Каково это: проводить день за днем в одиночной камере, кругосветном путешествии, на Северном полюсе и на орбите Земли ( 4 фото )
- 12.06.2020
- 6 993
Режим самоизоляции не понравился никому, кроме ярых интровертов. Но что насчет людей, которые и до карантина проводили наедине с собой долгие недели, месяцы и годы? Esquire поговорил с путешественником, космонавтом, ученым-полярником и бывшим заключенным.
Алексей 54 года, бизнесмен. Провел 11 месяцев в СИЗО (по экономической статье)
В одиночной камере провинциального СИЗО я провел почти год. Одиночку я попросил сам. Сидеть в общей камере неуютно — там постоянно кто-то курит, ночами арестанты вместо того, чтобы спать, стучат по решеткам, передавая друг другу малявы. В тюрьме встречаются любопытные типажи, которые едва ли сможешь встретить на воле, но проиграть преступному авторитету в нарды — так себе удовольствие. Год я бы там не выдержал. Повезло, что в руки — почти случайно, через адвоката соседа по камере, — попал текст закона об условиях содержания в тюрьмах. Закон 1995 года, он еще имеет силу, и согласно этому закону ты имеешь право требовать перевода в одиночку по какой-нибудь причине или вообще без всяких причин. Считается, что это не по понятиям, но понятия за последние лет пять почти перестали работать, эта культура умерла. Тюремное начальство не имеет права отказать. Они страдали, предлагали подселить ко мне человека, но я не соглашался и сидел один. По тому же закону можно выписывать газеты, но они не нашли, кого послать на почту. Думаю, будь в 1995-м популярен интернет, его бы тоже для заключенных одобрили.
Одиночество меня не тяготило. Раз в день нас выводили на короткую прогулку, приносили еду, но в остальном я был предоставлен сам себе. Просыпался рано, ложился еще до отбоя. Без общения я не тосковал — скорее, тосковал по книгам. К счастью, тюремный офицер, который занимался воспитанием заключенных, такой интеллигентного вида майор, вскоре начал меня отличать и носить мне книги — натурально мешками. По отдельной просьбе он даже добыл мне где-то Библию в Синодальном переводе. Зрелище было сюрреалистичное — приходит майор, за ним заключенный тащит мешок с книгами, и мне через кормушку — щель в железной двери камеры — начинают показывать обложки, по которым я должен решить, что взять. Часто на них даже названий не было.
Однажды попался сборник протоколов допросов врагов народа, изданный в начале 1990-х, когда архивы рассекречивали; его потом нашли у меня в камере при обыске и долго не могли поверить, что я добыл его у них же. Книги на иностранных языках поначалу не хотели давать — видимо, переживали, что там может оказаться какая-нибудь крамола, проверить-то они не могли. В конце концов пришлось просить, когда в СИЗО приехала проверка. «Есть жалобы, предложения?» — «Хотел бы получить учебник афганского, но согласен на удмуртский». Афганский я неплохо знаю, когда-то мечтал стать востоковедом, и в тот момент меня интересовали любые восточные языки. Потом сыновья прислали мне с воли учебник древнегреческого.
От одиночества, конечно, тупеешь — человек все-таки существо социальное. Но труднее дается, мне кажется, изоляция от природы: нельзя было погулять по лесу, сорвать травинку, что-нибудь такое. Вот это было тяжело. Но вообще-то самое тяжелое — это не недостаток общения, а избыток времени. Чувство времени в тюрьме теряется, быстро привыкаешь к ощущению, что времени хватит на все твои занятия, и от этого бывает невозможно сосредоточиться. Многие дела начинаешь откладывать на потом. Ветхий Завет я так и не прочел — язык там красивый, но с сюжетом есть некоторые проблемы.
Пока есть хорошая библиотека и возможность выйти в сад, я не ощущаю никаких не-удобств. Не понимаю людей, которые не могут долго оставаться наедине с собой, мне кажется, карантин — наименьшая из их проблем. Если вдруг окажетесь в тюрьме (а зарекаться, наверное, не стоит), не сомневайтесь и просите одиночную камеру.
Александр Макаров 37 лет, директор Арктического и антарктического НИИ, участник более 15 экспедиций в полярные регионы Земли
В полярных экспедициях надолго остаешься либо с небольшой группой коллег, либо вообще вдвоем. Например, мне приходилось участвовать в маршрутных исследованиях — группу из двух человек завозят в верховья реки, и дальше мы сплавляемся на лодке. Других людей вокруг может не быть неделями — только ты и напарник. Не могу сказать, что это психологически тяжело, просто другой режим существования. Я бы сказал, что это полное принятие окружающей действительности, что-то вроде транса. Никаких бытовых проблем, вопросов у тебя в этот момент нет — есть еда, есть работа, есть движение вперед.
Работа — важный момент: когда постоянно чем-то занят — не до рефлексии. Важно, как выстроено общение с единственным напарником. Оно может быть сведено к абсолютному минимуму, несколько фраз за день. Можно подолгу вместе молчать. При этом ты знаешь, что твой коллега постоянно за тобой наблюдает и готов тебя подстраховать, но не вторгается в твое личное пространство.
Свободное время случается, иногда, особенно на зимовках, его бывает довольно много. Провести его не проблема — берешь с собой ноутбук с фильмами или сериалами — и вперед. Карты, настольные игры, шахматы. Я в основном читал или писал научные работы и статьи. Можно просто что-нибудь обдумать. На самом деле это очень продуктивное время в смысле научного творчества — ничто не отвлекает.
Долгую изоляцию от цивилизации, конечно, не все выдерживают. Либо человеку это нравится, либо совсем не подходит. В моей практике такое было неоднократно — кто-то один раз пробовал, кто-то несколько, и все никак. А кто-то наоборот — вклинился, и пошло-поехало, каждый год. Некоторым приходится запрещать ездить, чтобы они наконец диссертации дописали.
По человеку редко можно заранее сказать, выдержит он или нет. Бывает, что люди, особенно на зимовках, устают друг от друга, и начинаются конфликты. Бывает, что кто-то кого-то начинает провоцировать, а ответная реакция оказывается совершенно неадекватной. Причем в городе человек мог бы пропустить мимо ушей, не обратить внимания или вообще не заметить, перевести в шутку, а в экспедиции ответная реакция оказывается несоизмеримо резкой. В тяжелых условиях люди проявляют себя по‑разному — ты никогда не знаешь, как человек себя покажет в экспедиции, да он и сам про себя этого не знает. Будешь ты паниковать, не будешь? Адекватно ты себя поведешь, неадекватно? Сможешь взять на себя ответственность, если это потребуется, или это не твое? Не узнаешь, пока не попробуешь.
Есть ребята, которые проводят на Севере год-полтора без перерыва. Для них это почти опыт отшельничества. Я знал немецкого полярника, который однажды полтора года зимовал один. Он был инженером, работал над консервацией станции, проект, который по плану должен был занять полгода, растянулся на полтора, и все это время он провел в одиночестве. Конечно, он знал, что в километре или полутора есть другая станция, мог иногда зайти в гости, но не особенно стремился.
Цитата: Это полное принятие окружающей действительности, что-то вроде транса. Никаких бытовых проблем у тебя в этот момент нет — есть еда, есть работа, есть движение вперед
Федор Конюхов 68 лет, путешественник
Максимальный срок, который я провел наедине с собой, — 222 дня, на яхте «Караана», в мое первое круго-светное плавание, 1990−1991 годы. Стартовал из Сиднея и прошел весь маршрут без заходов в порты, за все плавание встретил четыре судна. Спутниковых телефонов тогда еще не было, только радиообмен со встречными судами. Все новости узнавал от них.
Меня сложно удивить самоизоляцией или одиночеством, у меня за плечами пять кругосветок на яхтах и тысячи дней в океане. К тому же я верующий человек и спокойно воспринимаю события, на которые никак не могу повлиять. Раз Господь послал нам всем такое испытание, значит, нужно его вынести, и лучше всего без больших потерь.
В океане одиночество ощущается не так сильно. Вообще, в экспедициях нет времени скучать и предаваться унынию, нужно работать. В этом смысле в океане, конечно, легче, чем в самоизоляции в Москве. В экспедиции у тебя есть цель, есть способы ее достичь и четкие, понятные перспективы. С коронавирусом ничего не понятно — даже когда закончится карантин.
Вынужденное бездействие — это сложно. Я воспользовался паузой и дописал книгу «Мое плавание к мысу Горн», но помимо творческих задач у меня были планы на весну, как и у всех, — встречи, проекты. Последствия эпидемии не всегда можно предугадать — например, остановилось строительство моего катамарана на солнечных батареях, потому что встали заводы по производству аккумуляторов.
В самом одиночестве я не вижу ничего неприятного. Одиночество дает возможность осмотреться вокруг, заглянуть внутрь себя. Большинство из тех, кто оказался в карантине, сейчас проводит время с родными и близкими, и для многих это оказалось серьезным испытанием. Обычно как: утром дети в школу, родители на работу. Теперь этот привычный ритм рухнул. Так что проблема, скорее, в общении.
Думаю, основной итог эпидемии будет таким: обитатели больших городов переосмыслят свой образ жизни и поймут: когда 15 миллионов человек живут в бетонных муравейниках друг у друга на головах — это ненормально, даже губительно. Не утверждаю, что все должны уехать в деревни, но уверен, что человек может быть по‑настоящему счастлив, только когда работает на своей земле. Ну а пока мы застряли в карантине, надо адаптироваться. Главное — режим, в самоизоляции ни в коем случае нельзя плыть по течению. Если не следить за собой и не организовывать свой день, можно очень быстро опуститься. Меня когда-то научили этому знакомые полярники, и с тех пор я применял это правило во всех своих походах.
Тем, кто сейчас на карантине, я посоветовал бы воспользоваться им как шансом. Возможно, измениться. Выйти из этого испытания (а это серьезное испытание для всех нас) с новыми целями и новыми планами на будущее. Наметить на ближайшие пять, а лучше десять лет крупные цели — и планомерно двигаться к ним.
Цитата: Обитатели больших городов переосмыслят свой образ жизни и поймут: когда 15 миллионов человек живут в бетонных муравейниках друг у друга на головах — это ненормально, даже губительно
Александр Мисуркин 42 года, космонавт-испытатель
В общей сложности я провел на земной орбите 334 дня. Каждый космонавт на этапе общекосмической подготовки проходит так называемую сурдокамеру: его изолируют в небольшой комнате без окон на неделю, и там он работает по определенной программе, с 66-часовым режимом непрерывной деятельности, то есть без сна. При этом полностью исключен любой контакт с внешним миром, связь есть только с руководителями проекта: получаешь команды, отправляешь результаты. Это позволяет оценить степень твоей эмоциональной устойчивости.
К изоляции на орбите быстро привыкаешь. Во‑первых, понятно, что внутри станции безопаснее, снаружи вакуум, вый-дешь — умрешь. В каком-то смысле с вирусом то же самое: выходя наружу, подвергаешь опасности не только себя, но и своих близких. Изоляция в космосе, как и самоизоляция во время эпидемии, — всегда по делу, полезно об этом помнить.
Во-вторых, как и везде, если не можешь изменить обстоятельства, нужно к ним адаптироваться. В первом полете я заметил, что меня начали напрягать некоторые моменты — однообразная еда, например, — и решил для себя, что не хочу терпеть и считать время до возвращения, зачеркивая дни на календаре. Как разнообразить еду, я в конце концов придумал. Или, например, бритье — воздух на станции очень сухой, бриться неприятно, и я начал бриться не с утра, а после физкультуры, когда кожа влажная. Каждый вечер, чтобы расслабиться, я взял за правило проводить 10−15 минут в куполе и просто смотреть на Землю. Это мелочи, но они важны.
В-третьих, и это самое главное, — спасает активная жизненная позиция. Во второй свой полет я летел с ощущением, что не успею сделать все, что мне нужно сделать. Нельзя сказать, что на орбите нет свободного времени, — бывает, что на какую-то операцию заложено полтора часа, но на пятый раз ты, не напрягаясь, делаешь ее за час. Освободившееся время нужно чем-то занимать. К счастью, у всех есть свои творческие задачи. В первом полете я потратил довольно много времени на то, чтобы сделать фотографии всех своих инструкторов на фоне Земли. Во втором снимал для своего ютьюб-канала видео о физических явлениях в невесомости. Важно, чтобы у каждого члена экипажа были собственные творческие задачи и точки роста. Такие вещи в определенной степени изолируют твой внутренний мир и обеспечивают внутреннее личное пространство, даже если в физическом смысле его нет.
Подолгу жить в небольшом замкнутом объеме с одними и теми же людьми бывает тяжело. Космонавтов не стоит представлять роботами, которым чужды человеческие эмоции. Люди разные, случаются конфликты, конечно. Самое важное в отношениях с экипажем — уважение и доверие. С уважением просто: относись к коллегам так, как хотел бы, чтобы они относились к тебе. С доверием сложнее: зарабатывать его долго, а потерять можно мгновенно. Если об этом помнишь, любой конфликт можно сгладить или предотвратить. Вообще, у нас в пилотируемой космонавтике есть очень хороший психологический прием — вернувшись на Землю, экипаж отчитывается совместно. Каждый из вас мог делать свою работу отдельно, но замечания и ошибки записываются не на счет конкретного космонавта, а на счет экипажа. Потому что цель у всех одна, и она общая: выполнить программу полета, сохранить станцию и вернуться домой живыми и невредимыми.
Алексей 54 года, бизнесмен. Провел 11 месяцев в СИЗО (по экономической статье)
В одиночной камере провинциального СИЗО я провел почти год. Одиночку я попросил сам. Сидеть в общей камере неуютно — там постоянно кто-то курит, ночами арестанты вместо того, чтобы спать, стучат по решеткам, передавая друг другу малявы. В тюрьме встречаются любопытные типажи, которые едва ли сможешь встретить на воле, но проиграть преступному авторитету в нарды — так себе удовольствие. Год я бы там не выдержал. Повезло, что в руки — почти случайно, через адвоката соседа по камере, — попал текст закона об условиях содержания в тюрьмах. Закон 1995 года, он еще имеет силу, и согласно этому закону ты имеешь право требовать перевода в одиночку по какой-нибудь причине или вообще без всяких причин. Считается, что это не по понятиям, но понятия за последние лет пять почти перестали работать, эта культура умерла. Тюремное начальство не имеет права отказать. Они страдали, предлагали подселить ко мне человека, но я не соглашался и сидел один. По тому же закону можно выписывать газеты, но они не нашли, кого послать на почту. Думаю, будь в 1995-м популярен интернет, его бы тоже для заключенных одобрили.
Одиночество меня не тяготило. Раз в день нас выводили на короткую прогулку, приносили еду, но в остальном я был предоставлен сам себе. Просыпался рано, ложился еще до отбоя. Без общения я не тосковал — скорее, тосковал по книгам. К счастью, тюремный офицер, который занимался воспитанием заключенных, такой интеллигентного вида майор, вскоре начал меня отличать и носить мне книги — натурально мешками. По отдельной просьбе он даже добыл мне где-то Библию в Синодальном переводе. Зрелище было сюрреалистичное — приходит майор, за ним заключенный тащит мешок с книгами, и мне через кормушку — щель в железной двери камеры — начинают показывать обложки, по которым я должен решить, что взять. Часто на них даже названий не было.
Однажды попался сборник протоколов допросов врагов народа, изданный в начале 1990-х, когда архивы рассекречивали; его потом нашли у меня в камере при обыске и долго не могли поверить, что я добыл его у них же. Книги на иностранных языках поначалу не хотели давать — видимо, переживали, что там может оказаться какая-нибудь крамола, проверить-то они не могли. В конце концов пришлось просить, когда в СИЗО приехала проверка. «Есть жалобы, предложения?» — «Хотел бы получить учебник афганского, но согласен на удмуртский». Афганский я неплохо знаю, когда-то мечтал стать востоковедом, и в тот момент меня интересовали любые восточные языки. Потом сыновья прислали мне с воли учебник древнегреческого.
От одиночества, конечно, тупеешь — человек все-таки существо социальное. Но труднее дается, мне кажется, изоляция от природы: нельзя было погулять по лесу, сорвать травинку, что-нибудь такое. Вот это было тяжело. Но вообще-то самое тяжелое — это не недостаток общения, а избыток времени. Чувство времени в тюрьме теряется, быстро привыкаешь к ощущению, что времени хватит на все твои занятия, и от этого бывает невозможно сосредоточиться. Многие дела начинаешь откладывать на потом. Ветхий Завет я так и не прочел — язык там красивый, но с сюжетом есть некоторые проблемы.
Пока есть хорошая библиотека и возможность выйти в сад, я не ощущаю никаких не-удобств. Не понимаю людей, которые не могут долго оставаться наедине с собой, мне кажется, карантин — наименьшая из их проблем. Если вдруг окажетесь в тюрьме (а зарекаться, наверное, не стоит), не сомневайтесь и просите одиночную камеру.
Александр Макаров 37 лет, директор Арктического и антарктического НИИ, участник более 15 экспедиций в полярные регионы Земли
В полярных экспедициях надолго остаешься либо с небольшой группой коллег, либо вообще вдвоем. Например, мне приходилось участвовать в маршрутных исследованиях — группу из двух человек завозят в верховья реки, и дальше мы сплавляемся на лодке. Других людей вокруг может не быть неделями — только ты и напарник. Не могу сказать, что это психологически тяжело, просто другой режим существования. Я бы сказал, что это полное принятие окружающей действительности, что-то вроде транса. Никаких бытовых проблем, вопросов у тебя в этот момент нет — есть еда, есть работа, есть движение вперед.
Работа — важный момент: когда постоянно чем-то занят — не до рефлексии. Важно, как выстроено общение с единственным напарником. Оно может быть сведено к абсолютному минимуму, несколько фраз за день. Можно подолгу вместе молчать. При этом ты знаешь, что твой коллега постоянно за тобой наблюдает и готов тебя подстраховать, но не вторгается в твое личное пространство.
Свободное время случается, иногда, особенно на зимовках, его бывает довольно много. Провести его не проблема — берешь с собой ноутбук с фильмами или сериалами — и вперед. Карты, настольные игры, шахматы. Я в основном читал или писал научные работы и статьи. Можно просто что-нибудь обдумать. На самом деле это очень продуктивное время в смысле научного творчества — ничто не отвлекает.
Долгую изоляцию от цивилизации, конечно, не все выдерживают. Либо человеку это нравится, либо совсем не подходит. В моей практике такое было неоднократно — кто-то один раз пробовал, кто-то несколько, и все никак. А кто-то наоборот — вклинился, и пошло-поехало, каждый год. Некоторым приходится запрещать ездить, чтобы они наконец диссертации дописали.
По человеку редко можно заранее сказать, выдержит он или нет. Бывает, что люди, особенно на зимовках, устают друг от друга, и начинаются конфликты. Бывает, что кто-то кого-то начинает провоцировать, а ответная реакция оказывается совершенно неадекватной. Причем в городе человек мог бы пропустить мимо ушей, не обратить внимания или вообще не заметить, перевести в шутку, а в экспедиции ответная реакция оказывается несоизмеримо резкой. В тяжелых условиях люди проявляют себя по‑разному — ты никогда не знаешь, как человек себя покажет в экспедиции, да он и сам про себя этого не знает. Будешь ты паниковать, не будешь? Адекватно ты себя поведешь, неадекватно? Сможешь взять на себя ответственность, если это потребуется, или это не твое? Не узнаешь, пока не попробуешь.
Есть ребята, которые проводят на Севере год-полтора без перерыва. Для них это почти опыт отшельничества. Я знал немецкого полярника, который однажды полтора года зимовал один. Он был инженером, работал над консервацией станции, проект, который по плану должен был занять полгода, растянулся на полтора, и все это время он провел в одиночестве. Конечно, он знал, что в километре или полутора есть другая станция, мог иногда зайти в гости, но не особенно стремился.
Цитата: Это полное принятие окружающей действительности, что-то вроде транса. Никаких бытовых проблем у тебя в этот момент нет — есть еда, есть работа, есть движение вперед
Федор Конюхов 68 лет, путешественник
Максимальный срок, который я провел наедине с собой, — 222 дня, на яхте «Караана», в мое первое круго-светное плавание, 1990−1991 годы. Стартовал из Сиднея и прошел весь маршрут без заходов в порты, за все плавание встретил четыре судна. Спутниковых телефонов тогда еще не было, только радиообмен со встречными судами. Все новости узнавал от них.
Меня сложно удивить самоизоляцией или одиночеством, у меня за плечами пять кругосветок на яхтах и тысячи дней в океане. К тому же я верующий человек и спокойно воспринимаю события, на которые никак не могу повлиять. Раз Господь послал нам всем такое испытание, значит, нужно его вынести, и лучше всего без больших потерь.
В океане одиночество ощущается не так сильно. Вообще, в экспедициях нет времени скучать и предаваться унынию, нужно работать. В этом смысле в океане, конечно, легче, чем в самоизоляции в Москве. В экспедиции у тебя есть цель, есть способы ее достичь и четкие, понятные перспективы. С коронавирусом ничего не понятно — даже когда закончится карантин.
Вынужденное бездействие — это сложно. Я воспользовался паузой и дописал книгу «Мое плавание к мысу Горн», но помимо творческих задач у меня были планы на весну, как и у всех, — встречи, проекты. Последствия эпидемии не всегда можно предугадать — например, остановилось строительство моего катамарана на солнечных батареях, потому что встали заводы по производству аккумуляторов.
В самом одиночестве я не вижу ничего неприятного. Одиночество дает возможность осмотреться вокруг, заглянуть внутрь себя. Большинство из тех, кто оказался в карантине, сейчас проводит время с родными и близкими, и для многих это оказалось серьезным испытанием. Обычно как: утром дети в школу, родители на работу. Теперь этот привычный ритм рухнул. Так что проблема, скорее, в общении.
Думаю, основной итог эпидемии будет таким: обитатели больших городов переосмыслят свой образ жизни и поймут: когда 15 миллионов человек живут в бетонных муравейниках друг у друга на головах — это ненормально, даже губительно. Не утверждаю, что все должны уехать в деревни, но уверен, что человек может быть по‑настоящему счастлив, только когда работает на своей земле. Ну а пока мы застряли в карантине, надо адаптироваться. Главное — режим, в самоизоляции ни в коем случае нельзя плыть по течению. Если не следить за собой и не организовывать свой день, можно очень быстро опуститься. Меня когда-то научили этому знакомые полярники, и с тех пор я применял это правило во всех своих походах.
Тем, кто сейчас на карантине, я посоветовал бы воспользоваться им как шансом. Возможно, измениться. Выйти из этого испытания (а это серьезное испытание для всех нас) с новыми целями и новыми планами на будущее. Наметить на ближайшие пять, а лучше десять лет крупные цели — и планомерно двигаться к ним.
Цитата: Обитатели больших городов переосмыслят свой образ жизни и поймут: когда 15 миллионов человек живут в бетонных муравейниках друг у друга на головах — это ненормально, даже губительно
Александр Мисуркин 42 года, космонавт-испытатель
В общей сложности я провел на земной орбите 334 дня. Каждый космонавт на этапе общекосмической подготовки проходит так называемую сурдокамеру: его изолируют в небольшой комнате без окон на неделю, и там он работает по определенной программе, с 66-часовым режимом непрерывной деятельности, то есть без сна. При этом полностью исключен любой контакт с внешним миром, связь есть только с руководителями проекта: получаешь команды, отправляешь результаты. Это позволяет оценить степень твоей эмоциональной устойчивости.
К изоляции на орбите быстро привыкаешь. Во‑первых, понятно, что внутри станции безопаснее, снаружи вакуум, вый-дешь — умрешь. В каком-то смысле с вирусом то же самое: выходя наружу, подвергаешь опасности не только себя, но и своих близких. Изоляция в космосе, как и самоизоляция во время эпидемии, — всегда по делу, полезно об этом помнить.
Во-вторых, как и везде, если не можешь изменить обстоятельства, нужно к ним адаптироваться. В первом полете я заметил, что меня начали напрягать некоторые моменты — однообразная еда, например, — и решил для себя, что не хочу терпеть и считать время до возвращения, зачеркивая дни на календаре. Как разнообразить еду, я в конце концов придумал. Или, например, бритье — воздух на станции очень сухой, бриться неприятно, и я начал бриться не с утра, а после физкультуры, когда кожа влажная. Каждый вечер, чтобы расслабиться, я взял за правило проводить 10−15 минут в куполе и просто смотреть на Землю. Это мелочи, но они важны.
В-третьих, и это самое главное, — спасает активная жизненная позиция. Во второй свой полет я летел с ощущением, что не успею сделать все, что мне нужно сделать. Нельзя сказать, что на орбите нет свободного времени, — бывает, что на какую-то операцию заложено полтора часа, но на пятый раз ты, не напрягаясь, делаешь ее за час. Освободившееся время нужно чем-то занимать. К счастью, у всех есть свои творческие задачи. В первом полете я потратил довольно много времени на то, чтобы сделать фотографии всех своих инструкторов на фоне Земли. Во втором снимал для своего ютьюб-канала видео о физических явлениях в невесомости. Важно, чтобы у каждого члена экипажа были собственные творческие задачи и точки роста. Такие вещи в определенной степени изолируют твой внутренний мир и обеспечивают внутреннее личное пространство, даже если в физическом смысле его нет.
Подолгу жить в небольшом замкнутом объеме с одними и теми же людьми бывает тяжело. Космонавтов не стоит представлять роботами, которым чужды человеческие эмоции. Люди разные, случаются конфликты, конечно. Самое важное в отношениях с экипажем — уважение и доверие. С уважением просто: относись к коллегам так, как хотел бы, чтобы они относились к тебе. С доверием сложнее: зарабатывать его долго, а потерять можно мгновенно. Если об этом помнишь, любой конфликт можно сгладить или предотвратить. Вообще, у нас в пилотируемой космонавтике есть очень хороший психологический прием — вернувшись на Землю, экипаж отчитывается совместно. Каждый из вас мог делать свою работу отдельно, но замечания и ошибки записываются не на счет конкретного космонавта, а на счет экипажа. Потому что цель у всех одна, и она общая: выполнить программу полета, сохранить станцию и вернуться домой живыми и невредимыми.
Материал взят: Тут