Франция гибнет ( 1 фото )
- 30.12.2020
- 7 204
- надо спасать Францию. Надо спасать, но не завтра и даже не сегодня, а вчера, т.е. в 1889 году. Наш корреспондент передает прямо оттуда - и прямо сюда.
Комитет спасения Франции.
Генеральная битва на носу у Франции. Чем она кончится — вот вопрос, занимающий всех. Ревизионисты и консерваторы уверяют, что победа будет на их стороне, республиканцы и правительство выражают убеждение, что большинство получат они в новой палате. Держатся пари. По мере приближения 22 сентября борьба в газетах и на митингах становится резче. Флоке жалуется, что свобода собраний, признанная законом, обращается в ничто, благодаря лицам, которые врываются в помещения собраний и обращают их в кавардак. Очевидно, митинги не вошли еще в нравы жителей, а без этого свобода обращается в произвол.
Беспорядки в собраниях избирателей то и дело. Не только дерутся, воют и визжат, но начинают уж стрелять друг в друга. Так, в Нанси в консервативного кандидата, при выходе его из собрания, дважды выстрелили из револьвера. Некоторые кандидаты заявляют в газетах, что они будут ходить с револьверами в карманах, чтоб отвечать на выстрелы в них. В Тулузе бурный митинг, кончившийся тем, что кандидат Сюзиль, выступивший против Констана, министра внутренних дел, адресовал последнему телеграмму, в которой называл его вором, предателем, убийцей, подлецом и вызывает на дуэль. Констан, разумеется, не отвечал.
Правительство делает чрезвычайные усилия для успеха выборов, сыплет приказаниями, циркулярами и деньгами. Противники стесняются тем еще менее. Нападки на правительство превосходят все то, что вообразить себе можно. За исключением одного г. Фрейсине, к которому все партии относятся с уважением или сдержанно, все остальные члены правительства, не исключая президента, подвергаются ругательствам самым бесшабашным. Г. Карно прямо величают идиотом и лакеем г. Констана. О заседании кабинета оповещается так читателям:
«Завтра темные шельмы, временно управляющие Францией, собираются в министерстве торговли под председательством фальшивого бриллиантщика Тирара».
Или:
«Разбойничья шайка, покровительствующая ворам и мошенникам, под председательством часовщика Тирара, решила» и т.д. Г.
Констан прямо называется вором, мошенником, убийцей, негодяем. Сочиняется такая сцена: приходит г. Констан с супругой на завтрак к г. Карно. Мать президента, г-жа Карно, будто говорит сыну:
— Где это Констан украл материю на платье своей жены, в магазинах Лувра или в Bon Marche?
Становится совершенно не понятным, что Рошфор, осужденный на вечное заключение, лишенный всяких прав, продолжает в Париже издавать «Entransigeant», оставаясь его главным редактором и подписывая своим именем статьи, наполненные язвительными ругательствами направо и налево, сенату, прокурору, министрам, президенту. «Сенат — это собрание лысых и беззубых дураков, проходимцев, каналий и лакеев». Для Кене де Борепера сочиняются такие прозвища Рошфором, что им мог бы позавидовать покойный Салтыков, с талантом которого у Рошфора много общего. Во французской печати нет ему равного в этом отношении.
Если около Эйфелевой башни народы собираются во имя согласия и мира, то печать — это вавилонская башня, где смешались языки и где люди рвут друг друга, клевещут друг на друга, клевещут на страну, как якобы на страну беспорядка, продажной администрации, воров и мошенников, политических шутов и шарлатанов; партии яростно сшибаются, лгут на историю, на противников, восхваляют самих себя, провозглашая ежедневно республику либеральную, республику консервативную, ревизию, монархию, империю, коммуну, коллективизм, анархию, буланжизм и черт знает еще что. И все это выдается на решение «народа-государя», «народа-верховного судьи». А народ желает только одного — «хорошего правления», но не зная, как его добыть, играет на выборах на счастье, в чет и нечет...
Один молодой крестьянин, сделавший Тонкинскую экспедицию и ненавидящий войну, сказал мне на мой вопрос, за кого он будет вотировать:
— Откровенно говоря, не знаю еще. Я только в нынешнем году получаю право вотировазъ и вот думаю, думаю... Ах, если б можно было вотировать за хорошее правление, чтоб народу было хорошо...
В этом все дело. А республиканцы говорят:
— Дайте нам большинство в палате, чтоб могла утвердиться республика, чтоб правительство могло управлять и заставить уважать себя, чтоб палата могла вотировать необходимые реформы. Не дадите нам большинства — стране грозит анархия и междоусобная война...
Ревизионисты, буланжисты, монархисты, бонапартисты, как известно, соединившиеся, говорят:
— Дайте нам большинство в палате. Необходимо прогнать это бесчестное, воровское, неспособное правительство, необходимо пересмотреть конституцию, собрать учредительное собрание и дать народу высказаться. С этой конституцией у нас анархия, бесправие, унижение в Европе, с этой конституцией нам грозит гражданская война...
Замечательно, что об идее реванша нигде нет помину. Только в этом отношении, кажется, все сговорились, и народ действительно не желает никакой войны, и ни с кем...
Тот же крестьянин на мой вопрос, любит ли он немцев, отвечал:
— Я всех люблю, больше всего русских. Вот славный народ... Когда я был матросом, мы встретились с ними в Сиднее и пили... Они кричат: «Мы платим за всех», а мы говорим: «Нет, каждый за себя», а они опять: «Ни за что, мы платим...» Ах, широкие сердца /Larges coeurs/... Но мы настояли...
— И немцы были там?
— И немцы были... Ничего, хороший народ...
— Да ведь они отняли у вас две провинции...
— Не народ отнял, а правительство его, — и он выругал немецкое правительство с энергией большой злобы.
— Разве немецкому народу хотелось воевать? Его так же гнали на убой, как и нас... Уверяю вас, сударь, народам совсем не хочется воевать.
Передаю эти речи с буквальною точностью.
...
Позвольте мне описать избирательную сходку, на которой я был. Правда, сходка происходила в Биаррице, но они все друг на друга похожи, а потому вы будете иметь некоторое понятие о всех...
Сходка происходила в довольно большом зале, устроил ее местный республиканский союз; на ней должны были присутствовать три кандидата республиканской партии и два ревизиониста, но не буланжиста. Допускались на сходку только избиратели. Я пошел туда с одним моим приятелем, русским. У дверей четыре члена республиканского комитета пропускали приходящих по одному, опрашивая их или требуя входные карточки. Один господин, которого не пускали, очень горячился. «Ведь собрание публичное. Понимаете ли — публичное. Зачем же не пропускаете меня?» «Оно публичное только для избирателей», отвечали ему. Я предъявил свою карточку журналиста, и тотчас предупредительно-вежливо просили нас войти в это святилище.
В святилище было человек 200—300; почти все сидели на скамьях, в шапках; было накурено, и воздух не отличался свежестью. Перед лавками — возвышение; на нем — стол с большим колокольчиком и кафедра. За столом и кафедрою — бюст женщины в латах на фоне пяти национальных знамен; на бюсте две буквы — R.F. (Республика Французская); по бокам еще по паре знамен. На стене крупными буквами надпись: «Выходки, крики и неприличные /?/ жесты строго воспрещаются; добропорядочное поведение безусловно необходимо; кто не подчинится этому, тот будет изгнан».
Большая часть выборщиков в сюртуках и пиджаках, но есть и блузы. Сидим, смотрим вокруг и смеемся относительно надписи о «неприличных жестах» (gestes indecents)... Назначенный час для открытия сходки давно прошел. Перевожу «reunion» сходкой, потому что все пришли. Слово это напоминает Россию: сельский сход, потому что мужики сходятся; съезд мировых судей, потому что господа съезжаются. Ясно и точно. Здесь тоже сходились — значит, сходка.
Начинают в такт топотать ногами и палками, как во французском театре. Принимались несколько раз топотать и всегда в такт. Наконец, на кафедру взошел молодой человек и объяснил причину сходки; три кандидата должны дать объяснение выборщикам по своей программе и отвечать на замечания, которые им сделают выборщики. Аплодисменты. «Выберите председателя». Называют мэра. Мэр всходит на возвышение, благодарит за честь и предлагает выбрать асессора. Выкриками и подниманием рук выбирают двух, потом выбирают также секретаря. Все четверо садятся, потом мэр встает и выкрикивает имена двух ревизионистов. Молчание. Они не явились. «Струсили!» слышатся отдельные возгласы, но потом вы увидите, что дело было не совсем так. Но теперь только молчание. Мэр выкрикивает имя республиканского кандидата. Аплодисменты. Он всходит на кафедру. Взрыв аплодисментов.
Это — старик лет шестидесяти, среднего роста, лысый, с типической бородкой Второй империи. Он начинает с благодарности избирателям за «горячий» прием и председателю за то, что он позволил ему высказаться. Почему он предполагал, что ему не позволят, — не понимаю. А если не предполагал, то и благодарить не за что. Поблагодарив, начинает ораторствовать. Скажет несколько слов, сопровождая их жестами, и выкрикнет эффектную фразу вроде: «я — республиканец, прогрессист и независимый; говорю «независимый», потому что не подчиняюсь отдельным личностям». Сейчас же ему аплодируют более или менее frenetique (неистово).
Он за «свободу, равенство и братство». Палаты слишком много посвящали времени политике — пора приняться за дело. Надо помочь земледелию, промышленности и торговле. Он будет на этом настаивать. «Будьте уверены, выкрикивает он, мотая головою и руками, — я недаром республиканец и недаром вы меня назначили своим кандидатом, вы — истинные и непреклонные республиканцы»... Рукоплескания. «Я не допускаю ревизию, как хотят буланжнсты и ревизионисты, но ревизию внутреннюю конституции допускаю. О, я допускаю, потому что я прогрессист. Не все у нас совершенно, а потому частные перемены необходимы, и уж я настою на них, но под знаменем республики, свободы, равенства и братства». Рукоплескания.
У этого господина ни ораторского искусства, ни идей, ни программы, даже слов мало, но громких слов он таки понабрал изрядно. Жест его неопределенный, не смелый, смотрит он как-то в сторону и смешно махает головой... Мэр обращается к сходке — не желает ли кто возразить. Поднимается молодой человек:
— Я желаю спросить кандидата, принимает ли он всю ту программу, которую я буду иметь честь прочесть?
Он начинает читать. Тут все гораздо определеннее: профессиональные школы, рабочие кассы, пенсии инвалидам — рабочим, экономия в бюджете, уменьшение налогов, введение подоходного налога и воспрещение депутатам «совместительства» по финансовым предприятиям.
— О, я все принимаю, — говорит кандидат, — решительно все. Все это я обдумал и оценил. Положитесь на меня — я все сделаю, что прогрессивно, но всякую ревизию отвергну решительно...
Рукоплескания бурные, и он топчется около мэра, приятно улыбаясь... Мэр вызывает кандидатов ревизионистов. Молчание. Они не явились. На кафедре появляется живой черноволосый господин, с выразительной и энергичной физиономией. Его встречают громом рукоплесканий и криками.
— Кто это? — спрашиваю соседа.
— Муниципальный советник.
Советник начинает с благодарности за «горячий» прием. Впрочем, прибавляет он, мне это не в первый раз. Вы предлагали мне быть кандидатом в палату, но я отказался по личным обстоятельствам, на этот раз, — не забывает он пояснить. — Но из этого не следует, что я оставил поле битвы. О, нет, я буду сражаться и я являюсь теперь перед вами, чтоб поддержать кандидатуру моего друга...
Друг его — именно тот самый старик, который обещал все сделать и все одобрить, исключая ревизии. Муниципальный советник гораздо сильнее его по части ораторства, и жесты его выразительнее. Старик делал руками так, как будто он пыль со стола смахивает, а советник, напротив, все загребал ими, как будто видел перед собою нечто в воздухе, что необходимо положить на стол и присвоить себе, и, загребая, он наклонялся над столом, как будто прижимал грудью то, что загреб.
Все это он делал с энергией и решительностью необыкновенной. А слова так и лились.
Мы переживаем трудный момент, очень трудный, говорил он. Не для республики. О, нет. Я уверен, что выборы 22 сентября дадут подавляющее большинство. Но трудность заключается в том, что среди республиканцев явились ревизионисты и буланжисты. Даже среди республиканцев — радикалов. Но ревизия — это анархия, это — созыв учредительного собрания, которое может изменить форму правления. Я понимаю, что ревизии хотят роялисты для провозглашения короля, бонапартисты — для провозглашения империи, но я не понимаю, зачем ее хотят республиканцы. Отчего не изменить что-нибудь в конституции. Я понимаю, что изменить, добавить что-нибудь нужно. Но что палата сделает? Она уж сделала, например, относительно выбора сенаторов и сделает еще. Но ревизия возможна только в пределах настоящих основ — президента, сената и палаты. Помилуйте, какой у нас президент! Это — само великодушие, щедрость, добрые нравы. Сравните его безупречную жизнь с жизнью того господина, который имел любовниц и тратит на них народные деньги, как это доказано верховным судом... Говорят, республика много тратит. Да, тратит много. Да как же без этого обойтись? Ведь нужны крепости, пушки, ружья, надо следить за наукой, надо школы. Разве это мотовство? Это необходимо. Министры получают 50 000 франков. Разве это много? Конечно, нужна экономия, но что такое экономия?..
И т.д. и т.д. Хорошо говорил и все загребал руками. Ему много аплодировали. Кончил он тем, что пригласил ревизионистов высказаться честно и благородно. Но ревизионисты отсутствовали...
Почему же однако? Это мы узнали под конец, когда был вотирован I’ordre de jour: признать республиканца такого-то своим кандидатом. После этого асессор объяснил с кафедры, что ревизионист Шмидт обещался придти на сходку, но просил прислать пропуск его комитету. Было послано десять бланков, на которых Шмидт мог написать имена членов своего комитета. Шмидт это и сделал аккуратно и раздал бланки этим членам. Но один из этих членов оказался не избирателем, а потому его он, асессор, не впустил. Тогда и все остальные не захотели оставаться, видя в этом несправедливость и притеснение. «Я, — продолжал асессор, — сказал об этом своему республиканскому комитету, который решил впустить всех; я бросился вдогонку за ревизионистами, упрашивал их, но они дошли было до дверей и опять ушли. «Ведь вы дошли до дверей, говорю я им, идите в залу». Но они не пошли»...
Сходка осталась довольна этим объяснением, но, очевидно, республиканцы побаивались Шмидта и сделали несправедливость...
— Они дошли до дверей, а дальше не пошли, — повторил асессор наивно.
— Струсили! — кто-то крикнул.
Поднялся мэр и стал говорить, что Франция переживает трудное время, трудное не для республики, но вообще. Он повторял довольно неумело речь советника и призывал к единению. «Мало того, что вы подадите голоса за республиканца. Нет, вы делайте все то, чтоб других склонить к тому же, убедить их, объяснить им, вообще из всех ат стараться в пользу республики. Да здравствует Франция, да здравствует республика!»
Гром рукоплесканий. Сходка закрыта. Стали выходить. На улице в толпе пронзительные свистки по адресу республиканцев. Французы отлично свистят и отлично аплодируют: свист длинный и резкий, а рукоплескания дружные, но краткие... Перед нами шли трое блузников и смеялись:
— Теперь неделя обещаний, — говорил один из них. — А потом все пойдет по-старому.
Характерная особенность почти всех республиканских сходок та, что даже республиканцы говорят о ревизии, но только частной. Кто одолеет на выборах — такого пророка трудно встретить. Но в газетах идет перепалка ужасная. Наша русская полемика — детская игра в сравнении с тем, что говорят здесь журналисты друг о друге. Впрочем, об этом в другой раз.
А.С. Суворин, "Новое время".
...
Республика (Третья) была спасена. На выборах 1889 года республиканцы получили 216 мест, радикалы 100, роялисты 86, буланжисты 72, бонапартисты 52, левые центристы 38, а социалисты - всего 12.
Таким образом, у монархистов, что с королем (роялисты), что с императором (бонапартисты) шансов против лево-республиканского лагеря не было. Помочь мог лишь популярный генерал Буланже, но он, как и Скобелев, плохо кончил - связался с русской, позорно сбежал в Бельгию и застрелился. Впрочем, роялистам с ним все равно ничего не светило.
Комитет спасения Франции.
Генеральная битва на носу у Франции. Чем она кончится — вот вопрос, занимающий всех. Ревизионисты и консерваторы уверяют, что победа будет на их стороне, республиканцы и правительство выражают убеждение, что большинство получат они в новой палате. Держатся пари. По мере приближения 22 сентября борьба в газетах и на митингах становится резче. Флоке жалуется, что свобода собраний, признанная законом, обращается в ничто, благодаря лицам, которые врываются в помещения собраний и обращают их в кавардак. Очевидно, митинги не вошли еще в нравы жителей, а без этого свобода обращается в произвол.
Беспорядки в собраниях избирателей то и дело. Не только дерутся, воют и визжат, но начинают уж стрелять друг в друга. Так, в Нанси в консервативного кандидата, при выходе его из собрания, дважды выстрелили из револьвера. Некоторые кандидаты заявляют в газетах, что они будут ходить с револьверами в карманах, чтоб отвечать на выстрелы в них. В Тулузе бурный митинг, кончившийся тем, что кандидат Сюзиль, выступивший против Констана, министра внутренних дел, адресовал последнему телеграмму, в которой называл его вором, предателем, убийцей, подлецом и вызывает на дуэль. Констан, разумеется, не отвечал.
Правительство делает чрезвычайные усилия для успеха выборов, сыплет приказаниями, циркулярами и деньгами. Противники стесняются тем еще менее. Нападки на правительство превосходят все то, что вообразить себе можно. За исключением одного г. Фрейсине, к которому все партии относятся с уважением или сдержанно, все остальные члены правительства, не исключая президента, подвергаются ругательствам самым бесшабашным. Г. Карно прямо величают идиотом и лакеем г. Констана. О заседании кабинета оповещается так читателям:
«Завтра темные шельмы, временно управляющие Францией, собираются в министерстве торговли под председательством фальшивого бриллиантщика Тирара».
Или:
«Разбойничья шайка, покровительствующая ворам и мошенникам, под председательством часовщика Тирара, решила» и т.д. Г.
Констан прямо называется вором, мошенником, убийцей, негодяем. Сочиняется такая сцена: приходит г. Констан с супругой на завтрак к г. Карно. Мать президента, г-жа Карно, будто говорит сыну:
— Где это Констан украл материю на платье своей жены, в магазинах Лувра или в Bon Marche?
Становится совершенно не понятным, что Рошфор, осужденный на вечное заключение, лишенный всяких прав, продолжает в Париже издавать «Entransigeant», оставаясь его главным редактором и подписывая своим именем статьи, наполненные язвительными ругательствами направо и налево, сенату, прокурору, министрам, президенту. «Сенат — это собрание лысых и беззубых дураков, проходимцев, каналий и лакеев». Для Кене де Борепера сочиняются такие прозвища Рошфором, что им мог бы позавидовать покойный Салтыков, с талантом которого у Рошфора много общего. Во французской печати нет ему равного в этом отношении.
Если около Эйфелевой башни народы собираются во имя согласия и мира, то печать — это вавилонская башня, где смешались языки и где люди рвут друг друга, клевещут друг на друга, клевещут на страну, как якобы на страну беспорядка, продажной администрации, воров и мошенников, политических шутов и шарлатанов; партии яростно сшибаются, лгут на историю, на противников, восхваляют самих себя, провозглашая ежедневно республику либеральную, республику консервативную, ревизию, монархию, империю, коммуну, коллективизм, анархию, буланжизм и черт знает еще что. И все это выдается на решение «народа-государя», «народа-верховного судьи». А народ желает только одного — «хорошего правления», но не зная, как его добыть, играет на выборах на счастье, в чет и нечет...
Один молодой крестьянин, сделавший Тонкинскую экспедицию и ненавидящий войну, сказал мне на мой вопрос, за кого он будет вотировать:
— Откровенно говоря, не знаю еще. Я только в нынешнем году получаю право вотировазъ и вот думаю, думаю... Ах, если б можно было вотировать за хорошее правление, чтоб народу было хорошо...
В этом все дело. А республиканцы говорят:
— Дайте нам большинство в палате, чтоб могла утвердиться республика, чтоб правительство могло управлять и заставить уважать себя, чтоб палата могла вотировать необходимые реформы. Не дадите нам большинства — стране грозит анархия и междоусобная война...
Ревизионисты, буланжисты, монархисты, бонапартисты, как известно, соединившиеся, говорят:
— Дайте нам большинство в палате. Необходимо прогнать это бесчестное, воровское, неспособное правительство, необходимо пересмотреть конституцию, собрать учредительное собрание и дать народу высказаться. С этой конституцией у нас анархия, бесправие, унижение в Европе, с этой конституцией нам грозит гражданская война...
Замечательно, что об идее реванша нигде нет помину. Только в этом отношении, кажется, все сговорились, и народ действительно не желает никакой войны, и ни с кем...
Тот же крестьянин на мой вопрос, любит ли он немцев, отвечал:
— Я всех люблю, больше всего русских. Вот славный народ... Когда я был матросом, мы встретились с ними в Сиднее и пили... Они кричат: «Мы платим за всех», а мы говорим: «Нет, каждый за себя», а они опять: «Ни за что, мы платим...» Ах, широкие сердца /Larges coeurs/... Но мы настояли...
— И немцы были там?
— И немцы были... Ничего, хороший народ...
— Да ведь они отняли у вас две провинции...
— Не народ отнял, а правительство его, — и он выругал немецкое правительство с энергией большой злобы.
— Разве немецкому народу хотелось воевать? Его так же гнали на убой, как и нас... Уверяю вас, сударь, народам совсем не хочется воевать.
Передаю эти речи с буквальною точностью.
...
Позвольте мне описать избирательную сходку, на которой я был. Правда, сходка происходила в Биаррице, но они все друг на друга похожи, а потому вы будете иметь некоторое понятие о всех...
Сходка происходила в довольно большом зале, устроил ее местный республиканский союз; на ней должны были присутствовать три кандидата республиканской партии и два ревизиониста, но не буланжиста. Допускались на сходку только избиратели. Я пошел туда с одним моим приятелем, русским. У дверей четыре члена республиканского комитета пропускали приходящих по одному, опрашивая их или требуя входные карточки. Один господин, которого не пускали, очень горячился. «Ведь собрание публичное. Понимаете ли — публичное. Зачем же не пропускаете меня?» «Оно публичное только для избирателей», отвечали ему. Я предъявил свою карточку журналиста, и тотчас предупредительно-вежливо просили нас войти в это святилище.
В святилище было человек 200—300; почти все сидели на скамьях, в шапках; было накурено, и воздух не отличался свежестью. Перед лавками — возвышение; на нем — стол с большим колокольчиком и кафедра. За столом и кафедрою — бюст женщины в латах на фоне пяти национальных знамен; на бюсте две буквы — R.F. (Республика Французская); по бокам еще по паре знамен. На стене крупными буквами надпись: «Выходки, крики и неприличные /?/ жесты строго воспрещаются; добропорядочное поведение безусловно необходимо; кто не подчинится этому, тот будет изгнан».
Большая часть выборщиков в сюртуках и пиджаках, но есть и блузы. Сидим, смотрим вокруг и смеемся относительно надписи о «неприличных жестах» (gestes indecents)... Назначенный час для открытия сходки давно прошел. Перевожу «reunion» сходкой, потому что все пришли. Слово это напоминает Россию: сельский сход, потому что мужики сходятся; съезд мировых судей, потому что господа съезжаются. Ясно и точно. Здесь тоже сходились — значит, сходка.
Начинают в такт топотать ногами и палками, как во французском театре. Принимались несколько раз топотать и всегда в такт. Наконец, на кафедру взошел молодой человек и объяснил причину сходки; три кандидата должны дать объяснение выборщикам по своей программе и отвечать на замечания, которые им сделают выборщики. Аплодисменты. «Выберите председателя». Называют мэра. Мэр всходит на возвышение, благодарит за честь и предлагает выбрать асессора. Выкриками и подниманием рук выбирают двух, потом выбирают также секретаря. Все четверо садятся, потом мэр встает и выкрикивает имена двух ревизионистов. Молчание. Они не явились. «Струсили!» слышатся отдельные возгласы, но потом вы увидите, что дело было не совсем так. Но теперь только молчание. Мэр выкрикивает имя республиканского кандидата. Аплодисменты. Он всходит на кафедру. Взрыв аплодисментов.
Это — старик лет шестидесяти, среднего роста, лысый, с типической бородкой Второй империи. Он начинает с благодарности избирателям за «горячий» прием и председателю за то, что он позволил ему высказаться. Почему он предполагал, что ему не позволят, — не понимаю. А если не предполагал, то и благодарить не за что. Поблагодарив, начинает ораторствовать. Скажет несколько слов, сопровождая их жестами, и выкрикнет эффектную фразу вроде: «я — республиканец, прогрессист и независимый; говорю «независимый», потому что не подчиняюсь отдельным личностям». Сейчас же ему аплодируют более или менее frenetique (неистово).
Он за «свободу, равенство и братство». Палаты слишком много посвящали времени политике — пора приняться за дело. Надо помочь земледелию, промышленности и торговле. Он будет на этом настаивать. «Будьте уверены, выкрикивает он, мотая головою и руками, — я недаром республиканец и недаром вы меня назначили своим кандидатом, вы — истинные и непреклонные республиканцы»... Рукоплескания. «Я не допускаю ревизию, как хотят буланжнсты и ревизионисты, но ревизию внутреннюю конституции допускаю. О, я допускаю, потому что я прогрессист. Не все у нас совершенно, а потому частные перемены необходимы, и уж я настою на них, но под знаменем республики, свободы, равенства и братства». Рукоплескания.
У этого господина ни ораторского искусства, ни идей, ни программы, даже слов мало, но громких слов он таки понабрал изрядно. Жест его неопределенный, не смелый, смотрит он как-то в сторону и смешно махает головой... Мэр обращается к сходке — не желает ли кто возразить. Поднимается молодой человек:
— Я желаю спросить кандидата, принимает ли он всю ту программу, которую я буду иметь честь прочесть?
Он начинает читать. Тут все гораздо определеннее: профессиональные школы, рабочие кассы, пенсии инвалидам — рабочим, экономия в бюджете, уменьшение налогов, введение подоходного налога и воспрещение депутатам «совместительства» по финансовым предприятиям.
— О, я все принимаю, — говорит кандидат, — решительно все. Все это я обдумал и оценил. Положитесь на меня — я все сделаю, что прогрессивно, но всякую ревизию отвергну решительно...
Рукоплескания бурные, и он топчется около мэра, приятно улыбаясь... Мэр вызывает кандидатов ревизионистов. Молчание. Они не явились. На кафедре появляется живой черноволосый господин, с выразительной и энергичной физиономией. Его встречают громом рукоплесканий и криками.
— Кто это? — спрашиваю соседа.
— Муниципальный советник.
Советник начинает с благодарности за «горячий» прием. Впрочем, прибавляет он, мне это не в первый раз. Вы предлагали мне быть кандидатом в палату, но я отказался по личным обстоятельствам, на этот раз, — не забывает он пояснить. — Но из этого не следует, что я оставил поле битвы. О, нет, я буду сражаться и я являюсь теперь перед вами, чтоб поддержать кандидатуру моего друга...
Друг его — именно тот самый старик, который обещал все сделать и все одобрить, исключая ревизии. Муниципальный советник гораздо сильнее его по части ораторства, и жесты его выразительнее. Старик делал руками так, как будто он пыль со стола смахивает, а советник, напротив, все загребал ими, как будто видел перед собою нечто в воздухе, что необходимо положить на стол и присвоить себе, и, загребая, он наклонялся над столом, как будто прижимал грудью то, что загреб.
Все это он делал с энергией и решительностью необыкновенной. А слова так и лились.
Мы переживаем трудный момент, очень трудный, говорил он. Не для республики. О, нет. Я уверен, что выборы 22 сентября дадут подавляющее большинство. Но трудность заключается в том, что среди республиканцев явились ревизионисты и буланжисты. Даже среди республиканцев — радикалов. Но ревизия — это анархия, это — созыв учредительного собрания, которое может изменить форму правления. Я понимаю, что ревизии хотят роялисты для провозглашения короля, бонапартисты — для провозглашения империи, но я не понимаю, зачем ее хотят республиканцы. Отчего не изменить что-нибудь в конституции. Я понимаю, что изменить, добавить что-нибудь нужно. Но что палата сделает? Она уж сделала, например, относительно выбора сенаторов и сделает еще. Но ревизия возможна только в пределах настоящих основ — президента, сената и палаты. Помилуйте, какой у нас президент! Это — само великодушие, щедрость, добрые нравы. Сравните его безупречную жизнь с жизнью того господина, который имел любовниц и тратит на них народные деньги, как это доказано верховным судом... Говорят, республика много тратит. Да, тратит много. Да как же без этого обойтись? Ведь нужны крепости, пушки, ружья, надо следить за наукой, надо школы. Разве это мотовство? Это необходимо. Министры получают 50 000 франков. Разве это много? Конечно, нужна экономия, но что такое экономия?..
И т.д. и т.д. Хорошо говорил и все загребал руками. Ему много аплодировали. Кончил он тем, что пригласил ревизионистов высказаться честно и благородно. Но ревизионисты отсутствовали...
Почему же однако? Это мы узнали под конец, когда был вотирован I’ordre de jour: признать республиканца такого-то своим кандидатом. После этого асессор объяснил с кафедры, что ревизионист Шмидт обещался придти на сходку, но просил прислать пропуск его комитету. Было послано десять бланков, на которых Шмидт мог написать имена членов своего комитета. Шмидт это и сделал аккуратно и раздал бланки этим членам. Но один из этих членов оказался не избирателем, а потому его он, асессор, не впустил. Тогда и все остальные не захотели оставаться, видя в этом несправедливость и притеснение. «Я, — продолжал асессор, — сказал об этом своему республиканскому комитету, который решил впустить всех; я бросился вдогонку за ревизионистами, упрашивал их, но они дошли было до дверей и опять ушли. «Ведь вы дошли до дверей, говорю я им, идите в залу». Но они не пошли»...
Сходка осталась довольна этим объяснением, но, очевидно, республиканцы побаивались Шмидта и сделали несправедливость...
— Они дошли до дверей, а дальше не пошли, — повторил асессор наивно.
— Струсили! — кто-то крикнул.
Поднялся мэр и стал говорить, что Франция переживает трудное время, трудное не для республики, но вообще. Он повторял довольно неумело речь советника и призывал к единению. «Мало того, что вы подадите голоса за республиканца. Нет, вы делайте все то, чтоб других склонить к тому же, убедить их, объяснить им, вообще из всех ат стараться в пользу республики. Да здравствует Франция, да здравствует республика!»
Гром рукоплесканий. Сходка закрыта. Стали выходить. На улице в толпе пронзительные свистки по адресу республиканцев. Французы отлично свистят и отлично аплодируют: свист длинный и резкий, а рукоплескания дружные, но краткие... Перед нами шли трое блузников и смеялись:
— Теперь неделя обещаний, — говорил один из них. — А потом все пойдет по-старому.
Характерная особенность почти всех республиканских сходок та, что даже республиканцы говорят о ревизии, но только частной. Кто одолеет на выборах — такого пророка трудно встретить. Но в газетах идет перепалка ужасная. Наша русская полемика — детская игра в сравнении с тем, что говорят здесь журналисты друг о друге. Впрочем, об этом в другой раз.
А.С. Суворин, "Новое время".
...
Республика (Третья) была спасена. На выборах 1889 года республиканцы получили 216 мест, радикалы 100, роялисты 86, буланжисты 72, бонапартисты 52, левые центристы 38, а социалисты - всего 12.
Таким образом, у монархистов, что с королем (роялисты), что с императором (бонапартисты) шансов против лево-республиканского лагеря не было. Помочь мог лишь популярный генерал Буланже, но он, как и Скобелев, плохо кончил - связался с русской, позорно сбежал в Бельгию и застрелился. Впрочем, роялистам с ним все равно ничего не светило.
Материал взят: Тут