Плотность населения ( 1 фото )
- 08.08.2023
- 2 979
- вторник, карта и воспоминания о Советском Союзе.
Славный 1929 год.
Среди приехавших на "гигантскую советскую стройку" из Европы и США нескольких тысяч иностранных специалистов был и молодой архитектор Рудольф Вольтерс. Весной 1932 года двадцатидевятилетний немец заключил с наркоматом транспорта договор, соблазнившись возможностью поработать над строительством новых и перестройкой старых железнодорожных вокзалов. Очевидно, что помимо естественного профессионального тщеславия, некоторую роль сыграли и обещанные советским комиссариатом шестьсот ежемесячных рублей.
На дворе стояло начало тридцатых, "капиталистический мир" лихорадило, а из СССР безостановочно разносились заманчивые призывы. Приезжайте, приезжайте - работы хватит на всех. И они ехали, главным образом из Германии и Соединенных Штатов - инженеры и архитекторы действительно получили огромное пространство для приложения своих усилий. Во время "Первой сталинской пятилетки" ресурсы огромной страны были отданы индустриализации - "форсированному плану" догнать и перегнать западные страны в промышленном производстве.
Иностранцы находили это впечатляющим, а жители СССР находили трупы, которые иногда употребляли в пищу. Но "дело шло" - западные инженеры по-европейски проектировали заводы, электростанции и целые города, возводимые затем азиатским способом. Денег, как и людей, никто не считал. Тем не менее, от десятилетнего контракта осторожный Вольтерс уклонился - и не зря. Отработав в Новосибирске год, он поспешил вернуться домой, а увиденное описал в книжке "Специалист в Сибири": первое издание вышло в Германии осенью 1933 года, уже при рейхсканцлере Гитлере, но еще при живом рейхспрезиденте фон Гинденбурге.
Вольтерс кажется наблюдательным и, по всей видимости, лишенным предрассудков человеком. Несмотря на заметное чисто бюргерское удовлетворение превосходством "доброкачественного немецкого бутерброда" над черным советским хлебом, немецкий специалист постарался честно донести до своих читателей увиденное в Советском Союзе. И ему это удалось. Некоторые строки написаны с явной симпатией к "туземцам", некоторые - не без ужаса. Рекомендуя прочитать всю книгу целиком, я с удовольствием поместил под кат несколько выдержек из нее.
Итак, прошу.
Скорый поезд из Берлина доставил меня через Польшу в Негорелое, лежащее на русской границе.
Поезд медленно вкатился на маленькую станцию, проехав под своего рода триумфальной аркой, на которой было что-то написано большими буквами по-русски. Прибывший этим же поездом болгарин, восторженный почитатель России, перевел: «Привет рабочим Запада». Следовательно, это касалось и меня. На обратной стороне арки было написано: «Коммунизм уничтожит все границы». Прекрасные слова для 160 миллионов запертых советских граждан!
Над новым одноэтажным зданием вокзала развивается разорванное ветром красное полотнище. Немногочисленные солдаты в красивых, длинных, достающих почти до земли шинелях и в немного комичных остроконечных шлемах из серого войлока неподвижно стоят перед вокзалом.
Поезд останавливается. У меня забирают паспорт и ведут вместе с остальными пассажирами в большой зал. На длинном столе мы раскладываем свой багаж, который тщательно, до последней мелочи, осматривается. Особая комиссия проверяет книги, журналы, чертежи. Почти два часа длится эта процедура. Потом я получаю в кассе причитающиеся мне командировочные в размере 7 рублей 50 копеек. Пока что это все мое состояние. Выхожу из таможни через другую дверь и сажусь в русский поезд, готовый к отправлению. В четырехместном просторном купе, которое мне указала проводница, три места уже заняты — два молодых венгерских специалиста, одного сопровождает жена. Мы знакомимся. Такие же новички в России, как и я. Запрыгиваю на одну из свободных верхних коек и пытаюсь там устроиться вместе со своим багажом по-домашнему.
Наступает вечер, когда состав наконец приходит в движение, и с неторопливостью пассажирского поезда отправляется в Москву.
...
Мы вышли из дома и через какие-нибудь сто метров вошли через главный вход в большое здание, где располагалось вроде бы компетентное министерство. Из объяснений моего спутника я понял слово «комиссариат». Мне сунули в руку номерок и мы прошли мимо часовых. Мы шли по лестницам и коридорам, заходили в разные комнаты, где множество людей сидело, работало, курило и беседовало. После долгих поисков мы, как мне показалось, нашли нужного человека. Во всяком случае, первого, кто проявил ко мне хоть какой-то интерес. Он выслушал моего спутника. Остальные, находящиеся в комнате, пялились на меня. Мой контракт был вынут и громко прочитан. Во время чтения человек вытащил из кармана что-то вроде копченой селедки и начал бить ею по письменному столу. Потом оторвал ей голову и стал обрабатывать зубами туловище, очень ловко и довольно громко. Между делом он дочитал контракт, выбросил остатки селедки под стол и по-дружески протянул мне руку. В этот момент в комнате появился товарищ, который привез меня с вокзала, уселся на письменный стол и снова начал вслух читать мой контракт. Они читали, они рассуждали между собой, и в конце концов привезший меня товарищ на ломаном немецком перевел мне суть разговора: «Пока ничего определенного сказать нельзя». Завтра якобы появится главный шеф, я должен буду прийти с утра пораньше и с ним объясниться. Мне написали на бумажке номер комнаты и фамилию этого высокопоставленного товарища. Прежде чем уйти, я выразил протест по поводу размещения, не соответствующего договору. Меня успокоили, сказали, что все будет немедленно устроено и я сегодня же получу отдельную комнату.
Я вышел на улицу, вытащил план Москвы и отправился в центр города. С неба сыпался мелкий дождичек, и настроение было довольно подавленное.
...
Моя гостиница находится на главной улице — Красном проспекте. Улица замощена булыжником, тротуары с обеих сторон сделаны, из толстых досок. В центре бульвар — песчаная дорожка, зажатая между кривыми березами. Неподалеку от гостиницы обрамляют проспект новые большие кирпичные дома — правительственное здание, банк и недостроенный гигантский театр, на сцене которого могла бы целиком уместиться шарлоттенбургская Опера. Застройка улицы то высокая, то низкая, все еще не готово. Но есть в Красном проспекте, который прямо как стрела пересекает весь город, что-то грандиозное благодаря его неслыханной длине. С одной стороны улицу вдали ограничивает Обь, чей противоположный берег плавно и мягко поднимаясь, закрывает горизонт. С другой стороны конца вообще не видно. Прямая, как шнур, улица далеко уходит в плоскую сибирскую степь. Красный проспект замощен, но он закрыт для перевозки грузов. По параллельной улице, то есть по обычной полностью заезженной грунтовой дороге, тянут маленькие лошадки тяжело груженые телеги через город. Автомобилей в Новосибирске очень мало. Только несколько маленьких фордов и немецких грузовиков. Самый большой аттракцион — два паккарда, из которых один водит генерал сибирской армии, другой — партийный шеф. Кроме еще двух или трех замощенных улиц, в городе имеются только песчаные дороги, которые в основном идут параллельно Красному проспекту или пересекают его под прямым углом. Всюду одна и та же картина. Дороги глубоко врезаны в песчаную пустыню. Ямы и борозды делают их почти непроезжими. Вдоль деревянных тротуаров стоят маленькие тополи и березы. Деревянные дома, все одноэтажные, соединены между собой частыми заборами. Узкие дворы застроены сараями. Недалеко от Красного проспекта мне бросается в глаза чистый двухэтажный каменный дом. Невозможно поверить: зеленый палисадник с подметенными дорожками. «Германский консулат» написано под имперским орлом.
Чем дальше от центра, тем хуже становятся дороги и дома. Дороги в конечном счете просто исчезают. Обзор становится шире. Ландшафт неожиданно оказывается холмистым. Я гляжу в боковую долину Оби, в которой извивается ручеек, «Каменка». Вокруг море деревянных хижин и землянок — насколько хватает глаз. Дикая мешанина без улиц и дорог. Невероятно широко простирается вокруг город — гигантская убогая деревня. Население, которое я здесь вижу, — смесь из русских, татар, киргизов и евреев. Все очень бедно одеты. Обувь, как правило, — лапти. Многие носят, несмотря на летнюю жару, степные халаты, короткие полушубки и меховые шапки с длинными болтающимися ушами. Я ношу нормальную европейскую летнюю одежду — на меня таращатся.
На главной улице есть несколько маленьких лавок. Перед входами стоят часовые, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками. Встречается много военных в хорошей униформе и начищенных сапогах. Колонны депортируемых, эскортируемые солдатами, — обычное зрелище на улице. То же самое, что было здесь и раньше. Только акценты изменилась.
Новосибирск лежит на Оби. Но добраться до реки трудно. Между городом и водой тянутся железнодорожные пути. Сам берег застроен диким образом. На другом берегу стоит свежепостроенный завод комбайнов, самое большое предприятие города. Выше по течению виден новый двухколейный железнодорожный мост, построенный для новой линии, ведущей в угледобывающие районы. Начиная с первого января по этому мосту будут в день проходить двадцать грузовых поездов. Западносибирский уголь должен через него доставляться в рудные районы Урала, руда с Урала, наоборот, в сибирский «рурский район». Оба района разделяют 2300 км.
В Новосибирске есть парк — «парк Сталина»: тощий березовый лесок, бывшее кладбище. Между деревьями желтеет степная трава. Пара невзрачных клумб. Открытая сцена, где провинциальные певцы исполняют свои арии, зацементированная танцплощадка для юных коммунистов, открытый кинозал, где в виде фильмов бесплатно демонстрируются успехи пятилетнего плана. Очередь стоит перед будкой, где продается квас, — сделанный из забродившего хлеба кисловатый освежающий напиток. Еще одна будка с парфюмерией. Тысячи бутылок и бутылочек, прозрачных и цветных, всех размеров и форм предлагаются на продажу. Государство заваливает своих граждан хорошо пахнущими жидкостями. Пять рублей, десять рублей, двадцать рублей флакон. Никто не покупает. Иногда здесь вечерами играет военный оркестр, и тогда все на ногах.
...
Шеф отдела, 35-летний инженер, принимает меня по-дружески. Мой венгр, который приехал на три месяца раньше, но уже немного понимает и говорит по-русски, служит переводчиком. Сначала необходимо выполнить массу формальностей, выдаются анкета за анкетой, пишутся «бумажки» и суются мне в руки. Я получаю продуктовую книжку, по которой могу покупать в магазине, предназначенном для иностранцев. Этот магазин находится на Красном проспекте. Перед входом стоит часовой с винтовкой с примкнутым штыком, так же как перед многими другими домами. Здесь я могу купить все и ничего: обувь и одежду, но, к сожалению, только немногих определенных размеров, граммофон, но без пластинок и иголок, продукты по предназначенным для меня нормам, молоко и яйца — если они там случайно окажутся. В одном углу лавки стоит шкаф с кубками и фарфором, как будто в тире. В центре помещения — круглый стол с красным плюшевым диваном и креслами, где всегда сидят два-три пьющих пиво специалиста. Над прилавком большой плакат с немецкой надписью: «Ленин живет в сердцах каждого честного рабочего». Большие витрины частично завешены, частично декорированы красным материалом и цветными портретами Ленина и Сталина. Несмотря на скудость всего в этой лавке, мы все-таки могли кое-как ею обходиться. Но по сравнению с русскими мы снабжались по-княжески.
Наши русские коллеги не видели ничего обидного в том, что мы, иностранцы, снабжались лучше, чем они. Напротив, благодаря нашим знаменитым продуктовым книжкам, мы приобретали слишком много друзей, которые рассчитывали вместе с нами пользоваться нашими рационами. Белый хлеб, молоко, яйца, масло русские инженеры не получали вообще, а все прочие их продуктовые нормы были намного ниже норм для иностранцев. К тому же цены на продукты для наших русских коллег иногда в десять раз превышали то, что должны были платить мы, иностранцы. И даже если наши зарплаты были не намного выше, чем зарплаты русских, то продуктовые книжки делали нас привилегированным классом. Такими особыми привилегиями пользовались среди русских только высшие чиновники, высокие партийные функционеры, военные и, прежде всего, ГПУ тайная государственная полиция. У этих тоже имелись свои закрытые магазины, где могли покупать только они и только по специальным книжкам. Собственно «открытых», то есть доступных всем жителям, магазинов было очень мало, и то, что там можно было достать, было дорогим и плохим.
В жилье тоже выражались классовые различия, однако в меньшей степени. Самыми роскошными жилищами Новосибирска были две современные трехкомнатные квартиры, которые занимали генерал, командующий Сибирской армией, и шеф ГПУ Отдельные двухкомнатные квартиры занимали только высшие чиновники и партийцы, так же как немногие женатые иностранные специалисты. Русские инженеры, если они были женаты, имели одну комнату, с очень большой семьей — две. Две или больше таких семьи делили между собой одну кухню. Неженатый не имел никакой возможности получить комнату для себя одного. Как живут мелкие служащие и рабочие, я не хочу описывать. Мне никто не поверит, если я скажу, что холостые рабочие живут по 20–30 человек в одной комнате в казармах или бараках, многие семьи делят одну комнату и тому подобное. Я это видел сам, и я видел, что иначе не могло быть; но я всегда поражался тому, с какой невероятной наглостью русская пропаганда работает за границей, и как ей удается пару новых поселков в Москве и Ленинграде сравнить с берлинскими дачными колониями. В России пропаганда грохочет уже 15 лет так сильно и непрерывно, что товарищи действительно верят, будто по сравнению с немецкими рабочими они живут в раю.
...
По прошествии четырнадцати дней, когда наиболее насущные проблемы моего обеспечения квартирой и продуктами были урегулированы, я попытался со всей серьезностью приступить к работе. Об этом никто до сих пор не позаботился, меня лишь попросили, исходя из моих собственных представлений, вникнуть в проект вокзала. Переводчика не было, немного помочь мог только венгерский коллега, с которым мы вскоре близко подружились. Итак, через четырнадцать дней я обратился к своему шефу с просьбой о программе работы. Он пообещал мне ее «немедленно» обеспечить и предложил приходить вечерами и работать с пяти до одиннадцати, поскольку днем в бюро нет свободного рабочего места. Я пришел вечером, шефа не было. Я пришел на следующий вечер, его опять не было. На третий вечер он появился, будто ничего не произошло, показал мне проект вокзала и попросил дать отзыв. Мой венгр переводил довольно плохо. Я постарался не увлекаться критикой, хотя все это мне сильно не понравилось. Но для того, чтобы говорить обо всем подробно, нужен был умелый переводчик, а его не было. По моей настоятельной просьбе, шеф пообещал переводчика на следующий вечер. Переводчик не пришел назавтра, не пришел на следующий день, он никогда не пришел. Через три дня, которые я вынужден был бездельничать, снова появился мой шеф. На мое замечание, что мне нечего делать, он сказал только «nitschewo». Это замечательное словечко, которое одновременно может означать «хорошо», «плохо» и «ничего», должно было в данный момент означать «ничего страшного». В ответ на мои настойчивые просьбы, шеф снова пообещал осмысленную работу на следующий вечер — «завтра». Через два дня, в которые мой шеф не показывался, мне стало слишком скучно и я пошел к начальнику отдела. Тот позвал шефа, они посовещались и предложили мне поработать над вокзальной площадью. Таким образом проблема была временно решена. Тем не менее я все равно ничего не мог делать, поскольку не было исходных рабочих материалов. Через несколько дней, после долгого нажима, я получил необходимые чертежи с указанием расположения нового вокзала, но у меня не было никаких транспортных показателей: числа поездов, количества людей и автомобилей, данных о транспортных потоках из города до вокзала и т. п. Я просил и просил эти необходимые данные, мне обещали, но их не было, их никто не знал. В конце концов, когда уже прошло больше месяца с моего приезда, я начал работать и сочинил фантастический проект, только чтобы хоть что-то было на бумаге. Видя меня за работой, шеф стал приветливее, он только морщил лоб и пытался убраться с моего пути, когда я хотел что-нибудь спросить. Один русский инженер, видя это, принял во мне участие и все время повторял:
— Чертите спокойно все, что вы хотите, проект никак не сможет оказаться слишком грандиозным, а построено все равно будет не то, что начерчено. Вы, немцы, вес время придумываете себе лишние заботы.
...
Как страстно русские любят громкие собрания, и как все радуются, когда высокого начальника сбрасывают с его поста, я наблюдал на одном профсоюзном собрании, посвященном успехам, точнее, отсутствию успехов в строительстве вокзала. Собрание, назначенное на 7 часов вечера, началось пунктуально в 9 часов. Председатель профсоюза обрисовал в долгом докладе историю строительства вокзала и начал обвинять руководителя проектного отдела и шефа нашей группы «Вокзал» в невероятном затягивании работ. Согласно московской программе к концу пятилетнего плана, то есть к 31 декабря 1932 г., вокзал должен был быть готов, и вот сейчас во второй раз взрывают только что сделанные фундаменты. Похоже было, что наши высшие чины получили из Москвы по голове. Высший партийный начальник произнес такую же длинную речь, после чего из собрания посыпался град обвинений, так как каждый знал, что поддержка двух членов «треугольника» ему обеспечена. Невозможно описать, с каким злорадством и с каким удовольствием собрание весь вечер топтало двух инженеров, которые были, как и все прочие, в равной степени виновны и невиновны. Некоторые ругали их, чтобы прикрыть собственную вину. Защищаться обоим инженерам не имело смысла, и через 24 часа они были уволены, после того, разумеется, как у них отняли продуктовые карточки. Собрание продолжалось до 2 часов ночи, и несколько следующих вечеров тоже созывались собрания, чтобы обсудить новую организацию работ.
...
Седьмого ноября в полдень, в первый день революционных праздников, прибыл я в Москву.
Попытал счастья в нескольких гостиницах; ничего — все занято. За валюту — возможно, а так — нет. Я был на ногах с 11 утра, пока наконец в 9 вечера не решил отыскать одного дальнего берлинского знакомого, который здесь работал, и чей адрес у меня, слава Богу, был. Меня приняли и дали раскладушку, для которой там как раз хватило места. Я был счастлив получить крышу над головой, и не находил слов по поводу положения с гостиницами и жильем в Москве.
Прошло что-то около пяти дней, никаких звонков. Тем временем я близко сдружился с немцем, и провел эти замечательные дни в покое и лени. Когда однажды я снова поплелся на обед в транспортный комиссариата — у меня был пропуск в ресторан этого управления — то встретил там случайно своего шефа, который меня дружески приветствовал и вел себя так, будто ничего не случилось. Я справился насчет нашей работы в Москве, на что он сказал, что где-то через пять дней состоится совещание, на котором он попросил бы меня присутствовать.
— А остальное время до того? — спросил я.
— Nitschewo и до свидания!
Итак. Это была «Komandirowka». Неплохо, сказал я себе и потопал дальше. Так мало, как в России, я за всю свою жизнь не работал. Я гулял, посетил музеи, пару старых церквей и, прежде всего, обшарил множество антикварных и букинистических лавок, которые являются лучшими музеями Москвы. Все имущество бывших буржуа и аристократии снесено сюда и выставлено на продажу. Я попробовал достать также театральные билеты, но безуспешно. Хотя большинство билетов были очень дорогими, от 10 до 25 рублей, все они были раскуплены на 12 дней вперед.
...
Тем временем, круг моих знакомых заметно расширился, а но мере овладения языком расширился и рабочий диапазон. Больше вечеров, чем раньше, оказались занятыми работой. Я обучал группу чертежниц начертательной геометрии и перспективе и получал от этого много радости, так как мои ученицы жадно учились. Но это была тяжелая работа, потому что подготовка этих девушек была равна нулю, и в течение трех месяцев я сумел добиться только того, чтобы они хоть немного понимали, о чем идет речь. Кроме того, меня все больше отвлекали вечерними совещаниями и конференциями. Эти вечера были ужасны. Назначаемое на шесть или семь вечера заседание постоянно начиналось на два часа позднее и тянулось всегда до глубокой ночи. Самое печальное при этом было то, что почти все протекало безрезультатно. Страсть русских к речам чудовищно сильна, и каждый, каждый должен был то, что говоривший до него долго и подробно описывал, повторить еще раз. Было бы не страшно, если бы все члены комиссии повторяли одно и то же. Но, к сожалению, обязательно находился кто-то, кто придерживается другого мнения, и начинался бесконечный шабаш, дебаты дилетантов на технические темы. Обычно получалось так, что больше всех говорил тот, кто менее всего был обременен знаниями. Но все бы ничего, если бы речь шла о деле. Однако все регулярно забывали об обсуждаемой теме и соскальзывали совсем в другие области, не имеющие отношения к тому, что предстояло обсудить. Предположим, обсуждается расположение туалетов на каком-нибудь вокзале, но продолжается оно недолго, и вот уже народ дискутирует о том, действительно ли ватерклозет — английское изобретение или в большей степени немецкое, поскольку в Германии используется больше ватерклозетов, чем в Англии — по статистике.
— По статистике, это же смешно! — восклицает кто-то. — Статистика никогда не бывает правильной, тем более в капиталистических странах.
Затем переходят к капитализму, коммунизму, Красной армии, маньчжурскому вопросу и заканчивают неслыханным обращением японских промышленников с китайскими кули.
Разговаривают возбужденно, кто-то приходит в ярость, кто-то смеется, крутят сигареты и ни к чему не приходят. Для меня это было по большей части скучное, но порой и восхитительно веселое времяпровождение.
Я заранее предполагал долгими зимними вечерами в России работать для себя. Но ничего не получилось. Не было книг, не хватало материалов, а дома чаще всего было холодно и неуютно. Немногие свободные вечера были вскоре заняты, потому что я знакомился все с большим количеством людей, меня приглашали в гости и так же часто приходили в гости ко мне. Русские — радушные и исключительно гостеприимные хозяева. Гостеприимность — высший неписаный закон. Никогда меня не принимали так сердечно и с открытой душой, как в Новосибирске. Приходишь вечером в бедное жилище, сразу же ставится самовар, на столе появляется водка, селедка и немного черного хлеба — все что есть у любезных хозяев, все для гостя. Мы играли в шахматы, пили водку и чай и пели, пели красивые песни с Украины, с Волги, с Байкала. Вряд ли есть народ, который так любит петь, как русские, и который владеет такой сокровищницей прекрасных народных песен. В каждой квартире была гитара или балалайка и все, кого я знал, умели петь. Я не мог наслушаться этими красивыми меланхоличными песнями с их сложной мелодикой и одновременно такими темпераментными сменами ритмов.
Домашние праздники всегда справлялись с таким количеством алкоголя, какое удавалось достать. Обычно поздно вечером все участники пили друг с другом на брудершафт (русские переняли немецкое слово). Во время этой церемонии мужчины тоже целовались друг с другом. Само собой разумеется, что я как гость должен был уважать обычаи этой страны и однажды вечером со смешанным чувством принял поцелуй своего шефа, который он по такому случаю сердечно впечатал мне в губы.
Часто гости приходили ко мне, в 10, 11 иногда в 12 часов ночи. Все поражались в первую очередь европейским, «капиталистическим» вещам, привезенным с собой. Мой шкаф-чемодан вызывал изумление и почитание, как нечто священное; робкое удивление вызывали обычный маленький будильник, фотоаппарат, ручка, заправляющаяся чернилами.
Вот, оказывается, какие вещи производят «капиталистические государства»!
Как-то я получил по случаю посылку из дому с кофе, шоколадом и сигаретами — вещами, которые иностранные специалисты могли по унизительным таможенным правилам провезти только в небольших количествах. Сигареты в упаковке из фольги были самым неслыханным из того, что мои друзья вообще могли себе представить. Каждый просил меня дать ему пустую упаковку, и я лишился дара речи, когда один высокий начальник однажды попросил меня с жадным взглядом: «Подарите мне эту красивую пачку, когда она опустеет».
Вскоре я осознал, что благодаря этим блестящим коробочкам меня всюду будут хорошо принимать, и в конце концов написал домой, чтобы мне присылали только пустые упаковки из фольги.
Во время наших бесед, которые часто становились бесконечными, обычно не присутствовали члены партии — иначе не было бы атмосферы открытости, и очень редко — хорошее настроение. Но между собой мы могли говорить о Гитлере и Сталине, о государстве и религии, и обо всем другом. Как правило, не члены партии были настроены против системы, но определенный национализм мешал им громить все и вся. В особенности мой друг Володя всегда с гордостью демонстрировал мне грандиозность сталинских программ и возможности огромного неизмеримо богатого государства.
Но все обычно повторяли:
— Да, сейчас пока еще плохо, но подождите до первого января, тогда начнется второй пятилетний план, а на это время Сталин обещал во много раз лучшую жизнь.
Действительно ли они в это в глубине души верили, я не знаю. Диктатора уважали, но его провинциальных командиров, партию и ГПУ в равной степени ненавидели и боялись. Принуждение и ограничения свободы тяжело давили на всех и заставляли, несмотря на пропаганду и обещания, ненавидеть систему.
...
Строгое внедрение системы ударных бригад выглядело у нас, в проектном отделе, смехотворным. Проекты, которые тормозились постоянными изменениями программы и согласование которых зависело от бесчисленных комиссий, нельзя было производить как вагонетки угля аккордно, путем ударной работы. Однако это было у нас проделано, имелись даже награжденные ударники, и в конечном счете все звались только «инженер-ударник», или «техник-ударник». Ударники были также безвредны, как и остальные, но, как правило, они умели хорошо считать, потому что ударником становились не столько благодаря работе, сколько подсчетам. Это происходило следующим образом. Секретарь ведет список людей, входящих в ударные бригады. Если кто-то с некоторым приближением выполнял свою месячную программу, ему записывались 95% — но это еще не делало его ударником. Ударником становился тот, кто достигал 100%. К этому можно было прийти более простым путем, чем работой; например, полностью учитывались посещения собраний и т.п.
Допустим, некто с полным спокойствием выполняет свою рабочую программу на 20 %, то есть бездельничает. Затем он считает:
Четыре профсоюзных собрания - 40%
Одно открытое партийное собрание - 20%
Подписка на заем - 10%
Добровольные пожертвования:
а) на Красную армию - 10 %
б) на бездомных детей - 5 %
Действительно проделанная работа - 20%. Все вместе 105%.
Он — ударник.
Ударник получает красное удостоверение, карточку ударника, может без очереди входить в трамвай и автобус и брать билеты в кино в окошечке для военных.
...
Благодаря введению паспортной системы совхозы получили значительный приток рабочей силы, и предполагалось, что это приведет в новом году к удивительному увеличению производства хлеба. Для преодоления нехватки тракторов начали использовать все мыслимые средства. Все фабрики и мастерские, в которых имелись токарные станки, получили определенное число тракторов для ремонта. Эти трактора, частично русского происхождения, из Сталинграда и т.д., были неплохими. Я мог лично в этом убедиться, потому что один мой близкий знакомый в Новосибирске, хороший немецкий слесарь-инструментальщик, руководил на машиностроительном заводе ударной бригадой, занимавшейся ремонтом тракторов. Эта бригада за шесть недель должна была полностью перебрать 75 тракторов. Человеческий материал, которым располагал мой знакомый, был относительно плох. Из 25 членов бригады только трое были более или менее обученными слесарями. Но это было бы терпимо, если бы завод, до того занимавшийся ремонтом оборудования для золотодобывающих предприятий Сибири, располагал необходимыми запасными частями. Не хватало поршней, шатунов, моторов — всего того, что должно было доставляться с далеких машиностроительных фабрик, но или приходило поздно, или никогда не приходило.
По прошествии шести недель мой знакомый, который метался день и ночь, счастливо выполнил 20% программы. Из 75 тракторов 15 были готовы к отправке в совхозы. Я прочел в одной сибирской газете, что мой друг с его 20-процентным выполнением плана был лучшим в Новосибирске. Со смешанными чувствами расстался он со своими 15 готовыми тракторами, радостный, что ремонт закончен, и печальный, потому что относительно приличные машины в совхозах опять попадут в плохие руки. Там было очень мало специалистов, умевших обращаться с тракторами, еще меньше механиков, которые могли бы заниматься ремонтом, и совсем не было запасных частей. Через короткое время малейшая поломка выводила трактор из строя на весь сезон. Очень часто причина была в масле — или его не было, или машины просто забывали смазывать; они стояли под дождем, ржавели. Очень немногие ими интересовались, а те, кто интересовались, мало что в них понимали. Крестьян, превращенных в принудительных рабочих, можно было заставить работать только жесточайшими методами.
...
Зимний вид Оби около Новосибирска был обычно ужасен. Весь мусор из города Новосибирска зимой просто вывозился на лед в одну единственную гигантскую кучу. Через два часа мы выезжали к устью речки Иня, и двигались дальше через лес и степь к территории поселка, окруженной изумительным хвойным лесом. Потом мы отогревались чаем, водкой и сигаретами в теплой каморке нашего прораба в одном из нескольких стандартных деревянных домиков.
Эти зимние поездки были прекрасными, и я повторял их так часто, как только мог.
В сильные холода центральное отопление наших жилых и служебных зданий функционировало лучше, было так тепло, что мы могли сидеть на работе и дома без верхней одежды. Время от времени, когда лопалась труба или не подвозили уголь, становилось хуже. Но мне посчастливилось работать в железнодорожном тресте, а наше управление получало уголь сразу после военных и ГПУ Поскольку наши дома были самые теплые, в них было больше всего крыс. Особенно большими массами крысы появлялись в бюро, где каждое утро организовывалась крысиная охота, при которой треугольники и линейки — принадлежавшие государству и поэтому, на взгляд товарищей не заслуживавшие заботы — швырялись во все углы.
Зимой я иногда ходил в сопровождении русских товарищей в театр, кино или на концерт. Все это, конечно, была провинция. Лучше всего был театр, и даже если на сцене можно было увидеть только пропагандистские пьесы Максима Горького и его учеников, то игрались они неплохо; театральная игра у русских в крови. Но тем хуже было кино. Самые лучшие и знаменитые русские картины я смотрел раньше в Берлине, а здесь, в Новосибирске, кроме местных скучных пропагандистских глупостей, имелся только стародавний американский кич.
Концерты тоже были весьма средними, исполнялась, как это ни странно, только романтическая европейская музыка, начиная с Пуччини и д'Альберти. Шуберт тоже значился в первом ряду, и каждый певец исполнял колыбельную Моцарта «Спи моя крошка, усни…» Русские размякали.
Театральное здание, в котором проходили представления, было маленьким, уродливым и очень редко полным. Это не помешало городу построить новый гигантский театр на 4000 мест, коробка которого уже была готова. Неслыханное безумие, которое горько отомстит за себя.
Я чувствовал себя теперь более или менее хорошо, но в начале февраля в городе появился вечный спутник русской зимы — сыпной тиф. Конечно, я знал, что в России есть много болезней, которые в Германии были мне известны только по названиям. Прежде всего, брюшной тиф летом, от которого я был защищен прививкой. Было много малярии, холера и то тут. то там отдельные случаи чумы. Но хуже всего был сыпной тиф, о котором я раньше едва слышал.
За короткое время эпидемия так распространилась, что кино и театр пришлось закрыть. Это произошло, когда число ежедневно доставляемых в больницы людей перешло за сотню, потом оно быстро выросло до 200, 250, 280, 300 в день, и держалось на этом уровне целых два месяца. Сколько бедняг отдало концы от этой ужасной болезни, не знал никто, потому что число больных, доставленных в больницы, составляло, естественно, малую долю от всех. Как сказал мне главный врач Новосибирска, 40 % доставленных в больницы людей умирает. Надо сказать, что для нас. иностранцев, время эпидемии было особенно тяжелым. Одна мысль о том, что от этой болезни не существует прививок и действенных методов лечения, была крайне неприятной.
Как известно, сыпной тиф — это болезнь крови и распространяют ее в первую очередь платяные вши. Через 14 дней после заражения начинается высокая температура, и в течение следующих трех дней появляется ужасная красная сыпь, по которой только и можно точно определить болезнь. Дальше все зависит от ухода. Только очень здоровое сердце может противостоять болезни, и только если будет замечен момент кризиса и укол, поддерживающий деятельность сердца, будет сделан в нужный момент. Понятно, что в таком городе, как Новосибирск с его слишком маленькими больницами и недостатком обученного персонала, многие из доставленных в больницы людей умирали просто от недостаточного ухода. Больницы могли обеспечить питанием только 20 % больных. Всем другим родственники должны были каждый день носить еду. Сколько несчастных пролетариев было при этом просто забыто!
Когда однажды наша хозяйка совершенно спокойно сказала, что старую маму, которая всегда ела с нами, увезли в больницу с сыпным тифом, кусок застрял у нас в горле. Стало очень неуютно. И еще неуютнее было наблюдать, с каким равнодушием даже образованные русские предоставляют родственников своей судьбе. Каждый день мы спрашивали у нашей хозяйки, как чувствует себя мама, — и каждый раз получали ответ, что она еще не нашла времени ее навестить. Вместо того чтобы все бросить и ухаживать за матерью, она почти совсем об этом не думала.
Борьба с эпидемией проводилась с большой энергией. Предприятия и учреждения выделяли 10 % своего персонала для ухода за больными и профилактических мероприятий. Дома дезинфицировались, и всюду, где имел место случай заболевания, назначалась большая чистка.
Нашу одежду, шубы, кровати и полы мы посыпали нафталином, сильно пахнущим порошком против вшей. Все вокруг воняло этим средством.
Бездомные дети, «беспризорники», которые холодной зимой вечерами просачивались в парадные, на лестницы и в коридоры, чтобы спастись от мороза, безжалостно выкидывались на улицу. Завшивленные, они тащили за собой болезнь.
Постепенно среди нас воцарилось что-то вроде психоза, безобидный клопиный или блошиный укус приписывался тифозной вши и с юмором висельников мы высчитывали друг другу день похорон. Только в апреле, когда холода пошли на убыль, люди сняли тяжелые меха и снова начали мыться, эпидемия отступила.
«Эпидемия побеждена, население вымерло» — говорили русские.
Славный 1929 год.
Среди приехавших на "гигантскую советскую стройку" из Европы и США нескольких тысяч иностранных специалистов был и молодой архитектор Рудольф Вольтерс. Весной 1932 года двадцатидевятилетний немец заключил с наркоматом транспорта договор, соблазнившись возможностью поработать над строительством новых и перестройкой старых железнодорожных вокзалов. Очевидно, что помимо естественного профессионального тщеславия, некоторую роль сыграли и обещанные советским комиссариатом шестьсот ежемесячных рублей.
На дворе стояло начало тридцатых, "капиталистический мир" лихорадило, а из СССР безостановочно разносились заманчивые призывы. Приезжайте, приезжайте - работы хватит на всех. И они ехали, главным образом из Германии и Соединенных Штатов - инженеры и архитекторы действительно получили огромное пространство для приложения своих усилий. Во время "Первой сталинской пятилетки" ресурсы огромной страны были отданы индустриализации - "форсированному плану" догнать и перегнать западные страны в промышленном производстве.
Иностранцы находили это впечатляющим, а жители СССР находили трупы, которые иногда употребляли в пищу. Но "дело шло" - западные инженеры по-европейски проектировали заводы, электростанции и целые города, возводимые затем азиатским способом. Денег, как и людей, никто не считал. Тем не менее, от десятилетнего контракта осторожный Вольтерс уклонился - и не зря. Отработав в Новосибирске год, он поспешил вернуться домой, а увиденное описал в книжке "Специалист в Сибири": первое издание вышло в Германии осенью 1933 года, уже при рейхсканцлере Гитлере, но еще при живом рейхспрезиденте фон Гинденбурге.
Вольтерс кажется наблюдательным и, по всей видимости, лишенным предрассудков человеком. Несмотря на заметное чисто бюргерское удовлетворение превосходством "доброкачественного немецкого бутерброда" над черным советским хлебом, немецкий специалист постарался честно донести до своих читателей увиденное в Советском Союзе. И ему это удалось. Некоторые строки написаны с явной симпатией к "туземцам", некоторые - не без ужаса. Рекомендуя прочитать всю книгу целиком, я с удовольствием поместил под кат несколько выдержек из нее.
Итак, прошу.
Скорый поезд из Берлина доставил меня через Польшу в Негорелое, лежащее на русской границе.
Поезд медленно вкатился на маленькую станцию, проехав под своего рода триумфальной аркой, на которой было что-то написано большими буквами по-русски. Прибывший этим же поездом болгарин, восторженный почитатель России, перевел: «Привет рабочим Запада». Следовательно, это касалось и меня. На обратной стороне арки было написано: «Коммунизм уничтожит все границы». Прекрасные слова для 160 миллионов запертых советских граждан!
Над новым одноэтажным зданием вокзала развивается разорванное ветром красное полотнище. Немногочисленные солдаты в красивых, длинных, достающих почти до земли шинелях и в немного комичных остроконечных шлемах из серого войлока неподвижно стоят перед вокзалом.
Поезд останавливается. У меня забирают паспорт и ведут вместе с остальными пассажирами в большой зал. На длинном столе мы раскладываем свой багаж, который тщательно, до последней мелочи, осматривается. Особая комиссия проверяет книги, журналы, чертежи. Почти два часа длится эта процедура. Потом я получаю в кассе причитающиеся мне командировочные в размере 7 рублей 50 копеек. Пока что это все мое состояние. Выхожу из таможни через другую дверь и сажусь в русский поезд, готовый к отправлению. В четырехместном просторном купе, которое мне указала проводница, три места уже заняты — два молодых венгерских специалиста, одного сопровождает жена. Мы знакомимся. Такие же новички в России, как и я. Запрыгиваю на одну из свободных верхних коек и пытаюсь там устроиться вместе со своим багажом по-домашнему.
Наступает вечер, когда состав наконец приходит в движение, и с неторопливостью пассажирского поезда отправляется в Москву.
...
Мы вышли из дома и через какие-нибудь сто метров вошли через главный вход в большое здание, где располагалось вроде бы компетентное министерство. Из объяснений моего спутника я понял слово «комиссариат». Мне сунули в руку номерок и мы прошли мимо часовых. Мы шли по лестницам и коридорам, заходили в разные комнаты, где множество людей сидело, работало, курило и беседовало. После долгих поисков мы, как мне показалось, нашли нужного человека. Во всяком случае, первого, кто проявил ко мне хоть какой-то интерес. Он выслушал моего спутника. Остальные, находящиеся в комнате, пялились на меня. Мой контракт был вынут и громко прочитан. Во время чтения человек вытащил из кармана что-то вроде копченой селедки и начал бить ею по письменному столу. Потом оторвал ей голову и стал обрабатывать зубами туловище, очень ловко и довольно громко. Между делом он дочитал контракт, выбросил остатки селедки под стол и по-дружески протянул мне руку. В этот момент в комнате появился товарищ, который привез меня с вокзала, уселся на письменный стол и снова начал вслух читать мой контракт. Они читали, они рассуждали между собой, и в конце концов привезший меня товарищ на ломаном немецком перевел мне суть разговора: «Пока ничего определенного сказать нельзя». Завтра якобы появится главный шеф, я должен буду прийти с утра пораньше и с ним объясниться. Мне написали на бумажке номер комнаты и фамилию этого высокопоставленного товарища. Прежде чем уйти, я выразил протест по поводу размещения, не соответствующего договору. Меня успокоили, сказали, что все будет немедленно устроено и я сегодня же получу отдельную комнату.
Я вышел на улицу, вытащил план Москвы и отправился в центр города. С неба сыпался мелкий дождичек, и настроение было довольно подавленное.
...
Моя гостиница находится на главной улице — Красном проспекте. Улица замощена булыжником, тротуары с обеих сторон сделаны, из толстых досок. В центре бульвар — песчаная дорожка, зажатая между кривыми березами. Неподалеку от гостиницы обрамляют проспект новые большие кирпичные дома — правительственное здание, банк и недостроенный гигантский театр, на сцене которого могла бы целиком уместиться шарлоттенбургская Опера. Застройка улицы то высокая, то низкая, все еще не готово. Но есть в Красном проспекте, который прямо как стрела пересекает весь город, что-то грандиозное благодаря его неслыханной длине. С одной стороны улицу вдали ограничивает Обь, чей противоположный берег плавно и мягко поднимаясь, закрывает горизонт. С другой стороны конца вообще не видно. Прямая, как шнур, улица далеко уходит в плоскую сибирскую степь. Красный проспект замощен, но он закрыт для перевозки грузов. По параллельной улице, то есть по обычной полностью заезженной грунтовой дороге, тянут маленькие лошадки тяжело груженые телеги через город. Автомобилей в Новосибирске очень мало. Только несколько маленьких фордов и немецких грузовиков. Самый большой аттракцион — два паккарда, из которых один водит генерал сибирской армии, другой — партийный шеф. Кроме еще двух или трех замощенных улиц, в городе имеются только песчаные дороги, которые в основном идут параллельно Красному проспекту или пересекают его под прямым углом. Всюду одна и та же картина. Дороги глубоко врезаны в песчаную пустыню. Ямы и борозды делают их почти непроезжими. Вдоль деревянных тротуаров стоят маленькие тополи и березы. Деревянные дома, все одноэтажные, соединены между собой частыми заборами. Узкие дворы застроены сараями. Недалеко от Красного проспекта мне бросается в глаза чистый двухэтажный каменный дом. Невозможно поверить: зеленый палисадник с подметенными дорожками. «Германский консулат» написано под имперским орлом.
Чем дальше от центра, тем хуже становятся дороги и дома. Дороги в конечном счете просто исчезают. Обзор становится шире. Ландшафт неожиданно оказывается холмистым. Я гляжу в боковую долину Оби, в которой извивается ручеек, «Каменка». Вокруг море деревянных хижин и землянок — насколько хватает глаз. Дикая мешанина без улиц и дорог. Невероятно широко простирается вокруг город — гигантская убогая деревня. Население, которое я здесь вижу, — смесь из русских, татар, киргизов и евреев. Все очень бедно одеты. Обувь, как правило, — лапти. Многие носят, несмотря на летнюю жару, степные халаты, короткие полушубки и меховые шапки с длинными болтающимися ушами. Я ношу нормальную европейскую летнюю одежду — на меня таращатся.
На главной улице есть несколько маленьких лавок. Перед входами стоят часовые, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками. Встречается много военных в хорошей униформе и начищенных сапогах. Колонны депортируемых, эскортируемые солдатами, — обычное зрелище на улице. То же самое, что было здесь и раньше. Только акценты изменилась.
Новосибирск лежит на Оби. Но добраться до реки трудно. Между городом и водой тянутся железнодорожные пути. Сам берег застроен диким образом. На другом берегу стоит свежепостроенный завод комбайнов, самое большое предприятие города. Выше по течению виден новый двухколейный железнодорожный мост, построенный для новой линии, ведущей в угледобывающие районы. Начиная с первого января по этому мосту будут в день проходить двадцать грузовых поездов. Западносибирский уголь должен через него доставляться в рудные районы Урала, руда с Урала, наоборот, в сибирский «рурский район». Оба района разделяют 2300 км.
В Новосибирске есть парк — «парк Сталина»: тощий березовый лесок, бывшее кладбище. Между деревьями желтеет степная трава. Пара невзрачных клумб. Открытая сцена, где провинциальные певцы исполняют свои арии, зацементированная танцплощадка для юных коммунистов, открытый кинозал, где в виде фильмов бесплатно демонстрируются успехи пятилетнего плана. Очередь стоит перед будкой, где продается квас, — сделанный из забродившего хлеба кисловатый освежающий напиток. Еще одна будка с парфюмерией. Тысячи бутылок и бутылочек, прозрачных и цветных, всех размеров и форм предлагаются на продажу. Государство заваливает своих граждан хорошо пахнущими жидкостями. Пять рублей, десять рублей, двадцать рублей флакон. Никто не покупает. Иногда здесь вечерами играет военный оркестр, и тогда все на ногах.
...
Шеф отдела, 35-летний инженер, принимает меня по-дружески. Мой венгр, который приехал на три месяца раньше, но уже немного понимает и говорит по-русски, служит переводчиком. Сначала необходимо выполнить массу формальностей, выдаются анкета за анкетой, пишутся «бумажки» и суются мне в руки. Я получаю продуктовую книжку, по которой могу покупать в магазине, предназначенном для иностранцев. Этот магазин находится на Красном проспекте. Перед входом стоит часовой с винтовкой с примкнутым штыком, так же как перед многими другими домами. Здесь я могу купить все и ничего: обувь и одежду, но, к сожалению, только немногих определенных размеров, граммофон, но без пластинок и иголок, продукты по предназначенным для меня нормам, молоко и яйца — если они там случайно окажутся. В одном углу лавки стоит шкаф с кубками и фарфором, как будто в тире. В центре помещения — круглый стол с красным плюшевым диваном и креслами, где всегда сидят два-три пьющих пиво специалиста. Над прилавком большой плакат с немецкой надписью: «Ленин живет в сердцах каждого честного рабочего». Большие витрины частично завешены, частично декорированы красным материалом и цветными портретами Ленина и Сталина. Несмотря на скудость всего в этой лавке, мы все-таки могли кое-как ею обходиться. Но по сравнению с русскими мы снабжались по-княжески.
Наши русские коллеги не видели ничего обидного в том, что мы, иностранцы, снабжались лучше, чем они. Напротив, благодаря нашим знаменитым продуктовым книжкам, мы приобретали слишком много друзей, которые рассчитывали вместе с нами пользоваться нашими рационами. Белый хлеб, молоко, яйца, масло русские инженеры не получали вообще, а все прочие их продуктовые нормы были намного ниже норм для иностранцев. К тому же цены на продукты для наших русских коллег иногда в десять раз превышали то, что должны были платить мы, иностранцы. И даже если наши зарплаты были не намного выше, чем зарплаты русских, то продуктовые книжки делали нас привилегированным классом. Такими особыми привилегиями пользовались среди русских только высшие чиновники, высокие партийные функционеры, военные и, прежде всего, ГПУ тайная государственная полиция. У этих тоже имелись свои закрытые магазины, где могли покупать только они и только по специальным книжкам. Собственно «открытых», то есть доступных всем жителям, магазинов было очень мало, и то, что там можно было достать, было дорогим и плохим.
В жилье тоже выражались классовые различия, однако в меньшей степени. Самыми роскошными жилищами Новосибирска были две современные трехкомнатные квартиры, которые занимали генерал, командующий Сибирской армией, и шеф ГПУ Отдельные двухкомнатные квартиры занимали только высшие чиновники и партийцы, так же как немногие женатые иностранные специалисты. Русские инженеры, если они были женаты, имели одну комнату, с очень большой семьей — две. Две или больше таких семьи делили между собой одну кухню. Неженатый не имел никакой возможности получить комнату для себя одного. Как живут мелкие служащие и рабочие, я не хочу описывать. Мне никто не поверит, если я скажу, что холостые рабочие живут по 20–30 человек в одной комнате в казармах или бараках, многие семьи делят одну комнату и тому подобное. Я это видел сам, и я видел, что иначе не могло быть; но я всегда поражался тому, с какой невероятной наглостью русская пропаганда работает за границей, и как ей удается пару новых поселков в Москве и Ленинграде сравнить с берлинскими дачными колониями. В России пропаганда грохочет уже 15 лет так сильно и непрерывно, что товарищи действительно верят, будто по сравнению с немецкими рабочими они живут в раю.
...
По прошествии четырнадцати дней, когда наиболее насущные проблемы моего обеспечения квартирой и продуктами были урегулированы, я попытался со всей серьезностью приступить к работе. Об этом никто до сих пор не позаботился, меня лишь попросили, исходя из моих собственных представлений, вникнуть в проект вокзала. Переводчика не было, немного помочь мог только венгерский коллега, с которым мы вскоре близко подружились. Итак, через четырнадцать дней я обратился к своему шефу с просьбой о программе работы. Он пообещал мне ее «немедленно» обеспечить и предложил приходить вечерами и работать с пяти до одиннадцати, поскольку днем в бюро нет свободного рабочего места. Я пришел вечером, шефа не было. Я пришел на следующий вечер, его опять не было. На третий вечер он появился, будто ничего не произошло, показал мне проект вокзала и попросил дать отзыв. Мой венгр переводил довольно плохо. Я постарался не увлекаться критикой, хотя все это мне сильно не понравилось. Но для того, чтобы говорить обо всем подробно, нужен был умелый переводчик, а его не было. По моей настоятельной просьбе, шеф пообещал переводчика на следующий вечер. Переводчик не пришел назавтра, не пришел на следующий день, он никогда не пришел. Через три дня, которые я вынужден был бездельничать, снова появился мой шеф. На мое замечание, что мне нечего делать, он сказал только «nitschewo». Это замечательное словечко, которое одновременно может означать «хорошо», «плохо» и «ничего», должно было в данный момент означать «ничего страшного». В ответ на мои настойчивые просьбы, шеф снова пообещал осмысленную работу на следующий вечер — «завтра». Через два дня, в которые мой шеф не показывался, мне стало слишком скучно и я пошел к начальнику отдела. Тот позвал шефа, они посовещались и предложили мне поработать над вокзальной площадью. Таким образом проблема была временно решена. Тем не менее я все равно ничего не мог делать, поскольку не было исходных рабочих материалов. Через несколько дней, после долгого нажима, я получил необходимые чертежи с указанием расположения нового вокзала, но у меня не было никаких транспортных показателей: числа поездов, количества людей и автомобилей, данных о транспортных потоках из города до вокзала и т. п. Я просил и просил эти необходимые данные, мне обещали, но их не было, их никто не знал. В конце концов, когда уже прошло больше месяца с моего приезда, я начал работать и сочинил фантастический проект, только чтобы хоть что-то было на бумаге. Видя меня за работой, шеф стал приветливее, он только морщил лоб и пытался убраться с моего пути, когда я хотел что-нибудь спросить. Один русский инженер, видя это, принял во мне участие и все время повторял:
— Чертите спокойно все, что вы хотите, проект никак не сможет оказаться слишком грандиозным, а построено все равно будет не то, что начерчено. Вы, немцы, вес время придумываете себе лишние заботы.
...
Как страстно русские любят громкие собрания, и как все радуются, когда высокого начальника сбрасывают с его поста, я наблюдал на одном профсоюзном собрании, посвященном успехам, точнее, отсутствию успехов в строительстве вокзала. Собрание, назначенное на 7 часов вечера, началось пунктуально в 9 часов. Председатель профсоюза обрисовал в долгом докладе историю строительства вокзала и начал обвинять руководителя проектного отдела и шефа нашей группы «Вокзал» в невероятном затягивании работ. Согласно московской программе к концу пятилетнего плана, то есть к 31 декабря 1932 г., вокзал должен был быть готов, и вот сейчас во второй раз взрывают только что сделанные фундаменты. Похоже было, что наши высшие чины получили из Москвы по голове. Высший партийный начальник произнес такую же длинную речь, после чего из собрания посыпался град обвинений, так как каждый знал, что поддержка двух членов «треугольника» ему обеспечена. Невозможно описать, с каким злорадством и с каким удовольствием собрание весь вечер топтало двух инженеров, которые были, как и все прочие, в равной степени виновны и невиновны. Некоторые ругали их, чтобы прикрыть собственную вину. Защищаться обоим инженерам не имело смысла, и через 24 часа они были уволены, после того, разумеется, как у них отняли продуктовые карточки. Собрание продолжалось до 2 часов ночи, и несколько следующих вечеров тоже созывались собрания, чтобы обсудить новую организацию работ.
...
Седьмого ноября в полдень, в первый день революционных праздников, прибыл я в Москву.
Попытал счастья в нескольких гостиницах; ничего — все занято. За валюту — возможно, а так — нет. Я был на ногах с 11 утра, пока наконец в 9 вечера не решил отыскать одного дальнего берлинского знакомого, который здесь работал, и чей адрес у меня, слава Богу, был. Меня приняли и дали раскладушку, для которой там как раз хватило места. Я был счастлив получить крышу над головой, и не находил слов по поводу положения с гостиницами и жильем в Москве.
Прошло что-то около пяти дней, никаких звонков. Тем временем я близко сдружился с немцем, и провел эти замечательные дни в покое и лени. Когда однажды я снова поплелся на обед в транспортный комиссариата — у меня был пропуск в ресторан этого управления — то встретил там случайно своего шефа, который меня дружески приветствовал и вел себя так, будто ничего не случилось. Я справился насчет нашей работы в Москве, на что он сказал, что где-то через пять дней состоится совещание, на котором он попросил бы меня присутствовать.
— А остальное время до того? — спросил я.
— Nitschewo и до свидания!
Итак. Это была «Komandirowka». Неплохо, сказал я себе и потопал дальше. Так мало, как в России, я за всю свою жизнь не работал. Я гулял, посетил музеи, пару старых церквей и, прежде всего, обшарил множество антикварных и букинистических лавок, которые являются лучшими музеями Москвы. Все имущество бывших буржуа и аристократии снесено сюда и выставлено на продажу. Я попробовал достать также театральные билеты, но безуспешно. Хотя большинство билетов были очень дорогими, от 10 до 25 рублей, все они были раскуплены на 12 дней вперед.
...
Тем временем, круг моих знакомых заметно расширился, а но мере овладения языком расширился и рабочий диапазон. Больше вечеров, чем раньше, оказались занятыми работой. Я обучал группу чертежниц начертательной геометрии и перспективе и получал от этого много радости, так как мои ученицы жадно учились. Но это была тяжелая работа, потому что подготовка этих девушек была равна нулю, и в течение трех месяцев я сумел добиться только того, чтобы они хоть немного понимали, о чем идет речь. Кроме того, меня все больше отвлекали вечерними совещаниями и конференциями. Эти вечера были ужасны. Назначаемое на шесть или семь вечера заседание постоянно начиналось на два часа позднее и тянулось всегда до глубокой ночи. Самое печальное при этом было то, что почти все протекало безрезультатно. Страсть русских к речам чудовищно сильна, и каждый, каждый должен был то, что говоривший до него долго и подробно описывал, повторить еще раз. Было бы не страшно, если бы все члены комиссии повторяли одно и то же. Но, к сожалению, обязательно находился кто-то, кто придерживается другого мнения, и начинался бесконечный шабаш, дебаты дилетантов на технические темы. Обычно получалось так, что больше всех говорил тот, кто менее всего был обременен знаниями. Но все бы ничего, если бы речь шла о деле. Однако все регулярно забывали об обсуждаемой теме и соскальзывали совсем в другие области, не имеющие отношения к тому, что предстояло обсудить. Предположим, обсуждается расположение туалетов на каком-нибудь вокзале, но продолжается оно недолго, и вот уже народ дискутирует о том, действительно ли ватерклозет — английское изобретение или в большей степени немецкое, поскольку в Германии используется больше ватерклозетов, чем в Англии — по статистике.
— По статистике, это же смешно! — восклицает кто-то. — Статистика никогда не бывает правильной, тем более в капиталистических странах.
Затем переходят к капитализму, коммунизму, Красной армии, маньчжурскому вопросу и заканчивают неслыханным обращением японских промышленников с китайскими кули.
Разговаривают возбужденно, кто-то приходит в ярость, кто-то смеется, крутят сигареты и ни к чему не приходят. Для меня это было по большей части скучное, но порой и восхитительно веселое времяпровождение.
Я заранее предполагал долгими зимними вечерами в России работать для себя. Но ничего не получилось. Не было книг, не хватало материалов, а дома чаще всего было холодно и неуютно. Немногие свободные вечера были вскоре заняты, потому что я знакомился все с большим количеством людей, меня приглашали в гости и так же часто приходили в гости ко мне. Русские — радушные и исключительно гостеприимные хозяева. Гостеприимность — высший неписаный закон. Никогда меня не принимали так сердечно и с открытой душой, как в Новосибирске. Приходишь вечером в бедное жилище, сразу же ставится самовар, на столе появляется водка, селедка и немного черного хлеба — все что есть у любезных хозяев, все для гостя. Мы играли в шахматы, пили водку и чай и пели, пели красивые песни с Украины, с Волги, с Байкала. Вряд ли есть народ, который так любит петь, как русские, и который владеет такой сокровищницей прекрасных народных песен. В каждой квартире была гитара или балалайка и все, кого я знал, умели петь. Я не мог наслушаться этими красивыми меланхоличными песнями с их сложной мелодикой и одновременно такими темпераментными сменами ритмов.
Домашние праздники всегда справлялись с таким количеством алкоголя, какое удавалось достать. Обычно поздно вечером все участники пили друг с другом на брудершафт (русские переняли немецкое слово). Во время этой церемонии мужчины тоже целовались друг с другом. Само собой разумеется, что я как гость должен был уважать обычаи этой страны и однажды вечером со смешанным чувством принял поцелуй своего шефа, который он по такому случаю сердечно впечатал мне в губы.
Часто гости приходили ко мне, в 10, 11 иногда в 12 часов ночи. Все поражались в первую очередь европейским, «капиталистическим» вещам, привезенным с собой. Мой шкаф-чемодан вызывал изумление и почитание, как нечто священное; робкое удивление вызывали обычный маленький будильник, фотоаппарат, ручка, заправляющаяся чернилами.
Вот, оказывается, какие вещи производят «капиталистические государства»!
Как-то я получил по случаю посылку из дому с кофе, шоколадом и сигаретами — вещами, которые иностранные специалисты могли по унизительным таможенным правилам провезти только в небольших количествах. Сигареты в упаковке из фольги были самым неслыханным из того, что мои друзья вообще могли себе представить. Каждый просил меня дать ему пустую упаковку, и я лишился дара речи, когда один высокий начальник однажды попросил меня с жадным взглядом: «Подарите мне эту красивую пачку, когда она опустеет».
Вскоре я осознал, что благодаря этим блестящим коробочкам меня всюду будут хорошо принимать, и в конце концов написал домой, чтобы мне присылали только пустые упаковки из фольги.
Во время наших бесед, которые часто становились бесконечными, обычно не присутствовали члены партии — иначе не было бы атмосферы открытости, и очень редко — хорошее настроение. Но между собой мы могли говорить о Гитлере и Сталине, о государстве и религии, и обо всем другом. Как правило, не члены партии были настроены против системы, но определенный национализм мешал им громить все и вся. В особенности мой друг Володя всегда с гордостью демонстрировал мне грандиозность сталинских программ и возможности огромного неизмеримо богатого государства.
Но все обычно повторяли:
— Да, сейчас пока еще плохо, но подождите до первого января, тогда начнется второй пятилетний план, а на это время Сталин обещал во много раз лучшую жизнь.
Действительно ли они в это в глубине души верили, я не знаю. Диктатора уважали, но его провинциальных командиров, партию и ГПУ в равной степени ненавидели и боялись. Принуждение и ограничения свободы тяжело давили на всех и заставляли, несмотря на пропаганду и обещания, ненавидеть систему.
...
Строгое внедрение системы ударных бригад выглядело у нас, в проектном отделе, смехотворным. Проекты, которые тормозились постоянными изменениями программы и согласование которых зависело от бесчисленных комиссий, нельзя было производить как вагонетки угля аккордно, путем ударной работы. Однако это было у нас проделано, имелись даже награжденные ударники, и в конечном счете все звались только «инженер-ударник», или «техник-ударник». Ударники были также безвредны, как и остальные, но, как правило, они умели хорошо считать, потому что ударником становились не столько благодаря работе, сколько подсчетам. Это происходило следующим образом. Секретарь ведет список людей, входящих в ударные бригады. Если кто-то с некоторым приближением выполнял свою месячную программу, ему записывались 95% — но это еще не делало его ударником. Ударником становился тот, кто достигал 100%. К этому можно было прийти более простым путем, чем работой; например, полностью учитывались посещения собраний и т.п.
Допустим, некто с полным спокойствием выполняет свою рабочую программу на 20 %, то есть бездельничает. Затем он считает:
Четыре профсоюзных собрания - 40%
Одно открытое партийное собрание - 20%
Подписка на заем - 10%
Добровольные пожертвования:
а) на Красную армию - 10 %
б) на бездомных детей - 5 %
Действительно проделанная работа - 20%. Все вместе 105%.
Он — ударник.
Ударник получает красное удостоверение, карточку ударника, может без очереди входить в трамвай и автобус и брать билеты в кино в окошечке для военных.
...
Благодаря введению паспортной системы совхозы получили значительный приток рабочей силы, и предполагалось, что это приведет в новом году к удивительному увеличению производства хлеба. Для преодоления нехватки тракторов начали использовать все мыслимые средства. Все фабрики и мастерские, в которых имелись токарные станки, получили определенное число тракторов для ремонта. Эти трактора, частично русского происхождения, из Сталинграда и т.д., были неплохими. Я мог лично в этом убедиться, потому что один мой близкий знакомый в Новосибирске, хороший немецкий слесарь-инструментальщик, руководил на машиностроительном заводе ударной бригадой, занимавшейся ремонтом тракторов. Эта бригада за шесть недель должна была полностью перебрать 75 тракторов. Человеческий материал, которым располагал мой знакомый, был относительно плох. Из 25 членов бригады только трое были более или менее обученными слесарями. Но это было бы терпимо, если бы завод, до того занимавшийся ремонтом оборудования для золотодобывающих предприятий Сибири, располагал необходимыми запасными частями. Не хватало поршней, шатунов, моторов — всего того, что должно было доставляться с далеких машиностроительных фабрик, но или приходило поздно, или никогда не приходило.
По прошествии шести недель мой знакомый, который метался день и ночь, счастливо выполнил 20% программы. Из 75 тракторов 15 были готовы к отправке в совхозы. Я прочел в одной сибирской газете, что мой друг с его 20-процентным выполнением плана был лучшим в Новосибирске. Со смешанными чувствами расстался он со своими 15 готовыми тракторами, радостный, что ремонт закончен, и печальный, потому что относительно приличные машины в совхозах опять попадут в плохие руки. Там было очень мало специалистов, умевших обращаться с тракторами, еще меньше механиков, которые могли бы заниматься ремонтом, и совсем не было запасных частей. Через короткое время малейшая поломка выводила трактор из строя на весь сезон. Очень часто причина была в масле — или его не было, или машины просто забывали смазывать; они стояли под дождем, ржавели. Очень немногие ими интересовались, а те, кто интересовались, мало что в них понимали. Крестьян, превращенных в принудительных рабочих, можно было заставить работать только жесточайшими методами.
...
Зимний вид Оби около Новосибирска был обычно ужасен. Весь мусор из города Новосибирска зимой просто вывозился на лед в одну единственную гигантскую кучу. Через два часа мы выезжали к устью речки Иня, и двигались дальше через лес и степь к территории поселка, окруженной изумительным хвойным лесом. Потом мы отогревались чаем, водкой и сигаретами в теплой каморке нашего прораба в одном из нескольких стандартных деревянных домиков.
Эти зимние поездки были прекрасными, и я повторял их так часто, как только мог.
В сильные холода центральное отопление наших жилых и служебных зданий функционировало лучше, было так тепло, что мы могли сидеть на работе и дома без верхней одежды. Время от времени, когда лопалась труба или не подвозили уголь, становилось хуже. Но мне посчастливилось работать в железнодорожном тресте, а наше управление получало уголь сразу после военных и ГПУ Поскольку наши дома были самые теплые, в них было больше всего крыс. Особенно большими массами крысы появлялись в бюро, где каждое утро организовывалась крысиная охота, при которой треугольники и линейки — принадлежавшие государству и поэтому, на взгляд товарищей не заслуживавшие заботы — швырялись во все углы.
Зимой я иногда ходил в сопровождении русских товарищей в театр, кино или на концерт. Все это, конечно, была провинция. Лучше всего был театр, и даже если на сцене можно было увидеть только пропагандистские пьесы Максима Горького и его учеников, то игрались они неплохо; театральная игра у русских в крови. Но тем хуже было кино. Самые лучшие и знаменитые русские картины я смотрел раньше в Берлине, а здесь, в Новосибирске, кроме местных скучных пропагандистских глупостей, имелся только стародавний американский кич.
Концерты тоже были весьма средними, исполнялась, как это ни странно, только романтическая европейская музыка, начиная с Пуччини и д'Альберти. Шуберт тоже значился в первом ряду, и каждый певец исполнял колыбельную Моцарта «Спи моя крошка, усни…» Русские размякали.
Театральное здание, в котором проходили представления, было маленьким, уродливым и очень редко полным. Это не помешало городу построить новый гигантский театр на 4000 мест, коробка которого уже была готова. Неслыханное безумие, которое горько отомстит за себя.
Я чувствовал себя теперь более или менее хорошо, но в начале февраля в городе появился вечный спутник русской зимы — сыпной тиф. Конечно, я знал, что в России есть много болезней, которые в Германии были мне известны только по названиям. Прежде всего, брюшной тиф летом, от которого я был защищен прививкой. Было много малярии, холера и то тут. то там отдельные случаи чумы. Но хуже всего был сыпной тиф, о котором я раньше едва слышал.
За короткое время эпидемия так распространилась, что кино и театр пришлось закрыть. Это произошло, когда число ежедневно доставляемых в больницы людей перешло за сотню, потом оно быстро выросло до 200, 250, 280, 300 в день, и держалось на этом уровне целых два месяца. Сколько бедняг отдало концы от этой ужасной болезни, не знал никто, потому что число больных, доставленных в больницы, составляло, естественно, малую долю от всех. Как сказал мне главный врач Новосибирска, 40 % доставленных в больницы людей умирает. Надо сказать, что для нас. иностранцев, время эпидемии было особенно тяжелым. Одна мысль о том, что от этой болезни не существует прививок и действенных методов лечения, была крайне неприятной.
Как известно, сыпной тиф — это болезнь крови и распространяют ее в первую очередь платяные вши. Через 14 дней после заражения начинается высокая температура, и в течение следующих трех дней появляется ужасная красная сыпь, по которой только и можно точно определить болезнь. Дальше все зависит от ухода. Только очень здоровое сердце может противостоять болезни, и только если будет замечен момент кризиса и укол, поддерживающий деятельность сердца, будет сделан в нужный момент. Понятно, что в таком городе, как Новосибирск с его слишком маленькими больницами и недостатком обученного персонала, многие из доставленных в больницы людей умирали просто от недостаточного ухода. Больницы могли обеспечить питанием только 20 % больных. Всем другим родственники должны были каждый день носить еду. Сколько несчастных пролетариев было при этом просто забыто!
Когда однажды наша хозяйка совершенно спокойно сказала, что старую маму, которая всегда ела с нами, увезли в больницу с сыпным тифом, кусок застрял у нас в горле. Стало очень неуютно. И еще неуютнее было наблюдать, с каким равнодушием даже образованные русские предоставляют родственников своей судьбе. Каждый день мы спрашивали у нашей хозяйки, как чувствует себя мама, — и каждый раз получали ответ, что она еще не нашла времени ее навестить. Вместо того чтобы все бросить и ухаживать за матерью, она почти совсем об этом не думала.
Борьба с эпидемией проводилась с большой энергией. Предприятия и учреждения выделяли 10 % своего персонала для ухода за больными и профилактических мероприятий. Дома дезинфицировались, и всюду, где имел место случай заболевания, назначалась большая чистка.
Нашу одежду, шубы, кровати и полы мы посыпали нафталином, сильно пахнущим порошком против вшей. Все вокруг воняло этим средством.
Бездомные дети, «беспризорники», которые холодной зимой вечерами просачивались в парадные, на лестницы и в коридоры, чтобы спастись от мороза, безжалостно выкидывались на улицу. Завшивленные, они тащили за собой болезнь.
Постепенно среди нас воцарилось что-то вроде психоза, безобидный клопиный или блошиный укус приписывался тифозной вши и с юмором висельников мы высчитывали друг другу день похорон. Только в апреле, когда холода пошли на убыль, люди сняли тяжелые меха и снова начали мыться, эпидемия отступила.
«Эпидемия побеждена, население вымерло» — говорили русские.
Материал взят: Тут