот, он в моем танке полетел.
Короче, сижу на броне головного танка, веду колонну по карте куда приказано. Смотрю – командир танка нервничает. Думаю: «Как его в бой в таком состоянии отправлять?» Приказал ему: «Ну-ка выходи!» Сам вместо него сел в танк. Подошли к переднему краю. Наступили сумерки, стемнело. Ветер, пурга, снег – ничего не видно, пелена. Спрашиваю у каких-то солдат: «Где немцы, где передний край?» Махнули рукой – вот там. Так мы пошли в этот бой дурацкий…
Идем куда-то. Переднего края не видать. И тут танк попадает в траншею, заваливается на левый бок. Попробовали назад – не получается, крепко сел. Подходит следующий, танк капитана Василия Артеменко. Это наш замполит, бывший комиссар роты. Вася тоже высадил молодого необстрелянного командира и сел сам. Он так часто делал во время беспрерывных боев. Когда не выходишь из боя по 8-10 дней, у некоторых сдают нервы, и ты ясно видишь и чувствуешь, что он уже нежилец. Видно же, что человек не в своей тарелке. Ну а мне одному на два танка тоже не разорваться. Так вот Василий Михайлович скажет кому-нибудь такому поникшему: «Ну-ка отдохни, а я вместо тебя схожу». И в наушниках слышишь знакомый голос. Я сразу своим по рации: «Внимание всем, прикройте такой-то танк. Прикройте Артеменко!» Понятное дело, мы обстрелянные, а он в бою не каждый день.
В общем, подошел Артеменко, и мы попытались дернуть его танком – бесполезно, не идет. Стало понятно, что одним танком не взять.
Потом вели бой. Выяснилось, что прямо перед нами немецкий блиндаж, типа небольшого такого дзота. Этот дзот расстреляли, немцев гоняли по полю. Во время боя у нас заклинило башню, ранило троих членов моего экипажа. Начинает светать. Снова подошел Артеменко. Кричу ему:
– Вася, тебе надо уходить! Я тебе приказываю!
– Ты мне не приказывай, ты мне не указ! Ты такой же командир, как и я. И я не могу оставить танк, и я не брошу его.
– Утром пойдете в наступление. Вот и вытащите меня. Ночь я продержусь.
Он ушел. Мы остались с механиком.
Ночь провели снаружи. Немцев к танку не подпускаем. А у нас ни автомата, ни винтовки. У меня один револьвер. Говорю механику: «Возьми гранаты, охраняй корму! Я буду на носу». Через какое-то время на нас атака. Гранатами мы кое-как отбились. Оборачиваюсь – механика нет. Пошел, посмотрел – убитый на корме лежит, у бруствера. В этот момент со стороны немцев бежит младший механик из другого танка. Выясняется – их танк спустился в балку, а выехать не смог. Тоже застрял. В балке все залито водой, сверху лед… подняться не может, рация не работает. Был этим младшим механиком некто сержант Григор, из наших, еще с первого дня формирования. Друг друга мы хорошо знали. Говорю ему: «Вот что, остаешься со мной. К нашим ты сейчас уже не пройдешь. Тебя немцы расстреляют. Уже светает, все видно. Отсюда ушел танк Артеменко, обстановку он знает».
Вот уже становится совсем светло. Мы с Григором забрались в танк. Немцы очень медленно, но попытались приблизиться. У нас только гранаты. Мы последние гранаты бросили, отогнали их на время. Но через некоторое время немцы подползли и подложили под танк мину. Сделали подрыв…
Думаю: «Нам надо продержаться до утра. Надо тянуть время». Даю Григору шепотом команду: «Мы убиты! Тихо!» Нам надо до утра время протянуть. Люки мы поставили на стопор. Я сижу наверху в башне, он – внизу. День они лазили по танку, стучали, похохатывали. Мы молчим. Наступила ночь. Ночь мы провели в каком-то забытьи. Утром никакой атаки от наших не было…
Через 35 лет на встрече ветеранов я узнал, что буквально через день полку была поставлена другая задача. Наутро полк снялся и ушел на другой участок. Артеменко, как он рассказывал, выпросил один танк и два трактора. Но что он мог сделать один, без поддержки пехоты и прочего…
Теперь я могу назвать вещи своими именами – нас попросту бросили. Да, бросили, и нас с Григором, и его экипаж, который застрял в балке. Они все погибли, сгорели в танке. Их подожгли, а нас не смогли – нам повезло.
Следующий день мы провели в ожидании. Внутри танка не осталось ни крохи сухаря, ни капли воды. Ближе к вечеру немцы устроили взрыв в машинном отделении. Они в ящик из-под патронов положили взрывчатку, привязали к нему две палки и просунули его к башне на моторную решетку… а я сижу боком, вижу – батюшки мои, что делать? Лежит ящик и дымит. Ну что, тут не минуты, тут секунды. Успел крикнуть механику: «Пригнись!» И в это время раздается взрыв. Детонатор, похоже, поставили короткий, сделать мы ничего бы не успели. Этим взрывом выбило бронеперегородку, которая отсекает боевое отделение от моторного, контузило мне правую сторону и обожгло пламенем лицо.
Потом они нас не трогали, и мы уснули. Прошел день. Стемнело. Мы спим. И ночью они снова подрывают танк. От этого взрыва мы оба проснулись. В танк потянуло дымом. Я подумал, что загорелся танк. Мне потом рассказывали, что немцы разобрали какую-то сараюшку поблизости и разожгли под танком костер. В голове отчаянная мысль – «Зачем гореть?!» Помню, что я спал на месте механика. Решил, что открою люк, выпрыгну и будь, что будет. Пусть убьют, но не буду гореть второй раз. Открыл люк, стал вылезать… удар по голове. Словно что-то лопнуло в мозгу…
Очнулся в траншее – телогрейка расстегнута. А на улице мороз 25 градусов. Карманы тоже вывернуты. Поворачиваюсь – справа мой танк, и он не горит! Как же так? Зачем я выходил? А в это время, значит, происходит такая сцена. Стоят два автоматчика, мой Григор бегает между ними и кричит: «Не комиссар, не комиссар!» Ясно, они меня считают комиссаром. Говорю ему: «Прекрати! За комиссара им больше заплатят, а мне все равно, кем меня убьют, комиссаром или нет». Возможно, они и расстреляли бы меня на месте. Понятное дело, долго им не сдавался, вел бой, упорствовал.
Я попытался встать. В это время вернулся офицер. Он сделал телефонный звонок и доложил, что взяли экипаж комиссара. Те быстро дают команду доставить меня в тыл. Григора я больше никогда не видел, не знаю, куда он девался. В деревню меня повели одного. Ну, домик небольшой, немец, хозяйка… Немец куда-то вышел, я сразу за партбилет. Там же два отсека в левом кармане. Так я партбилет держал в заднем отсеке, а в первом у меня лежали корочки комсомольского билета, письма, фотографии и дамское зеркальце, чтоб бриться. Это все они забрали. Шлемофона тоже нет – то ли от удара свалился, то ли когда вылезал.
Потом зашел какой-то из наших, русский. Немец ушел, а этот остался. Я ему говорю: «Ты что тут делаешь? Прислуживаешь немцам? Партизаны у вас тут есть? Не страшно тебе?» В общем, в таком ключе с ним поговорил, и он тоже вышел.
Что делать с партбилетом? Выбросить? Куда? Отдать хозяйке? Она не возьмет. Избавиться от него я, конечно, мог. Тут у нее кровать совсем рядом стояла. Под матрас сунул бы, или под подушки, да и все. Под кровать? Что потом? Пока думал, поступила команда меня вести дальше. Ночью мы где-то там заночевали. Потом была бомбежка. А на следующий день меня доставили в орловскую тюрьму. Сидел в одиночке.
На следующую ночь меня вывели, посадили в машину, повезли в гестапо. В гестапо меня встретили, я бы сказал, очень вежливо. На самом деле… обращение на Вы, чистый русский язык. Культурно начали допрос. Все самое интересное началось после того, как я уперся на том, что ничего не знаю, не в курсе, только прибыл и так далее. Меня возили туда трижды. Каждый раз встречали чаем или эрзац-кофе. А потом им эта комедия надоела, и они меня начинали бить. И надо сказать, они это умели делать. Переломали, сволочи, мне нос в нескольких местах… тут недавно в госпитале мне пытались через нос запихнуть лампочку. В левую ноздрю зашла с трудом, а вот в правую – совсем никак. Били крепко, да… но зато партбилет у меня. Я что сделал. Когда обнаружил его, распорол один шов на ватных брюках и спрятал его. Но немцы уже меня не обыскивали.
Ты понимаешь, привязались ко мне – «Какой состав брони?» Да откуда я знаю! Ведь я не химик, не металлург. Я офицер! И технических тайн я не знаю. Общеизвестно, что создаютсядобавки различных минералов и металлов, которые делают броню более вязкой, но не более. А состав… у вас же есть химики, лаборатории. Возьмите образцы и проверяйте.
Обрабатывали меня натуральные немцы, но с прекрасным русским языком. А так, вообще, хрен его знает, немцы они или русские. В форме они в эсэсовской. Знай, бьют да приговаривают. А я еще не вижу ни черта. Отвели меня к врачам. Первый день смотрел немецкий врач, закапал мне в глаза какие-то капли. Когда этот немец мне закапывал, я очень плотно закрывал веки, и все осталось снаружи. Тому видать тоже надоело, и на другой день меня смотрел уже наш, русский врач, из военнопленных. Он мне сказал: «Слушай, очень похоже, что тебе хотели каплями сжечь глаза». А через трое суток я им всем надоел, меня прекратили вызывать на допрос и в скором времени отправили в Бобруйск в лагерь военнопленных.
Утром на построение, потом в очередь за баландой. А у меня же ничего нет – ни ложки, ни котелка. Ну, я подошел к котлу ни с чем, мне просто по башке дали и я в сторону отлетел, да и всех делов. Потом смотрю – ко мне присматриваются, оценивают знаки различия. Потом подошли некие доверенные лица. Понятно дело, надо поговорить – свежий офицер, только прибыл:
– Давно попал в плен?
– Неделя.
Эти принесли мне ложку и котелок с баландой. Они сидели давно. Поговорили вроде нормально, но в лагере я держался один. Место в бараке мне досталось ужасное. Возле меня проходила труба от кухни. Из щели постоянно несло дымом. Меня мучили ужасные рези и боли. Я жался к полу, пытаясь спрятаться от дыма.
Через некоторое время я вместе с теми офицерами попал в команду, которую перевели в Литву ближе к границе с Польшей. Там мы пробыли, наверное, с месяц или более. Это был крупный лагерь с очень большим количеством пленных. Там я впервые встретился с власовцами. Это были вербовщики. Немцы скомандовали построение, и нас начали открыто агитировать, и помню, несколько человек вышло. Что вы думаете, на следующее утро их выбросили мертвыми. Получается те, с которыми они сидели в бараках, их задушили!
Потом меня отправили на северо-запад, в район Ганновера. Это северо-запад Германии, болота. Там я познакомился с Иваном Кузнецовым, который назвался комсоргом роты. Он родился в Туле. Воевал под Ленинградом в той самой 2-й Ударной армии генерала Власова, которая попала в окружение. Многих из них потом отправили в наши лагеря. Иван Андреевич Кузнецов мне внушил доверие, я перед ним открылся, показал партбилет. Он мне очень помог. С его помощью я смог пройти обыск и сохранить партбилет. Вообще, мы очень сильно рисковали: если бы немцы нашли партбилет, нам бы не поздоровилось.
После визита агитаторов мы познакомились с молодым парнем, бывшим партизаном. Он сказал нам, что сбежит и снова уйдет в партизаны. Но сначала пойдет к власовцам, потому что оттуда сбежать легче. Мы его отговаривали, объясняя, что если он даст согласие, то уже нарушит присягу. По-моему, убедить его мы так и не смогли. Не знаю, как сложилась его судьба, потому что нас буквально вскоре отправили. Снова обыск! Как мне пройти его? Смотрю – один полицейский обыскивает… так, поверхностно. Я снял гимнастерку, достал офицерский шерстяной свитер, подошел к нему, говорю: «Слушай, браток, возьми свитер и дай мне хорошего пинка, чтобы я улетел подальше. А тебе на память свитер достанется». Он дал мне пинка, и так я прошел этот осмотр. Вообще, самыми лютыми были украинские полицаи, они, конечно, очень выслуживались.
Нас перевели в офицерскую команду, которая занималась мелиорацией. Человек может быть восемь–десять мы попали в небольшой офицерский лагерь в поселке Кирхдорф. К нам часто приезжали агитаторы. Мы заранее знали, что будут гости. Если нам давали хлеба, а иногда даже маргарина, это означало – жди гостей. Обычно приезжали два офицера власовца и немец. К ним присоединялся комендант лагеря. И вот они вчетвером приглашают одного за другим на беседу. Начинают уговаривать: «Вступай! Если дашь согласие, никто из заключенных об этом не узнает. Тебя потом вызовут к коменданту и незаметно отправят куда надо». Надо сказать, за те два года, что мы находились в лагере, ни один человек из нашей команды не ушел во власовскую армию. Ни один человек не пошел!
Лагерь охраняли пожилые австрийцы. Эти ясно понимали, чем кончится война, и видели, кто командует в лагере (среди заключенных). Мы же в лагере никак не могли успокоиться и создали подпольное партийное бюро. Поскольку у меня сохранился партбилет, я стал секретарем партбюро. По возможности мы проводили собрания, обсуждали наши дела. Я рассказывал новости, услышанные от двух охранников австрийцев. Два пожилых полицейских взяли за привычку обсуждать новости с фронта там, где работали мы с Иваном. Они специально говорили так, чтобы мы слышали.
Разумеется, они говорили на немецком. Некоторые вещи понятны без перевода. Кроме того, я многое понимал, хотя и не мог говорить. Об остальном я догадывался, улавливал смысл. Информация поступала также из других ов. Иван дважды вскрывал кожу на ноге, привязывал к ней хлорку, вызывая нарыв. Таким образом он попадал в лазарет в базовом лагере в Ганновере, где сидели военнопленные французы, итальянцы и англичане. Там, конечно, скапливалась вся информация. Кроме того, там еще и лучше кормили. Иностранцы в отличие от нас к тому же получали от Красного Креста посылки. Так что он там еще и подкармливался.
С нами сидел подполковник Маркелов Пётр Иванович, начальник штаба танковой армии Черняховского. В плен он попал в Прибалтике. Командарм куда-то выехал, Маркелов же остался на месте. И в это время немцы прорвались к штабу. Так Пётр Иванович буквально в первые дни войны попал в плен. Он всегда поддерживал в нас веру и боевой дух.
Как-то раз охранники австрийцы предупредили: «К вам поступят нехорошие люди». И точно, привозят человек пять в форме морской пехоты. Хорошо выглядят, сытые. Они примерно с неделю у нас покрутились, причем ни на какие работы их не направляли. С какой целью их привозили, нам осталось неизвестно. Можно сказать, нам еще раз повезло.
Нас освободили американцы, они собирали военнопленных у самой границы с Бельгией. Там я впервые заполнил анкеты. В анкете я написал, кто я, и что я сохранил партбилет, имею наградные документы, имею удостоверение личности. На следующий день пришел (американский?) полковник, пригласил меня. Достает анкету:
– Это ваша анкета?
– Да, моя.
– Вы ее заполняли сами?
– Да.
– Вы можете предъявить эти документы?
– Да.
– Пожалуйста, предъявите партбилет.
Достаю свой партбилет.
– Как вам удалось?
– Ну, это было не просто, но удалось…
И он сделал меня начальником охраны. То есть мне оказано большое доверие:
– Абы кого я в охрану не возьму. Потерпите немного, Вас лично в самое ближайшее время я постараюсь отправить домой в Россию.
И знаешь, может быть, и хорошо, что этого не произошло. А то я бы имел дело один на один с чекистами. А так он нас всех отправил во Франкфурт-на-Одере. Там мы пробыли недели две или три. Предполагалось, что в ближайшее время нас отправят вместе с гражданскими лицами – из тех, кого угнали в Германию. Но что-то у них не получилось, и нас вернули обратно в Бахорт (?). И дальше мы уже двигались через фильтрационные лагеря всей командой. То есть мы все знаем друг друга и друг о друге ничего плохого сказать не можем. Насколько это помогло, не уверен, но многие, с кем я потом переписывался, дали мне понять, что в лагерях не сидели! В плену они вели себя достойно, не способствовали, не участвовали, не работали ни поварами, ни прислужниками.
Итак, я оказался дома. При прохождении проверки офицеры НКВД зацепились за мои слова:
– Ты настаиваешь на том, что ты выпрыгнул из горящего танка. Но потом ты сказал, что он не горел. Так?
– Именно это заставило меня открыть люк. А почему он потом не горел, я не знаю. Это я считаю для себя важным. Рук я не поднимал, и в плен я добровольно не сдавался.
Меня демобилизовали на общих основаниях со всеми необходимыми документами. На родину я вернулся к выборам 46-го года. Шли выборы в Верховный совет. Прихожу голосовать, а моей фамилии нет в списках. Я к председателю:
– В чем дело? Почему меня нет в списках.
– Ну, что вы, тут недоразумение. Приходите завтра.
– Хорошо, я приду завтра и проверю.
Назавтра прихожу – все в порядке. Похоже, председатель или еще кто-то посчитали, раз был в плену, то он и не имеет права голосовать. Перестраховались! И вот если бы я не настоял, еще не знаю, как бы все повернулось.
Начальник районного отдела госбезопасности на бюро райкома, где я поставил вопрос разрешить мне погасить задолженность по партийным взносам за период пребывания в плену, дал добро, так как я предъявил партбилет в полном порядке, даже не порванный. Собрание подтвердило мое право платить партийные взносы!
Секретарь райкома очень хорошо знал нашу семью и моего отца как председателя колхоза. Отец был на хорошем счету, переписывался с Михаилом Ивановичем Калининым по своим рабочим делам. Секретарь сказал, что запросит мое личное дело. Если оно в порядке, то будут ставить вопрос (о восстановлении). Но на бюро, когда меня обсуждали, этот секретарь вдруг заявил:
– Я вам не верю. Как за два года плена вы могли сохранить партийный билет?
– Так что мне его немцы отдали? Так, по-вашему?
А у самого живот такой, что рубашка не застегивалась. Да еще любил выпить. Я не выдержал, сорвался:
– Можно и здесь потерять партийный билет, если уподобляться животному, которое валяется в грязи.
То есть я его напрямую не обругал, но дал понять, что он свинья. Потом мне Фёдор Артёмович пенял, мол, зачем я так? Не сдержался, чего тут говорить. Конечно, он бы меня там посадить мог.
По партийной линии меня направили на работу в райисполком начальником культпросветотдела, где я занимался воспитательной работой в течение года. А весной меня отправили в отдаленный район, в самый слабенький колхоз… Трактор там дохленький, сеялка такая же… а сверху приказано использовать только сеялку. Восемьдесят гектаров мы как-то расколупали, а потом трактор встал – сеялку тащить не может. Земля сохнет…
На вторые сутки я не выдержал, сказал председателю колхоза. Чтоб он собрал колхозников. Тот всполошился:
– Ты что задумал?
– Надо поговорить!
Собрались. Я их спрашиваю:
– Сеять вручную не разучились?
– Да что ты, сынок! Мы-то не разучились, а ты-то как, ведь приказано только сеялкой…
– Это мой вопрос. Завтра выходим, будем сеять.
Все вышли в белых рубахах, женщины, мужики. А председателя нет – убежал докладывать. Смотрю – пара гнедых, едет на пару с председателем райисполкома. Подъезжают:
– Что делаешь?
– Стою, вас жду.
– Повторно спрашиваю, что делается?!
– Сеем.
– Кто разрешил?
– Я разрешил. Земля сохнет, еще день-два и все, земля пропала. Чем ее тогда ковырять?
– Сегодня засеешь?
– Да.
– И сводку дашь?
– Дам.
– Я у тебя не был, ты меня не видел.
– Спасибо за понимание.
И все равно ведь стуканул. Приехал секретарь райкома:
– Ты чем тут занимаешься?
– Выполняю указание партийных органов. Сеем-веем.
– Чтоб это было в последний раз!
Осенью хлеб уродился в оглоблю. Хороший урожай.
Осенью зарядили дожди. Два трактора тащат комбайн. То трактор поломается, то комбайн. Плюнул, говорю: «Берите косы!» Сам тоже взял в руки косу. Косим, женщины вяжут снопы.
Узнаю, что у них есть неисправная молотилка. Взял тракториста с собой: «Пошли, посмотрим. Я же все-таки танкист, кое-что в технике понимаю». В общем, мы эту молотилку восстановили, она заработала.
На току растет гора зерна, а элеватор в 40 километрах. На лошадях 40 километров – это получается два дня. Смотрю, а зерно-то начинает убывать. Воруют! Побежал к председателю колхоза:
– Посчитай количество трудодней на каждого!
– Ты чего опять задумал?
– Если все будет в порядке, размолотить и выдать колхозникам мукой. Колхозники-то у тебя хлеба не видели. А тока мелеют. Ты понимаешь почему?
В общем, выдал я мукой. По сколько на каждого пришлось, уже не помню. Приехал Фёдор Артёмович. Опять настучали!
– Ты что же опять творишь? Ты поставки выполнил?
– Выполнил.
– Где ты выполнил? Наверное, все на току лежит.
– Его воруют, Фёдор Артёмович! Мужиков посадят. Настучат ведь, найдут зерно и посадят. Дай машины! Ну, дай машины, прошу!
– Сколько?
– Как обещали, дадим полтора плана.
Секретарь прислал машины, и мы сделали полтора плана за два дня. Тот опять с проверкой:
– Как ты это сделал?
– У нас молотилка работает, из всякого хлама восстановили. У меня уже просят другие колхозы…
В общем, меня бы там в покое не оставили, посадили бы…
– Как вы восстановили Красную Звезду?
Красную Звезду никак не восстановишь. Это не положено. Мне ее купили… А наградные документы у меня сохранились. Но это все произошло намного позже. А потом меня заочно исключили из партии.
Я постоянно искал людей, которые могли подтвердить мою партийную принадлежность, тех, кто меня знал, как человека с партийным билетом. И нашел я только одного, Николая Ивановича Кузнецова. Он прислал письмо, в котором подтверждал мою историю. Куда я только не писал и кому только не писал. И как мне потом стало известно, в органах существовало мое дело, дело моей переписки, в котором все мои письма были собраны.
ПОСЛЕ ВОЙНЫ
В 54-м я работал в саду имени Горького, заместителем директора сада. Получал приличный оклад. Ко мне директором прислали опального работника горкома партии. Он тоже фронтовик, контуженый. Помню, мы оба хватались за головы. Такие головные боли, что лучше о них не вспоминать. Он поработал, а затем ушел в Пермский педагогический институт секретарем парткома и преподавателем истории.
Как-то пришел ко мне и начал уговаривать, чтобы я принес документы в приемную комиссию. Уговорил. Я сдал документы, стал абитуриентом. И я получил очень высокие оценки, набрал 23 балла из 25. Меня приглашает на собеседование ректор и в присутствии других людей заявляет: «Вот вы, старики, поступаете, а потом бросаете. Из-за вас школьник поступить не может». Думаю: «Ах, вот ты куда метишь. А я битый, горевший в танке, прошедший гестапо не нужен вам…» Так я стал студентом.
Мой коллега, бывший замдиректора института, воевавший в Уральском танковом корпусе, начал для альбома собирать материалы о ветеранах 28-го тяжелого танкового полка прорыва. В этом альбоме оказались две мои фотографии, одна с личного дела, а вторая фотография, когда комбат спрашивал меня, что я выберу – представление к очередному ордену или отпуск. Я тогда выбрал отпуск. Потому что уже несколько представлений отправляли, а награждений-то нет.
Так вот, этот мой коллега едет в Москву на встречу с однополчанами 4-й Гвардейской танковой армии. В купе они вместе с каким-то бывшим танкистом начинают смотреть альбом. Листают, и тот ему говорит: «О, это наш лейтенант Шапорев! Погиб на Курской дуге». Тот ему возражает: «Нет, это наш проректор, Иван Антонович Шапорев. Он нас вчера провожал, пожелал нам успехов», – «Не может быть! Мы знаем где его могила».
В это время я сижу в обкоме партии, в кабинете у меня идет ремонт. Пошел проверить, как там идут дела. На подоконнике стоит телефон: «Д-ррр». Взял трубку:
– Слушаю вас.
– Мне нужен Шапорев.
– У телефона.
– Вам что-нибудь говорит фамилия Пьянков?
Думаю: «Ну, началось. Опять ищут пути подхода на поступление».
– Давайте конкретней.
– Вы в 28-м полку воевали?
– Да, воевал. В 28-м Отдельном тяжелом танковом полку прорыва.
– Ты должен приехать в Москву!
– Во-первых, я ничего должен. Во-вторых, и рад бы приехать, но я не могу оставить институт…
Не выдержал, нашел подмену какую-то себе, звоню в аэропорт насчет билетов. Уговорил жену… и мы улетели.
Ночью сели в Москве, поселились в гостинице. На следующий день звонок снизу, от администратора: «К вам тут приехал какой-то гражданин, но у него нет документов. Фамилию не называет». У меня сердце забилось, говорю ей: «Пропустите его, пожалуйста!» Кто же это? Вышел в коридор, смотрю – на меня летит Артеменко. Мы схватились…
Потом нашелся еще один однополчанин, Миша (фамилия неразборчиво). Тот все ходил за моей спиной, никак не мог поверить, что я живой. Рассказывал, как ему вечером за ужином позвонил Пьянков: «Ваня Шапорев нашелся! Завтра прилетает!» Тот даже ложку бросил: «Ну, разве можно так шутить?!» Ушел на балкон, долго курил, на следующий день он уже звонил из гостиницы «Москва» в справочную. Дрожащей рукой набрал номер:
– Мне Шапорева…
– Миша, здравствуй.
– Как ты узнал?
– По голосу, Миша, по голосу…
Когда ветераны полка проводили собрание в Плехановском институте, Пьянков написал Артеменко записку, что сегодня из Перми прилетает Шапорев. Артеменко потом рассказывал: «Читаю и думаю: или я с ума сошел, или Пьянков».
Так вот об Артеменко. После того как я попал в плен, он на одном из участков Курской дуги воевал командиром танковой роты. Был получен приказ овладеть перекрестком дорог и удерживать его до подхода главных сил. Дело поручили роте тяжелых танков Артеменко. Он перекресток занял, но удержать его не смог, их побили. Вася был ранен пулей в висок навылет. Можете представить? Вот он лежит без сознания, раздетый до трусов. На следующий день наши части снова занимают эту территорию. Идет похоронная команда. И тут лежит неизвестно кто, без униформы и знаков отличия, с простреленной головой…
Перед боем к Артеменко прискакал парторг: «Твою мать, ты почему партийные взносы не платишь? Ну-ка давай твой партбилет!» Тот отдает. Парторг ему напоследок: «Ладно, иди в бой. Вернешься, я тебе отдам назад». А он не вернулся. Очнулся в госпитале на 21-й день и сказал, что он капитан Артеменко. А партбилета нет. После выздоровления по воле случая оказался опять в костеревском лагере, где подал заявление о восстановлении в партию. Накануне партийного собрания его вызывают в партком и вручают старый партийный билет с оплаченными взносами.
На эту тему у меня есть рассказ «Два партбилета». Там я описываю наши злоключения. Кому-то война, боль, ранения, плен, а кому-то собирать партийные взносы…
– Вы мне хотели рассказать про немецкую кухню…
Ребята заприметили немецкую кухню и буквально заставили меня нарушить приказ. Мы продумали, как нам провернуть захват. Выскочили к ней на танке. Самое неожиданное – это когда человек не ожидает, что ему достанется. Если уж бить – так по башке… кроме машины с кухней там еще оказались мотоциклы и еще кое-что по мелочи. Кухню передали нашему повару. Солидное хозяйство: первое, второе и третье… У нас таких кухонь не было. Повар сказал: «Твоему экипажу самое лучшее и всегда без очереди!» Самое интересное, что кухню утащили со жратвой.
Помню, меня вызвал начальник штаба. Они получили приказ: сибиряков и уральцев откомандировать в резерв. Формировали сибирские и уральские части. Я к нему прикатил на мотоцикле. Тот обалдел: «Что за?.. у меня начальник штаба пешком ходит! А этот на мотоцикле разъезжает».
– Не припомню упоминания случаев, подобных вашему, со стороны немцев. Оказывались немецкие экипажи в вашей ситуации?
Черт его знает. Мне, как видишь, упорные немцы попались. Два раза нас подрывали. Ведь просиди я еще день, и все закончилось бы совершенно иначе. Но не получилось. Что это – судьба или что, не знаю. Через день наши части прорвали соседний участок и немцы отошли с того места, где я попал в плен. Уральцы мне рассказывали, что осмотрели мой танк и сняли с него орудие.
А насчет качеств личного состава… разные были люди. К примеру, взять некоторых комбатов. Он подвыпивший гонит батальон вперед: «Вашу мать, в атаку» Ну и чего? Людей побили, танки пожгли… или взять простого человека. Обращается ко мне человек, высокий, могутные плечи. И я сопляк, восемнадцать лет.
– Товарищ командир, разрешите к вам обратиться.
– Ну, обращайся.
– Пожалуйста, выслушайте меня внимательно и не перебивайте.
– Хорошо, я вас слушаю.
– Возьмите меня механиком. Я до войны был трактористом на ЧТЗ.
– Ничего не понял. А почему вы не в экипаже?
– Я на вождении получил двойку.
– Как же так, тракторист и двойка?
Дело в том, что он сдавал вождение зимой, в декабре. Инструктор обычно сидит на месте пулеметчика, и он ничего не видит, только дает команды. И у них танк выскочил на прогалину со льдом. А поворот на льду делать нельзя. Надо его проскочить, и уже потом делать поворот. А инструктор его заставил сделать поворот. Танк пошел юзом и врезался в дерево. И тот башкой…
Я поверил ему, пошел к командиру роты. Тот тоже лейтенант, из кадровых, раненый:
– Товарищ лейтенант, я прошу поменять состав экипажа.
– Кого?
– Механика.
– Ты что?..
И дальше матом.
– Он тебя в первом же бою к немцам увезет.
Ну, у меня ж характер, я все-таки сибиряк. Я уперся:
– В конце концов, кому с ним в бой идти? Вам или мне? Мне! Значит, я должен взять в бой того, кому я верю!
Интервью: С. Смоляков
Лит. обработка: С. Смоляков
Мы, танкисты, серьезно немцам проигрывали в вооружении. Понятно? Ты к ним еще подберись, а они тебя с полторы тысячи прямой наводкой. И я тебе не говорил, а ты не слышал. Это тебе от меня вместо предисловия!
* * *
Родился я в Алтайском крае, в семье крестьянина. В школу пошел рано, в шесть лет. И закончил бы среднюю школу в 16 лет, но два года крепко болел. Когда я учился в 7 классе, отца перевели в другой поселок. Знания я имел прерывистые, потому что мне приходилось часто уходить с уроков. Как только начинали синеть ногти, я знал, что сейчас у меня начнется температура, меня будет трясти, и я уходил с уроков. Пришлось просить папу оставить меня на второй год и нормально закончить 7-й класс. Отец не возражал. Таким образом я еще раз отучился в 7-м классе и поступил в 8-й класс в зеленогорскую среднюю школу. По-моему, классе в 9-м мы с ребятами хотели поступить в летную школу в Барнауле. И тут как назло я заболел ангиной. Всю комиссию прошел нормально. Под конец захожу к отоларингологу, а тот говорит: «Ну, какой же из тебя летчик? Там же морозы!» В общем, меня не взяли, и правильно сделали.
Ребята после 9-го класса в основном пошли на работу учителями в начальные классы. Меня это не привлекало. Я хотел связать свою жизнь с армией. Сначала хотел поступать в военно-морское училище, но приема в 41-м году уже не было, и в военкомате мне порекомендовали танковое училище. В общем, в Ульяновское танковое училище я поехал специально, осмысленно…
В ноябре 41-го я получил письмо от мамы, что мой отец без вести пропал под Москвой. Я тут же написал рапорт начальнику училища. Им был полковник Кашуба, Герой Советского Союза, крепкий мужик, потерявший ногу на Финской войне. Он на мою записку никак не отреагировал. Через какое-то время я вторично написал рапорт. Помню, я дежурил дневальным по роте, и он ночью приходит. Докладываю: «Такой-то, такой-то», – «О, сынок, это ты меня рапортами бомбардируешь? Давай-ка, поговорим. Ну, вот что ты пойдешь рядовым? Какой толк? Ты давай сперва нормально закончи училище. Война эта будет долгая. Успеешь еще, навоюешься».
Через шесть месяцев состоялось досрочное окончание училища. В основном выпустили старослужащих – тех, что поступали в училище, уже прослужив несколько лет сержантами и старшинами. В общем, я попал в эту команду младшим лейтенантом.
Касательно училища, могу сказать, что учили нас хорошо. Все лишнее отметалось, в основном изучали тактику, строевую подготовку, военное дело и материальную часть. То есть все то, что крайне необходимо: личное оружие, винтовка, автомат, пушка, танковый пулемет. Вообще, Ульяновское танковое училище не зря считалось одним из лучших в Советском Союзе, и не зря оно стало гвардейским. За подвиги выпускников училище награждено орденом. А в наше время, к сожалению, его закрыли, так же как и ракетное училище. Закрывают все подряд. Ладно, не будем об этом…
Итак, военным училищем я выпущен младшим лейтенантом и отправлен в запасной 10-й танковый полк, где в апреле месяце мы в маршевой роте получили танки. 42-й – год тяжелый. Наши заводы на западе уже не работали, а на востоке они еще только разворачивали производство. Поэтому техники было мало. Формировались отдельные танковые батальоны. Не полки, не бригады, а именно батальоны. На фронте, скажем, в 11-й армии первые бои нами еще как-то управлял командир бригады, а потом и его не стало видно. Занятный момент – когда пошли официальные празднования битвы за Москву, на каком-то торжестве я говорю: «Так я тоже участник, 471-й танковый батальон». А мне в ответ: «Что ты тут городишь! Никаких танковых тогда батальонов не было». Как это не было, если я лично воевал в батальоне? И ничего не докажешь, медали «За оборону Москвы» у меня нет.
Значит, с марша в бой. Мы погрузились в эшелон в городе Горьком, предварительно получив танки в Сормово. Машины нам достались хорошие, 34-ки. Эшелоном прибыли в Москву. Рано-рано утром нас разгрузили в Москве, и мы колонной прошли по Москве, очевидно, чтобы показать мощь, и снова встали на погрузку. Голова нашего отдельного батальона формировалась в Москве. В частности, нашего военврача взяли прямо из парикмахерской. Он был приписан к другой части, но его кинули к нам. Техническую часть взяли прямо с закрытого автозавода в столице. Итак, погрузились… и прибыли в Вышний Волочёк в Тверской области. Прямо со станции сделали 100-километровый марш. Утром заняли оборону и приготовились вступить в бой. Нашему взводу из трех танков поставили задачу ударить по левому флангу обороны немцев. На рассвете мы выдвинулись на исходную позицию для атаки. В заданную точку пришел только один мой танк, остальные машины остались позади по невыясненным причинам. В результате взвод в неполном составе пошел в наступление.
Туманчик. Впереди кустарник такой, метра под три. Мы продвигаемся. Вышли на позиции наших минометчиков. Но мы-то не знаем, что они наши… обходим их и двигаемся еще немного вперед. Даю команду: «Стоп!» Немножко начинает светать. Впереди какие-то фигуры. Нужно добавить, что экипаж-то у меня уже участвовал в боях. А их командиру, то есть мне, еще только-только исполнилось 18 лет в декабре! И вот они хором: «Командир, стреляй!», – «А если это наши? Как мы будем выглядеть? Отставить! Вот сейчас откроют огонь, тогда будет ясно, кто есть кто». Снова двигаемся потихонечку. И тут пулеметный огонь, мины стали рваться. Говорю: «Вот теперь все понятно». Закрываю люк и пошел вперед.
В общем, мы их (немцев) выгнали на открытое поле. Милое дело: два пулемета, пушка… набили много. Остальные же танки батальона наступали в лоб. Два танка сгорели. Наш экипаж, ударив во фланг, спутал их оборону. Таким образом мы заняли деревню Никольское. В этом бою мы выполнили одним танком задачу взвода.
Помню, пошел смотреть на результаты проделанной работы. В поле лежат здоровые парни, ветер колышет волосы… Я остановился, мне стало жутко. Все-таки пацан еще, восемнадцать лет. Думаю: «Что ж это? Они все мертвые. И всё это натворил я!» У меня возник страх перед убитыми людьми, убитыми мною! Кроме меня некому, ведь я шел без пехоты…
После боя мы подобрали раненых и вышли на сборный пункт. Танк остановил наш комбриг, расспрашивал, что, где и как мы делали, записывая данные. За этот бой я получил Красную Звезду, сопляк…
Как я оцениваю свои действия? Боялся ли? Нет, не боялся. Просто считал, что выполняю свою задачу. У меня такое свойство характера. В критические моменты у меня не наступает паника или нервозность, я становлюсь более спокойным и более трезво принимаю решения. Поэтому в работе у меня никогда не бывало авралов. То есть я знаю свою задачу и спокойно планирую процесс: сегодня я буду делать то, что я должен делать сегодня, а то, что должен делать завтра – пока подождет. Помню, когда наше военное училище закрыли, к нам (в институт) оттуда перевелись офицеры. Один полковник стал начальником учебной части. И вот у него: «Давай, давай, давай… » Я не выдержал, говорю ему: «Слушай, как ты до полковника дослужился? Почему у тебя всегда авралы? В армии разве так можно? Это же нервозность подчиненным».
— Как оцениваете действия вашего экипажа в первом бою?
Очень хорошо. Мы писали такую рапортичку, в виде отчета, на тему того, что ты сделал в бою, что уничтожил и так далее. Там ты обычно даешь характеристику действий экипажа и техники. Я написал, что экипаж готов к выполнению любой поставленной задачи, и мы нуждаемся только в пополнении боекомплекта и ГСМ. Когда возвращались на сборный пункт, у меня заглох мотор – кончился бензин. Танк заглох, а в остальном вроде бы все в порядке. Ну, тут ночью доставили ГСМ, пришли снаряды. Мы перезарядили пулеметные диски, укомплектовали боеукладку.
Утром нам снова выходить на исходную позицию. Получаем команду и начинаем выдвигаться. А ночью прошел мелкий дождик. Танк стоял немножко под уклон, и внутрь попала вода. Механик докладывает: «Командир, вода в танке!» Спрашиваю: «Ты жалюзи хорошо закрыл?», – «Хорошо», – «Так, наверное, все-таки плохо, раз вода. Давай, разворачивайся, пошли назад». Пару сотен метров проехали, он опять говорит: «Командир, греется мотор, зашкаливает!» Стало понятно – потек радиатор, мы его как раз водой заливали. Говорю ему: «Ладно, сейчас будет ключ, там зальем воду». Залили, проехали немного – опять течет. Тут два решения: или стоп машина, или потихоньку до переднего края, а там что будет, то будет. Я выбрал первое – стоп машина…
Подхожу – командир части, комиссар, замполит и политрук завтракают. Докладываю им, что машина к бою не готова по техническим причинам. Командир части майор Карась потянулся за пистолетом и пытается открыть кобуру… я выхватил свой револьвер: «Прекратите истерику!» Вмешался комиссар: «Ну, чего ты? Расстрелять мы его всегда успеем. Надо разобраться. Ты ж ему сам вчера давал рекомендацию в партию…» И действительно ведь давал – меня приняли кандидатом. Подходит компотех, спрашивает у меня: «Ты сам-то как считаешь?» Я подумал, говорю ему: «Одно из двух: или текут дюриты, соединяющие патрубки, или пробит радиатор. Возьмите с собой к танку хотя бы один радиатор». Быстро собрались, подъехали, полезли на танк, добрались до радиатора и… появляется начальник особого отдела. Надо сказать, он вообще-то мужик неплохой, хотя и СМЕРШевец. Смотрим – в радиаторе несколько осколков. СМЕРШевец говорит: «Ваня, это тебя спасло». Я матом… Спрашивает меня: «Как вы определили, что потек радиатор? К нему же не подступиться. Где ты спал?», – «Спал в башне. Ты о чем вообще? Подозреваешь экипаж? Это экипаж мой и я за него беру ответственность!» В общем, этот радиатор вытащили, второй поставили, и я снова пошел в бой. А им бы сразу расстрелять. Расстрелять легко, умники…
Это Северо-Западный фронт, Демянский мешок. Там тяжелые бои шли. Первое крупное окружение немцев! Мы поддерживали бригаду морской пехоты возле села Великое. Помню, уговаривал и командиров, и матросов: «Ребята, ну оденьте вы хотя бы каски! Я прошу вас, поберегите вы себя. Мы ж с вами одногодки. Ну, это ж война, не кино, честное слово… » Они в ответ: «Нет, мы моряки!» Что в лоб, что по лбу: бушлат бросил, каску бросил, бескозырку закусил и в атаку. Столько их погибло… зря. Эта бравада – традиция, и старая традиция. В какое-то время, может быть, и была хорошей традицией, когда из винтовок стреляли, а на автоматы и пулеметы – это знаешь…
– Когда вас в первый раз подбили?
Бригада постоянно несла потери. Довоевались до того, что наш батальон отправили на переформирование. Моя же машина осталась целой. Ну, меня с танка снимают, ставят заместителем командира роты. А вместо меня садят кого-то – и танк мой ушел (в другую часть). Мы же едем к Валдаю, чтобы погрузиться в эшелон и ехать в тыл. Но по дороге нас заворачивают в укрепрайон в районе Валдая. Смотрим – стоят танки БТ-5, БТ-7. Неужели нам? И это в конце 42-го года! Это считай, октябрь месяц. И точно, вдруг поступает сообщение, что немцы перешли в наступление в районе станции Лычково. (Между Старой Руссой и Валдаем. Прим. – С. С.) Мне приказывают возглавить танковую атаку, сбить наступающих немцев, и по возможности взять станцию.
Немцы держат оборону по железной дороге. Мы двинули на БТ-шках… а там немцы устроили укрепрайон, сплошного фронта не было. Мы их постреляли, сбили с места и погнали. В какой-то момент подставились под крупнокалиберный пулемет немцев, подошли на дистанцию поражения наших тонких бортиков. Первый танк у меня загорелся – экипаж выскочил. Я пересел в другой, и снова наступаю. Загорелся второй… от пулемета же – они, видать, по мне зажигательным крупнокалиберным. Тут я уже сам горел: лицо и руки обгорели, контуженый… Короче говоря, станцию мы взяли, хотя и потеряли большое количество танков, их сгорело очень много.
Попал я в лазарет. Врач, которая сопровождала нас, хотела меня отправить в санбат, но начальник медсанчасти сказал: «Нет. Мы его заберем и сами вылечим». А мне ни возразить, ни добавить – наверное, недели две я не говорил, а мычал. У меня как таковых сильных ожогов не случилось, но были огромные пузыри. Знаете, как это после ожога бывает…
Тогда все подряд лечили стрептоцидом. Знаете, многие тысячи солдат остались живы благодаря этому красному и белому стрептоциду. Что они делали? Они на ночь меня привязывали, чтобы я во сне все это не содрал. И вот взгляните на мое лицо. До сих пор я не могу бриться опасной бритвой, потому что у меня борода растет пучками в разных направлениях, и всю жизнь я бреюсь электробритвами.
В тыл снова ехали через Москву. Тут я надумал погулять по Москве. Ко мне пристал командир взвода моей роты лейтенант Жучков. А он такой рыжий-рыжий:
– Командир, я с тобой!
– Ну, пошли…
Мы с ним сутки по Москве гуляли. А там сплошные проверки. У меня-то документы в порядке, а у того документов нет, он их, чудила, оставил в эшелоне. Ладно, погуляли, приехали на станцию в Подмосковье. Говорю ему: «Застегнись…» да, кстати, у нас были такие черные полушубки, подарок от пермяков. Говаривали, немцы нас за эти полушубки окрестили черными пантерами. В общем, пока я пробился к коменданту, узнал, где наш эшелон, пока он мне сказал, что нам надо на станцию Костерево, а потом в лес… выхожу, а электричка только хвост показала. Ладно, я сходил на базар, купил на оставшиеся деньги кусок хлеба, сметану, позавтракал. Прихожу на вокзал, ко мне подходят два милиционера: «Ваши документы!» Я предъявляю, и знаю, что у меня все в порядке. Они: «Пройдемте с нами!», – «Ну, пошли».
Один садится напротив меня, другой – встал сбоку справа, а слева от меня – угол. Зажали:
– Т-а-ак, тут написано, что у вас имеется личное оружие.
Думаю: «Ни хрена себе заявки. Значит, меня хотят арестовать!» Я у него удостоверение свое вырвал и встал в угол. Говорю им:
– Вот что мужики, шутки кончились. То, что там написано, я имею. В правом кармане у меня лежит трофейный парабеллум. Вызывайте комиссара, с вами я разговаривать не буду.
– Сегодня выходной день.
– Ничего не знаю. Вы хотите меня арестовать? За что? На каком основании?
Приехал комиссар, высокого роста, худощавый, похоже, списанный после ранения с фронта. Он только взглянул:
– Сынок, пойдем со мной.
Один рыпнулся – комиссар обрезал:
– Отставить!
Он пошел вперед, я за ним. Сели:
– Откуда, чего, как?
Я рассказал ему:
– Слушайте, почему меня задержали? Почему я под подозрением?
– Вы же были не один?
– Так точно.
– Как только электричка выехала, последовала проверка документов. А у твоего дружка ничего нет – его тут же сняли. Где сняли? В Петушках. Я, кстати, сейчас туда позвоню…
– Не звоните, я его сам возьму.
В общем, мы с ним как-то по-доброму поговорили. Он вызывает этих двух милиционеров:
– Извинитесь перед командиром, накормите его, купите билет. До свидания, товарищи…
Тут я тоже немного высказался:
– Ну что, мужики, ведь можно было все по-хорошему обговорить. А вы хотели меня арестовать, фронтовика.
Появился я в Петушках, дверь открываю ногой:
– Твою мать, где этот?!
– А-а, а-а, а твоего дружка все, закрыли.
Короче говоря, я его нахрапом выхватил оттуда, никому ничего не предъявляя, и быстро на станцию. Подходит какой-то поезд. Мы садимся, проехали одну станцию и там ушли кустами. Добрались до Петушков в лагерь уже затемно. Там о нас никаких данных:
– Кто такие?
– Танковый батальон… у вас стоим. Дайте мне пароль, я пойду поищу расположение. Самое интересное, нам дали пароль. Я пошел смотреть, точно – грузовые машины наши. В землянку сунулся – наши ребята. Нашел свой батальон, получил пять суток – все нормально. Не, ну действительно… когда я еще побываю в Москве?
Ну что, прибыли на переформировку. Какая-то станция недалеко от Петушков. Стоит танковый лагерь: парк, столовая… Присвоили нам звание Гвардейского 28-го отдельного тяжелого танкового полка прорыва. Меня назначили командиром тяжелого танкового взвода.
Говорить нормально я не мог. Для начала нужно было хотя бы выругаться… получалась речь. И помню, дежурю по базе. А там, чтобы пройти в столовую, нужно было обходить парк, где стояли танки. Смотрю – прямо через стоянку в столовую идут наши солдаты. Я выругал их… Новый командир части подполковник Калинин мне за это объявил пять суток ареста. А начальник штаба, который знал меня с первых дней на фронте, сказал, что человек контуженый и говорить нормально не может, заикается. А чтоб не было заиканий, начинает с мата. Командир части пригласил меня, извинился… но приказ, сказал, отменить не сможет. Оказалось, мы с ним земляки. Он из Новосибирска, а я с Алтайского края. В общем, нормальный мужик…
Нам должны были вручать знамя гвардейского полка. Приедут гости, а чем их угощать? Нечем. Кому-то надо ехать в Москву, добывать угощение. Командир части спрашивает, кого отправим? Майор, начальник штаба говорит: «Так кого-кого, Шапорева конечно!» Поручили мне поехать на завод «Красный Октябрь» с письмами. Но на этот раз я им сказал, что один не поеду, просил еще офицера в сопровождающие. И запросил командировочных на двое суток.
На завод приехал – морда вся синяя после ожогов, опухшая. Старичок, директор завода, и пожилая секретарша профкома смотреть на меня не могут – отводят глаза. Пригласили меня в кабинет, почитали письма. Директор помолчал:
– Сынок, я все понимаю. Но и ты меня пойми, ведь война…
– Вот именно, что война. И я не в гости еду. Вручают знамя, гвардейские знаки. А чем мы их кормить будем? Надо хоть по рюмке налить.
Тетушки поговорили со мной, расспросили, сколько лет, откуда родом, что у меня с лицом. Что тут скажешь: «Горел», – говорю. Покивали головами: «Ты, выйди сынок. Мы переговорим тут… » Вышел я, минут через пять-десять: «Заходи!» В общем, выдали они мне всё, чего душа изволит… ну, не то чтобы всё, но накормить теперь было чем. Я машину с сопровождающим отправил, а сам… еще погулял по Москве. (Смеется).
Потом начались беспрерывные бои. По конец уже все выдохлись – и мы, и немцы. И помню, в какой-то день машины три или четыре пошли в наступление. Моя машина командирская, то есть я веду эту группу. Наша 34-ка подрывается на мине, отлетает гусеница. Сидим внутри втроем… тут дело в том, что четвертого, радиста-пулеметчика у нас забрали, – он крепко заболел. Так они нам на замену прислали женщину! Два дня она с нами воевала, а потом мое терпение лопнуло. После боя я пошел разбираться – «Мать-перемать, что ж вы делаете? Ведь это же форменное издевательство!» Ну, вот если нас прижало по-маленькому, то мы в гильзу и выбросили ее. А женщине каково? В общем, в этот бой мы пошли втроем.
Значит, подорвался наш танк. Как уже сказал, мы сидим внутри. К этому времени просочились немецкие автоматчики и начинают нас обстреливать разрывными пулями. Говорю артиллеристу: «Ну-ка, пугани их! А то нас, как куропаток, перебьют и танком завладеют». Тот поднялся, дал осколочным несколько раз, поработал пулеметом. Смотрю – с наблюдательного пункта к нам кто-то бежит. Прибежал младший лейтенант:
– Ты чего приперся?
– Так посмотрели… командирский танк же. Вот послали меня.
Один трак разорвало. Мы его набросили, все собрали. Теперь надо было вставить «палец». Он вставляется с внутренней стороны. Его еще нужно так пошевеливать туда-сюда, и он заходит. В общем, мы этот «палец» загнали, но никак не могли зашплинтовать. Слева сидит лейтенант, справа механик… и тут метрах в трех-четырех разрывается мина. Нас разбросало… контузией это назвать нельзя, но шум в ушах есть. Механик поднимается: «Живой?», – «Так точно». Смотрю, а лейтенант лежит. Я так его прихватил под затылок. Мать моя, мозги! Ты посмотри, пришел за своей смертью! Может, это была моя смерть? А я видишь, подвинулся! Вот так… парень погиб, а мы пошли выполнять свою задачу.
После торжественного вручения знамени полка и гвардейских знаков мы получили танки КВ-2 от Дзержинского района города Москвы. Сформировался полк добровольцев-чекистов «Дзержинец». Танки строились на средства, собранные жителями этого района. Пополнение в основном прибыло только младший сержантский состав, ядро командного состава осталось наше, из кадровых. Меня назначили командиром взвода тяжелых танков и досрочно по тревоге погрузили в эшелон на Сталинград. Это был конец января – начало февраля. Пока мы ехали, там, под Сталинградом все закончилось. Поэтому нас развернули на орловское направление.
Что сказать о КВ-2? Подвижность – подходящая для тяжелого танка. Двигатель V-12 вроде тоже неплохой, в него заливали газойль. Это несколько осложняло наше существование в зимних условиях. Огневая мощь та же, огневые средства те же – ничего не добавилось, только корпус другой.
Мы прибыли, разгрузились. Я дежурный по части. Начальство уехало докладывать, что мы расквартированы. Назад привозят приказ – немедленно пойти в наступление. Командир части меня вызвал – «Готовь танки к маршу!» Так точно, готовлю. Часть танков, в том числе и мой танк, к бою не готова. Слабым местом у КВ был бендикс, который выступает при запуске двигателя. И неважно, как запускаешь, от аккумулятора или воздухопуском, все равно он должен вращаться. Так вот, он в моем танке полетел.
Короче, сижу на броне головного танка, веду колонну по карте куда приказано. Смотрю – командир танка нервничает. Думаю: «Как его в бой в таком состоянии отправлять?» Приказал ему: «Ну-ка выходи!» Сам вместо него сел в танк. Подошли к переднему краю. Наступили сумерки, стемнело. Ветер, пурга, снег – ничего не видно, пелена. Спрашиваю у каких-то солдат: «Где немцы, где передний край?» Махнули рукой – вот там. Так мы пошли в этот бой дурацкий…
Идем куда-то. Переднего края не видать. И тут танк попадает в траншею, заваливается на левый бок. Попробовали назад – не получается, крепко сел. Подходит следующий, танк капитана Василия Артеменко. Это наш замполит, бывший комиссар роты. Вася тоже высадил молодого необстрелянного командира и сел сам. Он так часто делал во время беспрерывных боев. Когда не выходишь из боя по 8-10 дней, у некоторых сдают нервы, и ты ясно видишь и чувствуешь, что он уже нежилец. Видно же, что человек не в своей тарелке. Ну а мне одному на два танка тоже не разорваться. Так вот Василий Михайлович скажет кому-нибудь такому поникшему: «Ну-ка отдохни, а я вместо тебя схожу». И в наушниках слышишь знакомый голос. Я сразу своим по рации: «Внимание всем, прикройте такой-то танк. Прикройте Артеменко!» Понятное дело, мы обстрелянные, а он в бою не каждый день.
В общем, подошел Артеменко, и мы попытались дернуть его танком – бесполезно, не идет. Стало понятно, что одним танком не взять.
Потом вели бой. Выяснилось, что прямо перед нами немецкий блиндаж, типа небольшого такого дзота. Этот дзот расстреляли, немцев гоняли по полю. Во время боя у нас заклинило башню, ранило троих членов моего экипажа. Начинает светать. Снова подошел Артеменко. Кричу ему:
– Вася, тебе надо уходить! Я тебе приказываю!
– Ты мне не приказывай, ты мне не указ! Ты такой же командир, как и я. И я не могу оставить танк, и я не брошу его.
– Утром пойдете в наступление. Вот и вытащите меня. Ночь я продержусь.
Он ушел. Мы остались с механиком.
Ночь провели снаружи. Немцев к танку не подпускаем. А у нас ни автомата, ни винтовки. У меня один револьвер. Говорю механику: «Возьми гранаты, охраняй корму! Я буду на носу». Через какое-то время на нас атака. Гранатами мы кое-как отбились. Оборачиваюсь – механика нет. Пошел, посмотрел – убитый на корме лежит, у бруствера. В этот момент со стороны немцев бежит младший механик из другого танка. Выясняется – их танк спустился в балку, а выехать не смог. Тоже застрял. В балке все залито водой, сверху лед… подняться не может, рация не работает. Был этим младшим механиком некто сержант Григор, из наших, еще с первого дня формирования. Друг друга мы хорошо знали. Говорю ему: «Вот что, остаешься со мной. К нашим ты сейчас уже не пройдешь. Тебя немцы расстреляют. Уже светает, все видно. Отсюда ушел танк Артеменко, обстановку он знает».
Вот уже становится совсем светло. Мы с Григором забрались в танк. Немцы очень медленно, но попытались приблизиться. У нас только гранаты. Мы последние гранаты бросили, отогнали их на время. Но через некоторое время немцы подползли и подложили под танк мину. Сделали подрыв…
Думаю: «Нам надо продержаться до утра. Надо тянуть время». Даю Григору шепотом команду: «Мы убиты! Тихо!» Нам надо до утра время протянуть. Люки мы поставили на стопор. Я сижу наверху в башне, он – внизу. День они лазили по танку, стучали, похохатывали. Мы молчим. Наступила ночь. Ночь мы провели в каком-то забытьи. Утром никакой атаки от наших не было…
Через 35 лет на встрече ветеранов я узнал, что буквально через день полку была поставлена другая задача. Наутро полк снялся и ушел на другой участок. Артеменко, как он рассказывал, выпросил один танк и два трактора. Но что он мог сделать один, без поддержки пехоты и прочего…
Теперь я могу назвать вещи своими именами – нас попросту бросили. Да, бросили, и нас с Григором, и его экипаж, который застрял в балке. Они все погибли, сгорели в танке. Их подожгли, а нас не смогли – нам повезло.
Следующий день мы провели в ожидании. Внутри танка не осталось ни крохи сухаря, ни капли воды. Ближе к вечеру немцы устроили взрыв в машинном отделении. Они в ящик из-под патронов положили взрывчатку, привязали к нему две палки и просунули его к башне на моторную решетку… а я сижу боком, вижу – батюшки мои, что делать? Лежит ящик и дымит. Ну что, тут не минуты, тут секунды. Успел крикнуть механику: «Пригнись!» И в это время раздается взрыв. Детонатор, похоже, поставили короткий, сделать мы ничего бы не успели. Этим взрывом выбило бронеперегородку, которая отсекает боевое отделение от моторного, контузило мне правую сторону и обожгло пламенем лицо.
Потом они нас не трогали, и мы уснули. Прошел день. Стемнело. Мы спим. И ночью они снова подрывают танк. От этого взрыва мы оба проснулись. В танк потянуло дымом. Я подумал, что загорелся танк. Мне потом рассказывали, что немцы разобрали какую-то сараюшку поблизости и разожгли под танком костер. В голове отчаянная мысль – «Зачем гореть?!» Помню, что я спал на месте механика. Решил, что открою люк, выпрыгну и будь, что будет. Пусть убьют, но не буду гореть второй раз. Открыл люк, стал вылезать… удар по голове. Словно что-то лопнуло в мозгу…
Очнулся в траншее – телогрейка расстегнута. А на улице мороз 25 градусов. Карманы тоже вывернуты. Поворачиваюсь – справа мой танк, и он не горит! Как же так? Зачем я выходил? А в это время, значит, происходит такая сцена. Стоят два автоматчика, мой Григор бегает между ними и кричит: «Не комиссар, не комиссар!» Ясно, они меня считают комиссаром. Говорю ему: «Прекрати! За комиссара им больше заплатят, а мне все равно, кем меня убьют, комиссаром или нет». Возможно, они и расстреляли бы меня на месте. Понятное дело, долго им не сдавался, вел бой, упорствовал.
Я попытался встать. В это время вернулся офицер. Он сделал телефонный звонок и доложил, что взяли экипаж комиссара. Те быстро дают команду доставить меня в тыл. Григора я больше никогда не видел, не знаю, куда он девался. В деревню меня повели одного. Ну, домик небольшой, немец, хозяйка… Немец куда-то вышел, я сразу за партбилет. Там же два отсека в левом кармане. Так я партбилет держал в заднем отсеке, а в первом у меня лежали корочки комсомольского билета, письма, фотографии и дамское зеркальце, чтоб бриться. Это все они забрали. Шлемофона тоже нет – то ли от удара свалился, то ли когда вылезал.
Потом зашел какой-то из наших, русский. Немец ушел, а этот остался. Я ему говорю: «Ты что тут делаешь? Прислуживаешь немцам? Партизаны у вас тут есть? Не страшно тебе?» В общем, в таком ключе с ним поговорил, и он тоже вышел.
Что делать с партбилетом? Выбросить? Куда? Отдать хозяйке? Она не возьмет. Избавиться от него я, конечно, мог. Тут у нее кровать совсем рядом стояла. Под матрас сунул бы, или под подушки, да и все. Под кровать? Что потом? Пока думал, поступила команда меня вести дальше. Ночью мы где-то там заночевали. Потом была бомбежка. А на следующий день меня доставили в орловскую тюрьму. Сидел в одиночке.
На следующую ночь меня вывели, посадили в машину, повезли в гестапо. В гестапо меня встретили, я бы сказал, очень вежливо. На самом деле… обращение на Вы, чистый русский язык. Культурно начали допрос. Все самое интересное началось после того, как я уперся на том, что ничего не знаю, не в курсе, только прибыл и так далее. Меня возили туда трижды. Каждый раз встречали чаем или эрзац-кофе. А потом им эта комедия надоела, и они меня начинали бить. И надо сказать, они это умели делать. Переломали, сволочи, мне нос в нескольких местах… тут недавно в госпитале мне пытались через нос запихнуть лампочку. В левую ноздрю зашла с трудом, а вот в правую – совсем никак. Били крепко, да… но зато партбилет у меня. Я что сделал. Когда обнаружил его, распорол один шов на ватных брюках и спрятал его. Но немцы уже меня не обыскивали.
Ты понимаешь, привязались ко мне – «Какой состав брони?» Да откуда я знаю! Ведь я не химик, не металлург. Я офицер! И технических тайн я не знаю. Общеизвестно, что создаютсядобавки различных минералов и металлов, которые делают броню более вязкой, но не более. А состав… у вас же есть химики, лаборатории. Возьмите образцы и проверяйте.
Обрабатывали меня натуральные немцы, но с прекрасным русским языком. А так, вообще, хрен его знает, немцы они или русские. В форме они в эсэсовской. Знай, бьют да приговаривают. А я еще не вижу ни черта. Отвели меня к врачам. Первый день смотрел немецкий врач, закапал мне в глаза какие-то капли. Когда этот немец мне закапывал, я очень плотно закрывал веки, и все осталось снаружи. Тому видать тоже надоело, и на другой день меня смотрел уже наш, русский врач, из военнопленных. Он мне сказал: «Слушай, очень похоже, что тебе хотели каплями сжечь глаза». А через трое суток я им всем надоел, меня прекратили вызывать на допрос и в скором времени отправили в Бобруйск в лагерь военнопленных.
Утром на построение, потом в очередь за баландой. А у меня же ничего нет – ни ложки, ни котелка. Ну, я подошел к котлу ни с чем, мне просто по башке дали и я в сторону отлетел, да и всех делов. Потом смотрю – ко мне присматриваются, оценивают знаки различия. Потом подошли некие доверенные лица. Понятно дело, надо поговорить – свежий офицер, только прибыл:
– Давно попал в плен?
– Неделя.
Эти принесли мне ложку и котелок с баландой. Они сидели давно. Поговорили вроде нормально, но в лагере я держался один. Место в бараке мне досталось ужасное. Возле меня проходила труба от кухни. Из щели постоянно несло дымом. Меня мучили ужасные рези и боли. Я жался к полу, пытаясь спрятаться от дыма.
Через некоторое время я вместе с теми офицерами попал в команду, которую перевели в Литву ближе к границе с Польшей. Там мы пробыли, наверное, с месяц или более. Это был крупный лагерь с очень большим количеством пленных. Там я впервые встретился с власовцами. Это были вербовщики. Немцы скомандовали построение, и нас начали открыто агитировать, и помню, несколько человек вышло. Что вы думаете, на следующее утро их выбросили мертвыми. Получается те, с которыми они сидели в бараках, их задушили!
Потом меня отправили на северо-запад, в район Ганновера. Это северо-запад Германии, болота. Там я познакомился с Иваном Кузнецовым, который назвался комсоргом роты. Он родился в Туле. Воевал под Ленинградом в той самой 2-й Ударной армии генерала Власова, которая попала в окружение. Многих из них потом отправили в наши лагеря. Иван Андреевич Кузнецов мне внушил доверие, я перед ним открылся, показал партбилет. Он мне очень помог. С его помощью я смог пройти обыск и сохранить партбилет. Вообще, мы очень сильно рисковали: если бы немцы нашли партбилет, нам бы не поздоровилось.
После визита агитаторов мы познакомились с молодым парнем, бывшим партизаном. Он сказал нам, что сбежит и снова уйдет в партизаны. Но сначала пойдет к власовцам, потому что оттуда сбежать легче. Мы его отговаривали, объясняя, что если он даст согласие, то уже нарушит присягу. По-моему, убедить его мы так и не смогли. Не знаю, как сложилась его судьба, потому что нас буквально вскоре отправили. Снова обыск! Как мне пройти его? Смотрю – один полицейский обыскивает… так, поверхностно. Я снял гимнастерку, достал офицерский шерстяной свитер, подошел к нему, говорю: «Слушай, браток, возьми свитер и дай мне хорошего пинка, чтобы я улетел подальше. А тебе на память свитер достанется». Он дал мне пинка, и так я прошел этот осмотр. Вообще, самыми лютыми были украинские полицаи, они, конечно, очень выслуживались.
Нас перевели в офицерскую команду, которая занималась мелиорацией. Человек может быть восемь–десять мы попали в небольшой офицерский лагерь в поселке Кирхдорф. К нам часто приезжали агитаторы. Мы заранее знали, что будут гости. Если нам давали хлеба, а иногда даже маргарина, это означало – жди гостей. Обычно приезжали два офицера власовца и немец. К ним присоединялся комендант лагеря. И вот они вчетвером приглашают одного за другим на беседу. Начинают уговаривать: «Вступай! Если дашь согласие, никто из заключенных об этом не узнает. Тебя потом вызовут к коменданту и незаметно отправят куда надо». Надо сказать, за те два года, что мы находились в лагере, ни один человек из нашей команды не ушел во власовскую армию. Ни один человек не пошел!
Лагерь охраняли пожилые австрийцы. Эти ясно понимали, чем кончится война, и видели, кто командует в лагере (среди заключенных). Мы же в лагере никак не могли успокоиться и создали подпольное партийное бюро. Поскольку у меня сохранился партбилет, я стал секретарем партбюро. По возможности мы проводили собрания, обсуждали наши дела. Я рассказывал новости, услышанные от двух охранников австрийцев. Два пожилых полицейских взяли за привычку обсуждать новости с фронта там, где работали мы с Иваном. Они специально говорили так, чтобы мы слышали.
Разумеется, они говорили на немецком. Некоторые вещи понятны без перевода. Кроме того, я многое понимал, хотя и не мог говорить. Об остальном я догадывался, улавливал смысл. Информация поступала также из других ов. Иван дважды вскрывал кожу на ноге, привязывал к ней хлорку, вызывая нарыв. Таким образом он попадал в лазарет в базовом лагере в Ганновере, где сидели военнопленные французы, итальянцы и англичане. Там, конечно, скапливалась вся информация. Кроме того, там еще и лучше кормили. Иностранцы в отличие от нас к тому же получали от Красного Креста посылки. Так что он там еще и подкармливался.
С нами сидел подполковник Маркелов Пётр Иванович, начальник штаба танковой армии Черняховского. В плен он попал в Прибалтике. Командарм куда-то выехал, Маркелов же остался на месте. И в это время немцы прорвались к штабу. Так Пётр Иванович буквально в первые дни войны попал в плен. Он всегда поддерживал в нас веру и боевой дух.
Как-то раз охранники австрийцы предупредили: «К вам поступят нехорошие люди». И точно, привозят человек пять в форме морской пехоты. Хорошо выглядят, сытые. Они примерно с неделю у нас покрутились, причем ни на какие работы их не направляли. С какой целью их привозили, нам осталось неизвестно. Можно сказать, нам еще раз повезло.
Нас освободили американцы, они собирали военнопленных у самой границы с Бельгией. Там я впервые заполнил анкеты. В анкете я написал, кто я, и что я сохранил партбилет, имею наградные документы, имею удостоверение личности. На следующий день пришел (американский?) полковник, пригласил меня. Достает анкету:
– Это ваша анкета?
– Да, моя.
– Вы ее заполняли сами?
– Да.
– Вы можете предъявить эти документы?
– Да.
– Пожалуйста, предъявите партбилет.
Достаю свой партбилет.
– Как вам удалось?
– Ну, это было не просто, но удалось…
И он сделал меня начальником охраны. То есть мне оказано большое доверие:
– Абы кого я в охрану не возьму. Потерпите немного, Вас лично в самое ближайшее время я постараюсь отправить домой в Россию.
И знаешь, может быть, и хорошо, что этого не произошло. А то я бы имел дело один на один с чекистами. А так он нас всех отправил во Франкфурт-на-Одере. Там мы пробыли недели две или три. Предполагалось, что в ближайшее время нас отправят вместе с гражданскими лицами – из тех, кого угнали в Германию. Но что-то у них не получилось, и нас вернули обратно в Бахорт (?). И дальше мы уже двигались через фильтрационные лагеря всей командой. То есть мы все знаем друг друга и друг о друге ничего плохого сказать не можем. Насколько это помогло, не уверен, но многие, с кем я потом переписывался, дали мне понять, что в лагерях не сидели! В плену они вели себя достойно, не способствовали, не участвовали, не работали ни поварами, ни прислужниками.
Итак, я оказался дома. При прохождении проверки офицеры НКВД зацепились за мои слова:
– Ты настаиваешь на том, что ты выпрыгнул из горящего танка. Но потом ты сказал, что он не горел. Так?
– Именно это заставило меня открыть люк. А почему он потом не горел, я не знаю. Это я считаю для себя важным. Рук я не поднимал, и в плен я добровольно не сдавался.
Меня демобилизовали на общих основаниях со всеми необходимыми документами. На родину я вернулся к выборам 46-го года. Шли выборы в Верховный совет. Прихожу голосовать, а моей фамилии нет в списках. Я к председателю:
– В чем дело? Почему меня нет в списках.
– Ну, что вы, тут недоразумение. Приходите завтра.
– Хорошо, я приду завтра и проверю.
Назавтра прихожу – все в порядке. Похоже, председатель или еще кто-то посчитали, раз был в плену, то он и не имеет права голосовать. Перестраховались! И вот если бы я не настоял, еще не знаю, как бы все повернулось.
Начальник районного отдела госбезопасности на бюро райкома, где я поставил вопрос разрешить мне погасить задолженность по партийным взносам за период пребывания в плену, дал добро, так как я предъявил партбилет в полном порядке, даже не порванный. Собрание подтвердило мое право платить партийные взносы!
Секретарь райкома очень хорошо знал нашу семью и моего отца как председателя колхоза. Отец был на хорошем счету, переписывался с Михаилом Ивановичем Калининым по своим рабочим делам. Секретарь сказал, что запросит мое личное дело. Если оно в порядке, то будут ставить вопрос (о восстановлении). Но на бюро, когда меня обсуждали, этот секретарь вдруг заявил:
– Я вам не верю. Как за два года плена вы могли сохранить партийный билет?
– Так что мне его немцы отдали? Так, по-вашему?
А у самого живот такой, что рубашка не застегивалась. Да еще любил выпить. Я не выдержал, сорвался:
– Можно и здесь потерять партийный билет, если уподобляться животному, которое валяется в грязи.
То есть я его напрямую не обругал, но дал понять, что он свинья. Потом мне Фёдор Артёмович пенял, мол, зачем я так? Не сдержался, чего тут говорить. Конечно, он бы меня там посадить мог.
По партийной линии меня направили на работу в райисполком начальником культпросветотдела, где я занимался воспитательной работой в течение года. А весной меня отправили в отдаленный район, в самый слабенький колхоз… Трактор там дохленький, сеялка такая же… а сверху приказано использовать только сеялку. Восемьдесят гектаров мы как-то расколупали, а потом трактор встал – сеялку тащить не может. Земля сохнет…
На вторые сутки я не выдержал, сказал председателю колхоза. Чтоб он собрал колхозников. Тот всполошился:
– Ты что задумал?
– Надо поговорить!
Собрались. Я их спрашиваю:
– Сеять вручную не разучились?
– Да что ты, сынок! Мы-то не разучились, а ты-то как, ведь приказано только сеялкой…
– Это мой вопрос. Завтра выходим, будем сеять.
Все вышли в белых рубахах, женщины, мужики. А председателя нет – убежал докладывать. Смотрю – пара гнедых, едет на пару с председателем райисполкома. Подъезжают:
– Что делаешь?
– Стою, вас жду.
– Повторно спрашиваю, что делается?!
– Сеем.
– Кто разрешил?
– Я разрешил. Земля сохнет, еще день-два и все, земля пропала. Чем ее тогда ковырять?
– Сегодня засеешь?
– Да.
– И сводку дашь?
– Дам.
– Я у тебя не был, ты меня не видел.
– Спасибо за понимание.
И все равно ведь стуканул. Приехал секретарь райкома:
– Ты чем тут занимаешься?
– Выполняю указание партийных органов. Сеем-веем.
– Чтоб это было в последний раз!
Осенью хлеб уродился в оглоблю. Хороший урожай.
Осенью зарядили дожди. Два трактора тащат комбайн. То трактор поломается, то комбайн. Плюнул, говорю: «Берите косы!» Сам тоже взял в руки косу. Косим, женщины вяжут снопы.
Узнаю, что у них есть неисправная молотилка. Взял тракториста с собой: «Пошли, посмотрим. Я же все-таки танкист, кое-что в технике понимаю». В общем, мы эту молотилку восстановили, она заработала.
На току растет гора зерна, а элеватор в 40 километрах. На лошадях 40 километров – это получается два дня. Смотрю, а зерно-то начинает убывать. Воруют! Побежал к председателю колхоза:
– Посчитай количество трудодней на каждого!
– Ты чего опять задумал?
– Если все будет в порядке, размолотить и выдать колхозникам мукой. Колхозники-то у тебя хлеба не видели. А тока мелеют. Ты понимаешь почему?
В общем, выдал я мукой. По сколько на каждого пришлось, уже не помню. Приехал Фёдор Артёмович. Опять настучали!
– Ты что же опять творишь? Ты поставки выполнил?
– Выполнил.
– Где ты выполнил? Наверное, все на току лежит.
– Его воруют, Фёдор Артёмович! Мужиков посадят. Настучат ведь, найдут зерно и посадят. Дай машины! Ну, дай машины, прошу!
– Сколько?
– Как обещали, дадим полтора плана.
Секретарь прислал машины, и мы сделали полтора плана за два дня. Тот опять с проверкой:
– Как ты это сделал?
– У нас молотилка работает, из всякого хлама восстановили. У меня уже просят другие колхозы…
В общем, меня бы там в покое не оставили, посадили бы…
– Как вы восстановили Красную Звезду?
Красную Звезду никак не восстановишь. Это не положено. Мне ее купили… А наградные документы у меня сохранились. Но это все произошло намного позже. А потом меня заочно исключили из партии.
Я постоянно искал людей, которые могли подтвердить мою партийную принадлежность, тех, кто меня знал, как человека с партийным билетом. И нашел я только одного, Николая Ивановича Кузнецова. Он прислал письмо, в котором подтверждал мою историю. Куда я только не писал и кому только не писал. И как мне потом стало известно, в органах существовало мое дело, дело моей переписки, в котором все мои письма были собраны.
ПОСЛЕ ВОЙНЫ
В 54-м я работал в саду имени Горького, заместителем директора сада. Получал приличный оклад. Ко мне директором прислали опального работника горкома партии. Он тоже фронтовик, контуженый. Помню, мы оба хватались за головы. Такие головные боли, что лучше о них не вспоминать. Он поработал, а затем ушел в Пермский педагогический институт секретарем парткома и преподавателем истории.
Как-то пришел ко мне и начал уговаривать, чтобы я принес документы в приемную комиссию. Уговорил. Я сдал документы, стал абитуриентом. И я получил очень высокие оценки, набрал 23 балла из 25. Меня приглашает на собеседование ректор и в присутствии других людей заявляет: «Вот вы, старики, поступаете, а потом бросаете. Из-за вас школьник поступить не может». Думаю: «Ах, вот ты куда метишь. А я битый, горевший в танке, прошедший гестапо не нужен вам…» Так я стал студентом.
Мой коллега, бывший замдиректора института, воевавший в Уральском танковом корпусе, начал для альбома собирать материалы о ветеранах 28-го тяжелого танкового полка прорыва. В этом альбоме оказались две мои фотографии, одна с личного дела, а вторая фотография, когда комбат спрашивал меня, что я выберу – представление к очередному ордену или отпуск. Я тогда выбрал отпуск. Потому что уже несколько представлений отправляли, а награждений-то нет.
Так вот, этот мой коллега едет в Москву на встречу с однополчанами 4-й Гвардейской танковой армии. В купе они вместе с каким-то бывшим танкистом начинают смотреть альбом. Листают, и тот ему говорит: «О, это наш лейтенант Шапорев! Погиб на Курской дуге». Тот ему возражает: «Нет, это наш проректор, Иван Антонович Шапорев. Он нас вчера провожал, пожелал нам успехов», – «Не может быть! Мы знаем где его могила».
В это время я сижу в обкоме партии, в кабинете у меня идет ремонт. Пошел проверить, как там идут дела. На подоконнике стоит телефон: «Д-ррр». Взял трубку:
– Слушаю вас.
– Мне нужен Шапорев.
– У телефона.
– Вам что-нибудь говорит фамилия Пьянков?
Думаю: «Ну, началось. Опять ищут пути подхода на поступление».
– Давайте конкретней.
– Вы в 28-м полку воевали?
– Да, воевал. В 28-м Отдельном тяжелом танковом полку прорыва.
– Ты должен приехать в Москву!
– Во-первых, я ничего должен. Во-вторых, и рад бы приехать, но я не могу оставить институт…
Не выдержал, нашел подмену какую-то себе, звоню в аэропорт насчет билетов. Уговорил жену… и мы улетели.
Ночью сели в Москве, поселились в гостинице. На следующий день звонок снизу, от администратора: «К вам тут приехал какой-то гражданин, но у него нет документов. Фамилию не называет». У меня сердце забилось, говорю ей: «Пропустите его, пожалуйста!» Кто же это? Вышел в коридор, смотрю – на меня летит Артеменко. Мы схватились…
Потом нашелся еще один однополчанин, Миша (фамилия неразборчиво). Тот все ходил за моей спиной, никак не мог поверить, что я живой. Рассказывал, как ему вечером за ужином позвонил Пьянков: «Ваня Шапорев нашелся! Завтра прилетает!» Тот даже ложку бросил: «Ну, разве можно так шутить?!» Ушел на балкон, долго курил, на следующий день он уже звонил из гостиницы «Москва» в справочную. Дрожащей рукой набрал номер:
– Мне Шапорева…
– Миша, здравствуй.
– Как ты узнал?
– По голосу, Миша, по голосу…
Когда ветераны полка проводили собрание в Плехановском институте, Пьянков написал Артеменко записку, что сегодня из Перми прилетает Шапорев. Артеменко потом рассказывал: «Читаю и думаю: или я с ума сошел, или Пьянков».
Так вот об Артеменко. После того как я попал в плен, он на одном из участков Курской дуги воевал командиром танковой роты. Был получен приказ овладеть перекрестком дорог и удерживать его до подхода главных сил. Дело поручили роте тяжелых танков Артеменко. Он перекресток занял, но удержать его не смог, их побили. Вася был ранен пулей в висок навылет. Можете представить? Вот он лежит без сознания, раздетый до трусов. На следующий день наши части снова занимают эту территорию. Идет похоронная команда. И тут лежит неизвестно кто, без униформы и знаков отличия, с простреленной головой…
Перед боем к Артеменко прискакал парторг: «Твою мать, ты почему партийные взносы не платишь? Ну-ка давай твой партбилет!» Тот отдает. Парторг ему напоследок: «Ладно, иди в бой. Вернешься, я тебе отдам назад». А он не вернулся. Очнулся в госпитале на 21-й день и сказал, что он капитан Артеменко. А партбилета нет. После выздоровления по воле случая оказался опять в костеревском лагере, где подал заявление о восстановлении в партию. Накануне партийного собрания его вызывают в партком и вручают старый партийный билет с оплаченными взносами.
На эту тему у меня есть рассказ «Два партбилета». Там я описываю наши злоключения. Кому-то война, боль, ранения, плен, а кому-то собирать партийные взносы…
– Вы мне хотели рассказать про немецкую кухню…
Ребята заприметили немецкую кухню и буквально заставили меня нарушить приказ. Мы продумали, как нам провернуть захват. Выскочили к ней на танке. Самое неожиданное – это когда человек не ожидает, что ему достанется. Если уж бить – так по башке… кроме машины с кухней там еще оказались мотоциклы и еще кое-что по мелочи. Кухню передали нашему повару. Солидное хозяйство: первое, второе и третье… У нас таких кухонь не было. Повар сказал: «Твоему экипажу самое лучшее и всегда без очереди!» Самое интересное, что кухню утащили со жратвой.
Помню, меня вызвал начальник штаба. Они получили приказ: сибиряков и уральцев откомандировать в резерв. Формировали сибирские и уральские части. Я к нему прикатил на мотоцикле. Тот обалдел: «Что за?.. у меня начальник штаба пешком ходит! А этот на мотоцикле разъезжает».
– Не припомню упоминания случаев, подобных вашему, со стороны немцев. Оказывались немецкие экипажи в вашей ситуации?
Черт его знает. Мне, как видишь, упорные немцы попались. Два раза нас подрывали. Ведь просиди я еще день, и все закончилось бы совершенно иначе. Но не получилось. Что это – судьба или что, не знаю. Через день наши части прорвали соседний участок и немцы отошли с того места, где я попал в плен. Уральцы мне рассказывали, что осмотрели мой танк и сняли с него орудие.
А насчет качеств личного состава… разные были люди. К примеру, взять некоторых комбатов. Он подвыпивший гонит батальон вперед: «Вашу мать, в атаку» Ну и чего? Людей побили, танки пожгли… или взять простого человека. Обращается ко мне человек, высокий, могутные плечи. И я сопляк, восемнадцать лет.
– Товарищ командир, разрешите к вам обратиться.
– Ну, обращайся.
– Пожалуйста, выслушайте меня внимательно и не перебивайте.
– Хорошо, я вас слушаю.
– Возьмите меня механиком. Я до войны был трактористом на ЧТЗ.
– Ничего не понял. А почему вы не в экипаже?
– Я на вождении получил двойку.
– Как же так, тракторист и двойка?
Дело в том, что он сдавал вождение зимой, в декабре. Инструктор обычно сидит на месте пулеметчика, и он ничего не видит, только дает команды. И у них танк выскочил на прогалину со льдом. А поворот на льду делать нельзя. Надо его проскочить, и уже потом делать поворот. А инструктор его заставил сделать поворот. Танк пошел юзом и врезался в дерево. И тот башкой…
Я поверил ему, пошел к командиру роты. Тот тоже лейтенант, из кадровых, раненый:
– Товарищ лейтенант, я прошу поменять состав экипажа.
– Кого?
– Механика.
– Ты что?..
И дальше матом.
– Он тебя в первом же бою к немцам увезет.
Ну, у меня ж характер, я все-таки сибиряк. Я уперся:
– В конце концов, кому с ним в бой идти? Вам или мне? Мне! Значит, я должен взять в бой того, кому я верю!
Интервью: С. Смоляков
Лит. обработка: С. Смоляков
Взято: Тут
338