ИСТОРИОГРАФИЯ КУЛИКОВСКОЙ БИТВЫ ( 1 фото )

ИСТОРИОГРАФИЯ КУЛИКОВСКОЙ БИТВЫ
Куликовская битва 1380 года явилась важным событием второй половины XIV столетия и сразу была оценена современниками как событие из ряда вон выходящее. О ней написаны горы популярной литературы, но, тем не менее, эта битва является фактом, наименее изученным в нашей исторической науке. До сих пор нет ни одной монографии, ни одной работы, содержащих критический разбор источников и научный анализ событий, ей предшествовавших, и самой Куликовской битвы, ее результатов и значения для России. Да, такой работы нет, и в этом есть некий парадокс: ведь Куликовская битва — одно из ключевых событий русской истории. Почему же так произошло?
Чтобы ответить на этот вопрос, посмотрим, какие вообще оценки и суждения о Куликовской битве бытовали в разные периоды нашей истории.
Первым произведением, в котором нашли свое отражение события битвы, стала, как считают, «Задонщина» — поэтическое произведение, памятник древнерусской литературы, созданный, вероятно, в первые годы после Куликовской победы. «Задонщина» известна в двух редакциях — Краткой и Пространной. Краткая редакция была составлена в 1470-х годах монахом Кирилло-Белозерского монастыря Евфросином. Пространная редакция, оформившаяся в конце XV или в начале XVI века, имеет очень древнюю основу. Если из Пространной редакции исключить некоторые поздние добавления, останется текст, написанный в 80-х годах XIV века, возможно, через несколько месяцев после Куликовской битвы.
Автор «Задонщины», избравший форму подражания «Слову о полку Игореве», не стремился к точному изложению событий. «Поэты славили его (Дмитрия Донского. — Прим. авт.) в преувеличенных описаниях», — отмечает Н. А. Полевой [Полевой, с. 65]. Он постарался эпически отобразить победу Дмитрия Донского, избрав в качестве антитезы неудачный поход князя Игоря Святославича на половцев в 1185 году. Отсюда избранная форма изложения — «Задонщина» сознательно подражает «Слову о полку Игореве», прибегая к аллюзиям: князь Игорь в степь пошел на половцев в одиночку, русские князья не поддержали его — и потерпел поражение. Князь Дмитрий пошел в степь на татар, собрав объединенную рать русских княжеств — и победил. Тем самым, главная идея «Задонщины», по словам Л. Г. Бескровного, состояла «в пропаганде полного единения всех русских княжеств в борьбе за освобождение от золотоордынского ига, душившего русский народ» [Бескровный Л.Г. Историография Куликовской битвы, — В сб. «Куликовская битва». М. «Наука», 1980, с. 6]. Характерно, что «Задонщина» ни слова не говорит ни о действиях Олега Рязанского, ни о действиях литовского князя Ягайло.
Поэтическое произведение неизбежно несет в себе элементы вымысла и преувеличения. Но вот ранние русские летописи довольно сдержанно оценивают события битвы. Псковская I летопись вообще ставит Куликовскую победу в один ряд с таким событием, как гибель четырех лодий на Чудском озере:
«Бысть похваление поганых Тотор на землю Роускую: бысть побоище велико, бишася на Рожество святыя боогородица, в день соуботный до вечера, омерькше биючися; и пособе бог великомоу князю Дмитрею, биша и на 30 верст гонячися… Того же лета во озере Чюдском истопли четыре лодии».
[Псковские летописи, М.-Л., 1941, вып. 1, с. 24.]
То, что для московского поэта — великое событие общерусского значения, для псковича — заурядное военное столкновение на степной окраине, равное по значимости потоплениею четырех лодий.
Самый древний рассказ о Куликовской битве сохранился в своде, получившим название «Рогожский летописец» (список 40-х годов XV века), и в Симеоновской летописи (список второй четверти XVI века). Тот же рассказ был помещен в пергаменной Троицкой летописи, сгоревшей в московский пожар 1812 года (список ее может датироваться примерно концом второго десятилетия XV века). Рассказ этот восходит к летописному памятнику 1409 года, а возможно, и более раннего времени. Оценка Куликовской битвы в ранних летописях, как отмечает Л. Г. Бескровный, не поднимается до общерусского значения [Бескровный, с. 7]. Только Троицкая летопись, которая стала первым сводом, отразившим московскую точку зрения, представляет поход Мамая как угрозу не только Москве, но и всей Русской земле. При этом, однако, летописец ничего не сказал о союзе Мамая с Ягайло и Олегом Рязанским, но обвинил Олега Рязанского в том, что он не принял участия в отражении нашествия, «посылал на помощь Мамаю свою силу, а сам на реках мосты переметал» [там же, с. 8].
Второй рассказ известен по Новгородской I летописи младшего извода (извод здесь означает вторую редакцию). Этот список датируется 40-ми годами XV века, но рассказ восходит к своду 1433 года и имеет ряд общих слов и предложений с первым рассказом. Новгородская I летопись рассматривает Куликовскую битву с позиции Великого Новгорода. «Летописец пишет, что борьба с монголо-татарами — дело московского князя, на которого «люто гневался» Мамай, хотя, впрочем, указывается, что Мамай замахивался «и на всю Рускую землю». В этой летописи нет данных о призыве князя Дмитрия к объединению всех русских сил для отпора новому нашествию, а говорится лишь, что князь Дмитрий, слышав, что на него наступает сила «велика татарская и собрав многы вой и поиде протеву безбожных Татар».
Встреча с Золотой Ордой завершилась победой, «и догнани быша от крестиян и ови же от оружия падоша, а инии в реце истопошася, бещисленное их множество». В этой битве, отмечает летописец, недостаточно стойко проявили себя «молодые» москвичи, к которым причислялись ремесленники и другие посадские люди, не имевшие боевого опыта. «Москвици же мнози небвалци, видевши множество рати татарской устрашишася и живота отпаявшаяся, а инеи на беги обратишася…» [Бескровный Л. Г., с. 7–8].
Причина того скромного места, которое отводят Куликовской битве ранние летописи, очевидна: основные политические центры Руси — Тверь, Рязань, Великий Новгород, Нижний Новгород — еще сохраняли свою политическую независимость. Они не участвовали в Куликовской битве, которая была для них только делом Московского княжества, они не желали признавать Москву лидером, а московские летописцы еще стеснялись врать до небес — ведь еще было, кому их уличить. Максимум, на что оказалась способной московская политическая мысль рубежа XIV–XV веков — это создать «Задонщину», поэму-призыв, прославляющую московского князя и пропагандирующую единение русских княжеств перед лицом золотоордынской угрозы — мысль, кстати, абсолютно здравую.
Переоценка событий Куликовской битвы началась только с середины XV века, во время образования Русского государства с центром в Москве. Новгород и Тверь сопротивляются московской экспансии, призывая на помощь польского короля Казимира. В события на Руси активно вмешиваются татары, хан Ахмат мечтает возродить империю Чингисхана. «Середина XV века характеризуется обострением феодальной войны. Она приобретает напряженный характер в связи с тем, что в нее вмешиваются татары, участившие свои набеги на Русь… В результате объединения русских княжеств создались предпосылки для ликвидации остатков золотоордынского ига… Борьба с сепаратными удельными князьями вновь выдвинула на первый план идею объединения сил для полного освобождения от иноземного ига. Победа в Куликовской битве звучала как призыв к окончательному освобождению, которое могло быть осуществлено в результате объединения княжеств вокруг Москвы» [Бескровный Л. Г., с. 9]. В это время образы Куликовской битвы начинают активно использоваться в борьбе за объединение русских княжеств перед лицом нового нашествия Золотой Орды, обоснование этой идеи являлось главной целью московских летописцев середины XV века. Именно тогда, спустя сто лет, в Московском своде 1479 года впервые (!) появилось указание на союз Мамая с литовским князем Ягайло «со всею силою Литовскою и Лятьскою» [Бескровный Л. Г., с. 10].
В трактовке Московского свода 1479 года победа на Куликовом поле стала победой общерусских сил, во главе которых стояла Москва — объединительница русских княжеств. К этим же годам относится и летописный рассказ, помещенный в Софийской 1 и Новгородской IV летописях (списки 70-х годов XV века). Великий Новгород к тому времени уже потерял свою независимость, и оценки Новгородской IV летописи не отличаются от московских. «Новгородская летопись рассматривает борьбу с Мамаем как общерусское дело, инициатором которой явилась Москва. В этой летописи особенно выпукло показано отступничество Олега Рязанского… Летопись называет его «сотонщиком дьяволю советнику отлученному сыне божиа, помраченному тмою греховною…», «поборником бессрменским, лоука-вым сыном». В летописном рассказе большое место отведено освещению попыток Олега установить союз с «поганым Ягайло» и Мамаем, «душегубивый же Олег нача зло к злу прикладати: посылаше к Мамаю и к Ягайлоу своего си боярина единомысленного антихристова протечу» [Бескровный, с. 11].
Злобная брань в адрес жившего сто лет назад рязанского князя на самом деле адресована его потомкам — великим князьям Рязанским, последним независимым владетелям на Руси, и смысл этой брани понятен: авторы про-московских летописаний ясно дают понять, что потомкам «сотонщика», «дьяволю советника» Москва жить не даст, так как Рязань — исторический враг Москвы. Вместе с этим рассказ о походе Дмитрия Донского содержит множество новых фактов, ранее никому не известных, в частности, подробное описание марша русских войск, подготовки к битве и сам ход битвы. Вопреки предыдущим сообщениям летописей, автор Новгородской IV летописи указывает на проявленную стойкость и храбрость московских ратников, никто «не оубояся никако же, не устрашишася». Наоборот, все были готовы стоять насмерть. [Бескровный, с. 11]. На страницах Новгородской IV летописи впервые появляется рассказ о якобы паническом бегстве золотоордынского и литовского войск.
«Таким образом, летописцы этого времени развивали идею, что Москва стала наследницей Киева и Владимира. Она нашла отражение не только в Московском своде 1478 г., но и в Новгородской IV и Львовской летописях. Эта идея оплодотворяла национальное самосознание и служила важным духовным оружием в кровопролитном сражении с татарами» [Тихомиров М. Н. Куликовская битва 1380 года. — «Повести о Куликовской битве». М., 1959, с. 35]. Эти летописные сказания, отмечает М. Н. Тихомиров, позже «обросли поэтическими вымыслами и литературными украшениями, и за их цветистой внешностью не всегда легко увидеть истину, даже представить себе с полной ясностью настоящий ход событий, связанный с битвой 1380 года» [там же]. И наиболее известным подобным произведением стало «Сказание о Мамаевом побоище», сложившееся в своем окончательном виде не ранее 2-ой половине XV века.
Только в «Сказании» есть красочные, но не во всем достоверные рассказы о встречах князя Дмитрия Ивановича с Сергием Радонежским, о гадании перед битвой Дмитрия Боброка, о поединке Пересвета с могучим татарином, об искусных действиях засадного полка во главе с Боброком и двоюродным братом Дмитрия князем Владимиром Андреевичем Серпуховским.
Известно около 150 списков «Сказания о Мамаевом побоище», самый древний из которых относится к 1520-м годам. Списки «Сказания» представляют 10 отличающихся друг от друга редакций. Оригинал же «Сказания», по-видимому, был создан не ранее конца XV столетия, а то и позднее — в начале XVI века. «Что касается сказаний о Мамаевом побоище в различных редакциях, то все они представляют собой сводные тексты» [Тихомиров М. Н. Куликовская битва 1380 года. — «Повести о Куликовской битве». М., 1959, с. 346].
Не исключено, что в состав «Сказания» вошел какой-то его очень ранний вариант, созданный в конце XIV — первой трети XV века в окружении митрополита Киевского и всея Руси Киприана [подробнее об этом см.: Греков И. Б. О первоначальном варианте «Сказания о Мамаевом побоище». — «Советское славяноведение», 1970, № 6]. По мнению И. Б. Грекова, «Сказание» в Основной редакции, в отличие от «Задонщины» и летописных повестей о Куликовской битве, «отстаивая концепцию восстановления общерусского единства, признавало ведущей силой этого процесса кафедру митрополита Киевского и всея Руси, а также князей Литовской Руси». Именно поэтому мы видим митрополита Киприана (а не Сергия Радонежского) в роли фактического организатора победы на Куликовом поле, а князей Андрея и Дмитрия Ольгердовичей, Дмитрия Боброка-Волынского, а также Владимира Андреевича Серпуховского, женатого на дочери Ольгерда (Елене-Марии) — такими военачальниками, которые обеспечили реальный перелом в ходе сражения на Куликовом поле. При этом, отмечает И. Б. Греков, Дмитрий Донской хотя и показан участником Куликовской битвы, но участником довольно пассивным — он не только не был политическим руководителем всей кампании, но, по сути дела, и не принимал участия на наиболее ответственных этапах сражения. Таким образом, автор раннего варианта «Сказания» выступает за союз Литовской Руси с Москвой, но за такой союз, в котором ведущей силой оказывались сам митрополит Киприан, а также князья Литовской Руси.
И. Б. Греков отмечает также ряд откровенных несуразностей, содержащихся в «Сказании о Мамаевом побоище»: целенаправленный вымысел об иконе Владимирской Богоматери, якобы оказавшейся в Москве в 1380 году (перенесена в Москву только в 1395 году), появление на страницах «Сказания» умершего в 1377 году литовского великого князя Ольгерда и т. п.
Несуразностей в «Сказании», действительно, очень много, и они без всякой критики попадают на страницы современных нам публикаций о Куликовской битве.
Вот, к примеру, как автор одной из «юбилейных» книжек, выпущенных к 600-летию Куликовской битвы, рисует строй русских воинов перед началом битвы: «О последнем вечере и о ночи накануне битвы подробно писал автор «Сказания о Мамаевом побоище», и древнее сказание воскрешает величественное зрелище русских полков, разворачивавшихся на Куликовом поле: «Шлемы же на головах их как утренняя заря, — с восхищением писал летописец, — доспехи как вода, яловцы же как пламя огненное…» Но «никаких «яловцев» — кожаных треугольных флажков, крепившихся на очень длинных шпилях (как и самих шпилей) — у русских шлемов этого времени не было. Их упоминание в рукописях и инкунабулах «Сказания о Мамаевом побоище» — верный признак даты текста: не ранее конца XV века, когда это украшение появилось на русских шлемах в подражание Востоку» [Горелик, с. 2].
Даже если какой-то первоначальный вариант «Сказания» и был составлен на рубеже XIV–XV веков, нет никаких сомнений в том, что его главное идейное и фактографическое наполнение состоялось только около 1480 года. При сопоставлении событий, связанных со «стоянием на Угре» Ивана III и Ахмата и событий 1380 года, бросается в глаза практически их полная идентичность — и это притом, что подробности о Куликовской битве мы впервые узнали только из московских летописей второй половины XV века и «Сказания о Мамаевом побоище»:
«Ахмат, как человек не только честолюбивый, но и умный, осторожный, много лет готовился к этому походу… Он ставил своей задачей полностью восстановить власть Орды над Русью, возродить времена Батыя, преемником которого (и с полным основанием) он себя считал. Давно уже во главе Орды не стоял деятель такого масштаба. Политический кругозор Ахмата был широк — он вел переговоры даже с Венецией… Он мечтал о восстановлении империи Чингизидов на прежних, изживших себя, основаниях. Но это и не могло быть иначе. Наследник Чингисхана и Батыя, Ахмат был носителем традиции архаической кочевой империи, хищнической по самой своей природе, с примитивной экономикой, неспособной к восприятию явлений Нового времени. В своем лице Ахмат воплощал уходящий в прошлое идеал власти, основанной на жестком, грубом диктате над многоязычными народами Востока. Тем не менее Ахмат был очень силен и достаточно искусен как политик. Ему удалось заключить союз с королем Казимиром, чему он придавал, по-видимому, особое значение. Еще в 1472 году в переговорах с венецианским сенатом по поводу союза против Османской империи Ахмат заявлял, что может выставить в поле 200 тыс. всадников… за счет покорения народов Средней Азии и Северного Кавказа, завоевания Астрахани мощь Ахмата еще усилилась. Весной 1480 года Ахмат поднял на Русь всю Большую Орду, собрал все силы своей огромной, все еще грозной империи»
[Алексеев, с. 121–122.]
Обратите внимание на основные моменты этой характеристики: Ахмат мечтает восстановить власть Орды над Русью; он считает себя наследником Батыя; Ахмат заключает союз с польским королем Казимиром; ведет переговоры с итальянцами (Венецией); собирает для похода на Москву всю силу Орды, плюс еще воинов из Средней Азии и Северного Кавказа, с Нижней Волги (Астрахань).
А теперь сравните:
«Нечестивый же и гордый князь Мамай… вознесеся во уме своем гордостию велиею и хотяще вторый Батый быти и всю Русскую землю пленити. И начат испытываши от старых деяний, како хан Батый пленил Русскую землю и всеми князи владел, яко же хотел… И вознесся гордостию свыше Батыя в безумии своем… И созво многи татара от волжских орд, таже собра воинства много».
[Татищев, История Российская, с. 139.]
«Мамай хотел не просто удачного грабительского похода, но полного подчинения Руси. Пока Мамай собирал и готовил силы для решающего похода… Всю зиму и весну в Орде шла подготовка к небывалому со времен Батыя нашествию на Русь. Кроме кочевников, в его войсках были и наемники-генуэзцы из Крыма, где находились в ту пору владения Генуи… Одновременно… Мамай вступил в переговоры с рязанским князем Олегом и великим литовским князем Ягайло».
[Карышевский П. Куликовская битва. М., 1955, с. 38–41.]
«Речь шла… не о простом грабительском походе Мамая, а о большой войне, предпринимавшейся Ордой с далеко идущими политическими целями… Литовский великий князь Ягайло, обеспокоенный ростом могущества Москвы, охотно присоединился к Мамаю… Мамай собрал огромное по тому времени войско; по существу, это были объединенные военные силы всей Орды… Для похода на Русь он нанял военные отряды из Крыма, подвластного тогда Орде, с Северного Кавказа, из Поволжья».
[Каргалов, с. 56–57.]
Обратите внимание: обстоятельства событий разделенных столетием, совпадают до мелочей. Но посмотрим, что было дальше.
«Медленно двигалась Большая Орда по Дикому полю. Ахмат не рассчитывал на эффект внезапности. Большое значение он придавал совместным действиям всех антирусских сил, своему союзу с Казимиром».
[Алексеев, с. 122.]
«Более двух месяцев Иван III ждал татар на Оке, Все это время Ахмат-хан провел в полном бездействии вблизи московских границ».
[Скрынников Р.Г. На строже рубежей Московских. М., 1986, с. 30.]
Сравним:
«Возле устья реки Воронеж Мамай простоял не менее трех недель, поджидая, когда вернутся его послы от великого литовского князя Ягайло и рязанского князя Олега. Именно в это время уточнялся план их совместного похода на Русь… Мамай медлил, не двигался от устья Воронежа к русским рубежам… В Москве узнали, что Мамай не торопится, поджидает союзников».
[Каргалов, с. 58–65.]
Дальше — еще любопытней.
«В воскресенье 23 июля в поход из Москвы к Коломне выступили главные силы русских под предводительством самого великого князя… Ахмат… решил предпринять обходной маневр. В последних числах сентября он двинулся «со всеми своими силами мимо Мценеск, Любутск и Одоев» к тому месту, где в Оку впадает Угра… Угра протекало по границе Русского государства и Великого княжества Литовского… Здесь он (Ахмат. — Прим. авт.) мог рассчитывать соединиться с войсками короля Казимира».
[Алексеев, с. 122–125.]
А как действуют Мамай и его союзники?
«Место соединения ордынских, литовских и рязанских ратей было намечено в верховьях Оки, куда подходили литовские владения — в районе впадения в Оку реки Угры. По дороге вдоль реки Угры двигался на соединение с Мамаем великий литовский князь Ягайло».
[Каргалов, с. 59.]
Известно, что, когда Иван III противостоял Ахмату на Угре, архиепископ Вассиан Рыло отправил великому князю свое знаменитое «Послание на Угру». «В нем он обращается к великому князю с призывом мужественно стоять за Русскую землю, брать пример с Игоря и Святослава, Владимира Мономаха и особенно Дмитрия Донского» [Алексеев, с. 128–129].
Совершенно аналогичными обстоятельствами сопровождается поход Дмитрия Донского:
«6 сентября русские вышли к Дону… Тут привезли Димитрию послание Св. Сергия. «Будь тверд, иди, на что пошел», — писал Сергий».
[Полевой Н.А. История русского народа. М., 1997, т. З, с. 62.]
Говорят, что история повторяется. Но не может же она повторяться буквально!
С нашей точки зрения, все эти совпадения говорят о том, что «Сказание о Мамаевом побоище» создавалось как пропагандистский документ в связи с событиями 1479— 1480-х годов, содержащий явные, отчетливо акцентированные аллюзии между походом Ивана III против Ахмата и походом Дмитрия Донского против Мамая. Автор (или авторы) «Сказания», используя современные им исторические факты, сознательно проводили исторические параллели между этими событиями. Главный идейный смысл «Сказания» — историческая преемственность деяний государей Московских. В этом контексте становится понятным, зачем авторам второй половины XV века надо было обливать грязью Олега Рязанского и привлекать на сторону Мамая литовского князя Ягайло: Рязанское княжество к 1485 году оставалось единственным русским княжеством (не считая Пскова — он далеко, и соперником Москве никогда не был), еще не подчинившимся Великому княжеству Московскому. Показывая «исконную» склонность к предательству рязанских князей, «Сказание» тем самым обосновывало дальнейшую экспансию Москвы. А король объединенного польско-литовского государства, Казимир был противником Ивана III, и «Сказание», в полном соответствии с традициями политической пропаганды, показывает, что Литва (в лице Ягайло) была исконным противником Москвы, союзником татар.
Еще одним аргументом может служить утверждение «Задонщины» о том, что якобы Дмитрий Донской после победоносной битвы с Мамаем стал называться «государем всея Руси». Подобного во времена Дмитрия не было и быть не могло. Формула «государь московский — государь всея Руси» появилась только во времена Ивана III. «Впервые мы встречаемся с историческим обоснованием новой политической доктрины. Иван Васильевич стремился мыслить в широких исторических и политических категориях, в масштабах истории всей Русской земли. Осмысление Русской земли как единого политического целого (а не как совокупности княжеств и отдельных земель) в принципе исключает удельную тенденцию… Прежде таких рассуждений летописи не знали» [Алексеев Ю. Г. Государь всея Руси, М., 1991, с. 75]. Величая Дмитрия Донского «государем всея Руси», «Сказание» вновь пытается обосновать легитимность власти московских князей над всей Русью.
«Сказание о Мамаевом побоище» и другие публицистические произведения о Куликовской битве, появившиеся около 1480 года, преследовали и еще одну цель: показать, что Дмитрий Донской, в отличие от Ивана III, был верным сыном церкви и победил только благодаря тому, что прислушивался к советам Сергия Радонежского и руководствовался его помощью. Дело в том, что и в «Послании на Угру» Вассиана Рыло, и в летописных повестях о стоянии на Угре, составлявшихся в церковных кругах, содержится немало грубой лжи в адрес Ивана III [подробнее об этом см.: Скрынников Р. Г. На страже рубежей Московских. М., 1986, с. 29–30; Алексеев Ю. Г. Государь всея Руси. Новосибирск, 1991, с. 127–128]. «Нетрудно установить, в каком кругу были составлены обличения против Ивана III. То были церковники, вспомнившие о временах войны с Ахматом в тот момент, когда отношения между великим князем и высшим духовенством были близки к разрыву. Иван III отобрал у самой богатой и древней епархии — Новгородского Софийского дома — большую часть земельных богатств, поставил в митрополиты еретика Зосиму и, следуя советам «нестяжателей» — противников безмерного обогащения монастырей, готовился наложить руку на богатства московского духовенства. Обратившись к минувшим дням, церковники постарались очернить фигуру Ивана III и доказать, что не он, а Вассиан Рыло был подлинным вдохновителем победы над Ордой» [Скрынников, с. 31].
Чем же можно считать «Сказание», «Задонщину» и московские летописные повести о Куликовской битве?
Это (в первую очередь «Сказание о Мамаевом побоище») — национальный эпос победившего Великого княжества Московского, окончательно сложившийся на рубеже XV–XVI веков. И рассматривать эти повести как исторический источник можно только с поправкой на то, что это — эпос, в некотором смысле подобный, скажем, «Илиаде». Конечно, «Илиаду» можно привлекать в качестве источников по истории Древней Греции: достоверность Троянской войны подтверждена археологически. Но основываться только на ней нельзя. Точно так же нельзя описывать события Куликовской битвы, опираясь на «Сказание о Мамаевом побоище», «Задонщину» и летописные сведения без критического разбора содержащихся в них сведений.
Характерен и еще один момент: военные и политические подвиги Дмитрия Донского на КуликоЕом поле и во времена, непосредственно предшествовавшие Куликовской битве, в изложении выглядят явно гиперболизированными, словно кто-то изъял обычное, будничное описание событий 1375–1380 годов и заменил их яркими героическими эпизодами. А после 1380 года в княжестве Московском снова воцаряется обычная, повседневная, полная трудов, лишений и всяческих перипетий, но при этом гораздо более «живая», реальная жизнь. Этот парадокс подметил еще Н. А. Полевой: «Нельзя не изумляться разительной противоположности событий до Куликовской битвы и после оной. Как? Тот самый князь, который, вступив отроком на престол, успел пересилить опытного соперника, князя Суздальского, смело властвовал другими князьями, крепко устоял в десятилетней вражде с Тверью, не пал под силою Ольгерда, отважно вознес меч на монголов, жил мирно, братски с Владимиром, благотворил Новгороду, что являет нам потом этот князь, пришедший к крепости мужеских лет? Видим его, упадшего духом при первой беде; снова рабствующего, не смеющего стать грудью против хищников отчизны; в ссоре с верным братом Владимиром, дотоле единодушным ему; Русь, снова растерзанную своеволием князей; Новгород, угнетаемый властью Москвы! Тот ли это Дмитрий, семнадцать лет бывший опорою и отрадою отчизны? Тот самый». [Полевой, т. 3, с. 69].
На самом деле ничего странного нет. Просто Дмитрий «выполнил» свою героико-публицистическую роль, отведенную ему летописцами второй половины XV века, а его последующая жизнь их уже не интересовала, и портрет князя уже приобретает относительно объективные черты.
Когда отшумели события 1470-1480-х годов, процесс формирования централизованного Русского государства был завершен и необходимость в яростной полемике отпала, события Куликовской битвы в русских летописях стали излагаться короче и спокойнее. Летописи второй половины XVI века начинают рассматривать события Куликовской битвы с точки зрения их исторического значения в судьбе страны. «На первый план выдвигается мысль, что эта победа способствовала единению русских земель. Никоновская летопись в доказательство приводит факт, что сразу же после битвы (1 ноября 1380 года) русские князья, «сославшеся, вслию любовь учиниша между собою». Антирязанское и антилитовское звучание рассказа об обстоятельствах Куликовской битвы стало традиционным. В то же время все резкие выражения в адрес Олега и Ягайло были опущены. Больше того, в летописях сделаны попытки объяснить поведение рязанского князя желанием уберечь свое княжество от окончательного разорения» [Бескровный, с. 12].
Формирование «Куликовской легенды» совпало по времени с формированием централизованного Русского государства и окончательным оформлением русской народности. «Процесс создания Российского государства происходил одновременно с образованием русской народности; оба названных процесса шли параллельно… Язык летописей и документов XIV–XV веков, появившихся в этих землях, имеет уже те основные черты, которые характерны для русского языка, несмотря на псковские, новгородские и другие диалектные особенности» [Тихомиров М. Н. Куликовская битва 1380 года. — «Повести о Куликовской битве», М., 1959, с. 339].
К концу XV века жители объединенного Великого княжества Московского в основном осознавали себя как единый этнос. Памятники Куликовского цикла сыграли выдающуюся роль в формировании национального сознания русского народа. Нация, по словам Курта Хюбнера, «определяется согласно своей истории и пространству, в котором эта история отображалась» [Курт Хюбнер. Истина мифа. М., 1996, с. 325]. Принижать значение Куликовской битвы (как это делают М. Н. Покровский, Л. Н. Гумилев и др.) — означает, по существу, занимать антирусскую позицию.

Утратив к середине XVI столетия значение политического документа, памятники Куликовского цикла не утратили своей политической ангажированности. На протяжении последующих трех столетий они являлись, по словам Л. Г. Бескровного, «важнейшим средством идеологической борьбы правящего класса за утверждение руководящей роли в процессе становления Русского централизованного государства. Этому способствовала также церковь, канонизировавшая Дмитрия Донского» [Бескровный, с. 12]. Иными словами, на протяжении столетий героические образы Куликовской битвы служили не столько ученым-историкам, сколько пропагандистам, обслуживающим текущие политические и идеологические задачи. Идейная ценность Куликовского цикла, на сегодняшний день, вероятно, во много раз превышает научную.
В дореволюционное время власти «пытались использовать Куликово поле в интересах религиозной пропаганды, которая, внушая народу покорность «властям предержащим», должна была отвлечь его от революционной борьбы» [Куликово поле//Сборник документов и материалов к 600-летию Куликовской битвы. Тула, 1982, с. 5]. Как писал в 1904 году епископ Тульский и Белевский Питирим, «Древние «сказания» и летописные известия, передавая подробности всех обстоятельств Куликовской битвы и победы, содержат весьма много достославного и глубоко назидательного для православно-русского народа, а этим бесспорно отлично содействуют воспитанию в нем высоких патриотических чувств и, главное — живой искренней преданности праотеческой вере, святой церкви и своим государям» [там же, с. 54]. В советское время считалось, что «история самого Куликова поля и его памятников… помогает глубже осознать значение этих памятников для формирования высокого чувства советского патриотизма, идейно-нравственного, интернационалистского и эстетического воспитания советских граждан, особенно молодежи» [там же, с. 3].
Оценка значения Куликовской битвы, по мнению Л. Г. Бескровного, «определялась господствующими взглядами на исторический процесс. Во всяком случае, данная тема служила средством идеологической борьбы господствующих классов» [Бескровный, с. 25].
«Вслед за Н. М. Карамзиным, составившим ходульно-патриотическое описание русской победы на Дону, появилось менее талантливое, но столь же риторически приподнятое повествование Д. Иловайского, соединившее воедино различные редакции сказания о Мамаевом побоище без должной критики того, что в них написано. И как раз это ультрапатриотическое творение Иловайского сделалось образцом и главным источником вдохновения для авторов популярных статей и книжек о Куликовской битве» (Тихомиров М. Н.Куликовская битва 1380 года. — «Повести о Куликовской битве». М., 1959, с. 35–36].
Новый «выброс» произведений в жанре «куликовской мифологии» имел место в 1979–1982 годы, в связи с 600-летним юбилеем Куликовской битвы. «Как и большинство других значительных событий прошлого, сражение на Куликовом поле окружено множеством хрестоматийных легенд, полностью вытесняющих подчас реальное историческое знание. Недавний 600-летний юбилей, несомненно, усугубил эту ситуацию, вызвав к жизни целый поток популярных псевдоисторических публикаций, тиражи которых, разумеется, многократно превышали тиражи отдельных серьезных исследований» — пишет наш известный специалист-оружиевед, сотрудник ГИМ М. Горелик. [ «Цейхгауз», 1991, № 1, с. 2]. Авторы этих псевдоисторических публикаций словно старались обогнать друг друга в нагромождении домыслов, старательно наполняя кусты врагами — и вот уже чуть ли не сам папа римский руководит действиями Мамая, а сама Куликовская битва приобретает размеры вселенского события…
А ни одной серьезной научно-исследовательской работы по Куликовской битве по-прежнему нет.
Приводя ниже наш анализ Куликовской битвы, мы не собираемся, Боже упаси, возмещать этот пробел — пусть это сделают те, кто владеет проблемой лучше нас. Мы хотим показать то обилие противоречий и недоразумений, которые содержатся в существующей интерпретации куликовских событий, и не просим никого соглашаться с нами. Но кто знает — может быть, наша публикация побудит кого-нибудь к действительно научному изучению Куликовской битвы?

Материал взят: Тут