Лучшие новые стихотворения Веры Полозковой ( 6 фото )
- 25.02.2018
- 1 700
Вера Полозкова - очень популярный поэт. Её стихи вызывают душевный отклик. Первый сборник стихов она выпустила в 15 лет, а уже к двадцати завоевала статус одного из самых ярких современных поэтов. 24 ноябре в Московском дворце Молодежи Вера представит новую программу «Высокое разрешение», в которую войдут тексты из будущего сборника.
* * * лучше всего анита умеет лгать: замирать по щелчку, улыбаться и не моргать, только милое славить, важного избегать, целовать мимо щек ароматных сучек тяжелее всего аните бывать одной, балерине в шкатулке, куколке заводной, ведь анита колени, ямочки, выходной, хохоток, фейсбучек неуютно аните там, где не сделать вид: где старуха лук покупает, где пес сидит, где ребенок под снег подставляет веселый рот, будто кто-то на ухо шепотом говорит, отводя идеальный локон: в тех, кто умен, анита, и в тех, кто глуп в посещающих и не посещающих фитнес-клуб во владелицах узких губ и надутых губ боженька лежит, завернутый в тесный кокон он разлепит глаза, анита, войдет в права раздерёт на тебе воланы и кружева, вынет шпильки твои, умоет тебя от грима, и ты станешь жива, анита моя, жива и любима
* * * а мы жили тогда легко: серебро и мед летнего заката не гасли ночь напролет и река стояла до крестовины окон мы спускались, где звезды, и ступни купали в них и под нами берег как будто ткался из шерстяных и льняных волокон это был городок без века, с простым лицом, и приезжие в чай с душицей и чабрецом добавляли варенья яркого, занедужив; покупали посуду в лавках, тесьму и бязь а машины и лодки гнили, на швы дробясь острых ржавых кружев вы любили глядеть на баржи из-под руки, раздавали соседским мальчикам пятаки: и они обнимали вас, жившие небогато. и вы были другой, немыслимо молодой, и глаза у вас были - сумерки над водой, синего агата. это был июнь, земляника, копченый лещ, вы носили, словно царевич, любую вещь и три дома лишили воли, едва приехав - тоня говорит, вы женаты? - страшная клевета! а кругом лежал очарованный левитан, бесконечный чехов лестницы, полы в моей комнате, сени, крыльцо, причал - всюду шаг ваш так весело и хорошо звучал, словно мы не расцепим пальцев, не сгинем в дыме, словно я вам еще читаю про древний рим словно мы еще где-то снова поговорим, не умрем молодыми кажется, мы и теперь глядим, как студеной мглы набирают тропинки, впадины и углы, тень пропитывает леса и дома, как влага. черные на фоне воды, мы сидим вдвоем а над нами мед, серебро и жемчуг на окоем, жатая бумага. уезжайте в августе, свет мой, новый учебный год дайте произойти всему, что произойдет, - а не уцелеет ни платья, ни утвари, ни комода, наша набережная кончится и гора, - вы пребудете воплощением серебра, серебра и меда.
* * * дебора питерс всегда была женщина волевая. не жила припеваючи - но жила преодолевая. сила духа невероятная, утомляемость нулевая. дебора питерс с юности хотела рыжую дочку. дебора растила джин в одиночку. перед сном целовала пуговичку, свою птичку, в нежную мочку. дебора несчастна: девчонка слаба умишком. эта страсть - в пятнадцать - к заумным книжкам, сломанным мальчишкам, коротким стрижкам: дебора считает, что это слишком. джинни питерс закат на море, красная охра. джинни делает вид, что спятила и оглохла: потому что мать орет непрерывно, чтоб она сдохла. когда ад в этом доме становится осязаем, джинни убегает, как выражается, к партизанам, преодолевает наркотики, перерастает заумь, а тридцатилетняя, свитерочек в тон светлым брюкам, дебору в коляске везет к машине с неровным стуком : вот и все, мама, молодчина, поедем к внукам. дебора сощуривается: бог обучает тонко, стоило почти умереть, чтоб вновь заслужить ребенка - лысая валькирия рака, одногрудая амазонка стоило подохнуть почти, и вот мы опять подружки, как же я приеду вот так, а сладкое, а игрушки, двое внуков, мальчишки, есть ли у них веснушки? я их напугаю, малыш, я страшная, как пустыня. ты красавица, мама, следи, чтобы не простыла. стоило почти умереть, чтобы моя птичка меня простила.
* * * кровь состояла из лета, бунта, хохота и огня. жизнь рвала поводок, как будто длится еще два дня, а после сессия, апокалипсис, и тонут материки. будто только вы отвлекаетесь - и сразу же старики. где вы теперь, дураки, смутьяны, рыцари, болтуны. дым над городом едет пьяный, будто бы до войны: никто не вздёрнулся от бессилия, не загнан, сутул и сед - мы пьем портвейн и сашу васильева разучиваем с кассет. так этот дерзкий глядит, что замертво ложатся твои войска. Твой друг умеет хамить гекзаметром и спаивать в два броска. Пожарные лестницы и неистовство добраться до облаков. есть те, кто выживет, те, кто выспится. но это - для слабаков.
[ДЕВЯТЬ ПИСЕМ ИЗ ГОКАРНЫ] VI. temple on the hill
нельзя столько помнить, они говорят, а надо жить налегке. учитель забвения слабый яд приносит мне в пузырьке: он прячет в дымку утес рубиновый, стирает тропу в песке, где мы говорим, как руина с руиной, на вымершем языке. где мы наблюдаем, века подряд, отшельниками в горах: империи рвутся наверх, горят, становятся сизый прах, и я различаю пять тысяч двести причин ухмылки твоей. нельзя все помнить, умрёшь на месте, старайся забыть скорей ведь это твой дом, говорят, не склеп, вот весь твой нехитрый скарб, и тебе всего тридцать лет, а не двенадцать кальп и ты не знаешь людей в соседней деревне, где бьет родник, но из плоти твой собеседник в храме из древних книг? нет, я не знаю мужчин и женщин с той стороны холма. в храме ржавый засов скрежещет только приходит тьма, ступени теплые, но прохлада касается плеч, волос и мы смеемся, как будто ада изведать не довелось как будто не сменим тысячу тел, не встретим сто сорок войн я просто сижу и любуюсь тем, как профиль устроен твой как будто мрамор пришел наполнить какой-то нездешний свет как будто я это буду помнить из смерти, которой нет
* * * лучше всего анита умеет лгать: замирать по щелчку, улыбаться и не моргать, только милое славить, важного избегать, целовать мимо щек ароматных сучек тяжелее всего аните бывать одной, балерине в шкатулке, куколке заводной, ведь анита колени, ямочки, выходной, хохоток, фейсбучек неуютно аните там, где не сделать вид: где старуха лук покупает, где пес сидит, где ребенок под снег подставляет веселый рот, будто кто-то на ухо шепотом говорит, отводя идеальный локон: в тех, кто умен, анита, и в тех, кто глуп в посещающих и не посещающих фитнес-клуб во владелицах узких губ и надутых губ боженька лежит, завернутый в тесный кокон он разлепит глаза, анита, войдет в права раздерёт на тебе воланы и кружева, вынет шпильки твои, умоет тебя от грима, и ты станешь жива, анита моя, жива и любима
* * * а мы жили тогда легко: серебро и мед летнего заката не гасли ночь напролет и река стояла до крестовины окон мы спускались, где звезды, и ступни купали в них и под нами берег как будто ткался из шерстяных и льняных волокон это был городок без века, с простым лицом, и приезжие в чай с душицей и чабрецом добавляли варенья яркого, занедужив; покупали посуду в лавках, тесьму и бязь а машины и лодки гнили, на швы дробясь острых ржавых кружев вы любили глядеть на баржи из-под руки, раздавали соседским мальчикам пятаки: и они обнимали вас, жившие небогато. и вы были другой, немыслимо молодой, и глаза у вас были - сумерки над водой, синего агата. это был июнь, земляника, копченый лещ, вы носили, словно царевич, любую вещь и три дома лишили воли, едва приехав - тоня говорит, вы женаты? - страшная клевета! а кругом лежал очарованный левитан, бесконечный чехов лестницы, полы в моей комнате, сени, крыльцо, причал - всюду шаг ваш так весело и хорошо звучал, словно мы не расцепим пальцев, не сгинем в дыме, словно я вам еще читаю про древний рим словно мы еще где-то снова поговорим, не умрем молодыми кажется, мы и теперь глядим, как студеной мглы набирают тропинки, впадины и углы, тень пропитывает леса и дома, как влага. черные на фоне воды, мы сидим вдвоем а над нами мед, серебро и жемчуг на окоем, жатая бумага. уезжайте в августе, свет мой, новый учебный год дайте произойти всему, что произойдет, - а не уцелеет ни платья, ни утвари, ни комода, наша набережная кончится и гора, - вы пребудете воплощением серебра, серебра и меда.
* * * дебора питерс всегда была женщина волевая. не жила припеваючи - но жила преодолевая. сила духа невероятная, утомляемость нулевая. дебора питерс с юности хотела рыжую дочку. дебора растила джин в одиночку. перед сном целовала пуговичку, свою птичку, в нежную мочку. дебора несчастна: девчонка слаба умишком. эта страсть - в пятнадцать - к заумным книжкам, сломанным мальчишкам, коротким стрижкам: дебора считает, что это слишком. джинни питерс закат на море, красная охра. джинни делает вид, что спятила и оглохла: потому что мать орет непрерывно, чтоб она сдохла. когда ад в этом доме становится осязаем, джинни убегает, как выражается, к партизанам, преодолевает наркотики, перерастает заумь, а тридцатилетняя, свитерочек в тон светлым брюкам, дебору в коляске везет к машине с неровным стуком : вот и все, мама, молодчина, поедем к внукам. дебора сощуривается: бог обучает тонко, стоило почти умереть, чтоб вновь заслужить ребенка - лысая валькирия рака, одногрудая амазонка стоило подохнуть почти, и вот мы опять подружки, как же я приеду вот так, а сладкое, а игрушки, двое внуков, мальчишки, есть ли у них веснушки? я их напугаю, малыш, я страшная, как пустыня. ты красавица, мама, следи, чтобы не простыла. стоило почти умереть, чтобы моя птичка меня простила.
* * * кровь состояла из лета, бунта, хохота и огня. жизнь рвала поводок, как будто длится еще два дня, а после сессия, апокалипсис, и тонут материки. будто только вы отвлекаетесь - и сразу же старики. где вы теперь, дураки, смутьяны, рыцари, болтуны. дым над городом едет пьяный, будто бы до войны: никто не вздёрнулся от бессилия, не загнан, сутул и сед - мы пьем портвейн и сашу васильева разучиваем с кассет. так этот дерзкий глядит, что замертво ложатся твои войска. Твой друг умеет хамить гекзаметром и спаивать в два броска. Пожарные лестницы и неистовство добраться до облаков. есть те, кто выживет, те, кто выспится. но это - для слабаков.
[ДЕВЯТЬ ПИСЕМ ИЗ ГОКАРНЫ] VI. temple on the hill
нельзя столько помнить, они говорят, а надо жить налегке. учитель забвения слабый яд приносит мне в пузырьке: он прячет в дымку утес рубиновый, стирает тропу в песке, где мы говорим, как руина с руиной, на вымершем языке. где мы наблюдаем, века подряд, отшельниками в горах: империи рвутся наверх, горят, становятся сизый прах, и я различаю пять тысяч двести причин ухмылки твоей. нельзя все помнить, умрёшь на месте, старайся забыть скорей ведь это твой дом, говорят, не склеп, вот весь твой нехитрый скарб, и тебе всего тридцать лет, а не двенадцать кальп и ты не знаешь людей в соседней деревне, где бьет родник, но из плоти твой собеседник в храме из древних книг? нет, я не знаю мужчин и женщин с той стороны холма. в храме ржавый засов скрежещет только приходит тьма, ступени теплые, но прохлада касается плеч, волос и мы смеемся, как будто ада изведать не довелось как будто не сменим тысячу тел, не встретим сто сорок войн я просто сижу и любуюсь тем, как профиль устроен твой как будто мрамор пришел наполнить какой-то нездешний свет как будто я это буду помнить из смерти, которой нет