В тёплом семейном кругу ( 1 фото )

Бесчисленные орды доверенных лиц Вельзевула вот уже сколько годов заняты тем, чтобы извратить, изгадить, опошлить нашу историю, нашу культуру, жизнь и дела самых больших и знаменитых деятелей великой Советской эпохи. Излюбленный их прием – всеми силами доказать, что эти деятели были совсем не теми людьми, какими их считают, что в них было много того, что ныне так поощряется; больше того, многие из них вынуждены были притворяться и лицемерить, а на самом деле думали совсем иначе и даже ненавидели Советскую власть.

И так, начиная со Сталина. Он, дескать, в делах своих советовался со святой Матроной Московской: как столицу защитить от фашистов, как Берлин брать, как страну восстанавливать, когда карточки отменять… Впрочем, тут действуют не подручные сатаны, а особого склада патриоты и даже иные коммунисты. Один из них, весьма высокопоставленный, писал в «Советской России»: «Когда немцы прижали нас к стене, Сталин созвал всех священников и спросил: «Что делать будем?» Ну, те, должно быть, хором пропели:

Врагу никогда не добиться,

Чтоб склонилась твоя голова,

Дорогая моя столица,

Золотая моя Москва!

И решили, что город надо облететь на самолете с иконной Божьей матери. Только так и спасли Москву.

Приходилось мне читать, что вот так же дело было и в Кенигсберге, во взятии которого мне, сержанту, довелось участвовать: выставили мы на передовой перед штурмом наши чудотворные иконы – и заткнулись немецкие пушки, не поднялись их самолеты, и беспрепятственно пошла вперед наша пехота… И 9 апреля 1945 года город-крепость был взят. Правда, в Восточно-Прусской операции, главной фазой которой был штурм Кенигсберга, наши безвозвратные потери одного только моего 3-го Белорусского фронта оказались немалые - 89463 человека, но это исключительно из-за того, что перед началом операции Политуправление фронта не позаботилось об иконах.

Эти же люди уверяют, что маршал Жуков всю войну не расставался с иконой Заступницы. Только благодаря сталинской Матроне да жуковской Заступнице и победили.

Это все не столь уж невинное ораторство. Хорошо известно, что во время Японской войны 1904-1905 годов по приказанию царя Николая, помазанника Божия, иконы слали на фронт вагонами. И чем дело кончилось?

В роли таких просветителей-извратителей нередко выступают дети знаменитых отцов. Так, Максим Шостакович, как уверяет гнездящийся за океаном Соломон Волков, поведал ему, что когда его великий отец стал председателем Союза композитов России, его силой загнали в партию, и дома он рыдал, рвал не себе волосы… Леонида Соболева, тогда же занявшего высокий пост председателем Союза писателей России, не смогли загнать, так и остался беспартийным мичманом, как он сам о себе говорил; Константина Федина, еще раньше ставшего председателем Союза писателей всей страны, тоже не смогли загнать, так и пребывал на этой высокой должности без партбилета лет пятнадцать… А беспартийные президенты Академии Наук, начиная с А.П.Карпинского и В.Л.Комарова, а ректоры Московского университета, начиная с М.А.Мензбир и В.С.Гулевича, а сколько высокопоставленных военных, начиная с Б.М.Шапошникова… Никого не загнали! А вот Шостаковича – враз! И он рыдал. Такой жалкий образ своего отца создает сын в содружестве с заморским факиром Соломоном.

Недавно, в начале августа была телепередача «Линия жизни», в которой выступила Екатерина Рождественская, фотограф, переводчица, журналистка, дочь знаменитого поэта Роберта Рождественского. Передача была интересной. В начале её Екатерина Робертовна сочла нужным сообщить зрителям, что ей шестьдесят лет, а бабушка у неё была еврейка. Ну что ж, бабушек не выбирают, их Бог даёт.

Я знал и Роберта, и всех других участников знаменитой пятерки: Окуджаву, Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулину. О всех довелось писать, кроме Белы, да и личное общение с ней ограничилось танцем на юбилейном вечере Литературного института и несколькими словами. Я тогда спросил её: «Это правда, что Сельвинский находит в ваших стихах проблеск гениальности?» Она, не обинуясь, ответила: «Да».

Потом, потом, потом при воспоминании возникли строки:

Литинститут. Старинный дом.

День юбилея. Радостные лица.

Танцую с Белой, хоть едва незнаком…

Она ушла, но старый танец длится…

Во всей пятерке Роберт был отличной фигурой, хотя имелись у него и общие им черты. Какие? Да хотя бы, если последовать недавнему примеру его дочери, то можно отметить, что вполне этнически русским был среди них только Андрей Вознесенский, женатый на еврейке. А Окуджава – армянский грузин, Евтушенко по отцу – Гангнус, и не русским же был Ахат, отец Ахмадулиной. А отец Рождественского – поляк. Может быть, это побудило его однажды воскликнуть:

По национальности

я – советский!

Это перекликалось с признанием Маяковского:

Я

себя

советским

чувствую заводом,

вырабатывающим счастье!

Единая советская сверх-национальность, при которой сохранялись все национальные цвета, действительно была. Разрушать её начали Горбачев и Ельцин, либералы Бурбулис и Чубайс, продолжает нынешнее руководство, пытающееся выбросить из нашей истории всю великую Советскую эпоху.

Но из пятерки никто вслед за Робертом о своей национальности не говорил. Да, он отличался от них. Он не писал о том, чего не знал, как Окуджава в «Дилетантах» и в другой своей прозе; он не грешил и не каялся без конца, не бегал туда-сюда, даже за океан на двадцать лет, как Евтушенко; не клеветал на собратьев, как Вознесенский на Шолохова: «Один роман содрал, не смог содрать другой»; не менял пять раз свою брачную половину, как Ахмадулина… Впрочем, с тремя последними было у Рождественского одно отмеченное выше совпадение.

Кажется, незадолго до смерти, Евтушенко воскликнул:

Пусть мы продажные, пусть мы бездарные,

Но все рано – мы легендарные!

Никто не говорил, что они бездарные, никто не отрицал их талантливость, никто не обвинял их в продажности. Говорили совсем о другом: одного стыдили за беспринципность: написал стихи о Ленине, а потом имя его вычеркнул; другого уличали во лжи: напечатал стихотворение к юбилею Толстого, а через тридцать лет заявил, что это о Пастернаке; третьему напоминали, что «строить куры» это совсем не то, что «чинить козни», а вместо «навзничь» нельзя сказать «ничком»; четвёртого предупреждали, что не следует предаваться утехам любви, если под матрасом лежит взведенный пистолет, хотя бы и старинный Лефоше и т.д. Некоторым из «великолепной пятерки» приходилось выслушивать эти суждения, советы и укоры в разных сочетаниях и комбинациях. Больше всего пришлось выслушать их, конечно, Евгению Великолепному. Но когда дней через пять-семь после его смерти в ЦДЛ проходило некое наградное мероприятие, и зал был полон, я, оказавшись на сцене, предложил собравшимся почтить память поэта Евтушенко молчанием. И все встали.

Он ушел последним из пятерки. А Роберт – первым. Это случилось 19 августа 1994 года. Я пишу эти стоки 18 августа, накануне даты его ухода. А незадолго до этого, уже больной, он писал:

Тихо летят паутинные нити,

Солнце горит на оконном стекле…

Что-то я делал не так? Извините…

Я ведь впервые живу на земле.

Я её только теперь ощущаю,

К ней припадаю и ею клянусь

Я по-другому жить обещаю,

Если вернусь. Но ведь я не вернусь…

Я думаю, у Роберта не было нужды давать обещание жить по-другому. Он жил честно и, в отличие от остальных из пятерки, был прекрасным, в каждом слове подлинно советским поэтом.

У меня, как и у многих, тоже есть стихи об этом:

Моя оставшаяся жизнь,

Тебя осталось очень мало,

Но если б все начать сначала,

Я повторил бы эту жизнь.

Я повторил бы эту жизнь,

Все её беды и победы…

Мне прислали из Испании небольшой сборник переводов советской поэзии. Мы там с Робертом рядом: мое «Я убит в Белом доме» и его «210 шагов» (фрагмент). А еще там – Твардовский («Я убит подо Ржевом»), Гамзатов («Журавли») и Евтушенко («Хотят ли русские войны»). Можно сказать, квинтэссенция советской поэзии.

Самому Роберту было, конечно, виднее, чем мне, безупречно ли он прожил жизнь или нет. Может быть, он считал, что недостаточно уделял внимания воспитанию своей дочери. Я подумал об этом, когда услышал от неё с экрана телевизора рассказ о вступлении отца в партию.

В 1976 году Рождественского избрали секретарем Союза писателей СССР («Большого Союза»). При тогдашнем внимательно-уважительном отношении власти к писателям вообще и к их организациям в том числе эта должность давала Роберту немалые административные возможности. Мне запомнилось, как тогда в ЦДЛ он прямо-таки допрашивал многих: «Тебе нужна в чем-нибудь помощь?»

Неизвестно, сам ли он тогда решил, или ему предложили вступить в партию, но так или иначе он вступил. Таким образом, в этой «великолепной пятерке» он оказался единственным и как высокопоставленный служилый, и как член партии, да еще и как однолюб, на что, впрочем, с опущенным забралом мог претендовать и Андрей Вознесенский …

Сейчас дочь Роберта рассказывает, что мать была решительно против вступления отца в партию. Думаю, что это действительно так. Алла Киреева, которую я тоже знал в студенческие годы, когда это стало не только безопасно, но и полезно, и впрямь громогласно объявилась антисоветчицей. Уже после смерти мужа в большой телепередаче, посвященной ему, она с радостью сама огласила эту новость. Значит, в душе была антисоветчицей давно. Да, это так, но то, что мама при этом грозила папе разводом, весьма сомнительно.

И совсем неправдоподобно то, как Роберт будто бы оправдывал, объяснял необходимость своего вступления. Дочь уверяет, будто отец говорил матери, что не может терпеть, когда на писательском собрании вдруг объявляется: членам партии остаться, а остальные свободны, и продолжается собрание одних коммунистов, они решают какие-то вопросы. Роберт будто бы говорил жене: «Я должен знать, о чем они говорят и что решают! А как беспартийный я не могу это знать».

Он не мог этого говорить. Будучи членом Союза много-много лет, я присутствовал на многих-многих писательских собраниях, и не помню ни одного, чтобы было сказано: «Остаться только членам партии». Другое дело, что были партийные собрания, могли быть и закрытые, но я не помню ни одного и такого. Как правило, партийные собрания были открытыми. И тот, кто хотел знать, что на них происходит, легко мог удовлетворить свою любознательность. Но главное не в этом.

Главное – Роберт, да, был советским патриотом, и вступление в партию было для него вполне естественным делом. Как и Маяковский, у которого он даже перенял строфику стихов, Рождественский мог говорить о «томах своих партийных книжек». Вот фрагмент из одного такого тома, из поэмы «210 шагов».

Всё, что угодно,

может ещё

судьба напророчить:

от неожиданной тишины

до грома внезапнейшего…

Дай мне

уверенности твоей,

Красная площадь!

И помоги мне

себя отыскать -

завтрашнего…

Главная площадь,

ты поддержи,

выслушай,

вывези…

На запотевшей брусчатке

один

молча стою.

Крутые зубцы на кремлёвской стене -

будто шлемы

витязей.

И Спасская башня -

правофланговым

в этом строю…

В это мгновенье,

как молотом по наковальне,

хлёстко и гулко

вдруг зазвучали

шаги!..

Грохот сердца.

Квадратных плеч разворот.

Каждый час

пред глазами друзей и врагов

начинаются

прямо от Спасских ворот

эти -

памятные -

двести десять шагов…

Грохот сердца.

И высохших губ немота.

Двести десять шагов

до знакомых дверей,

до того -

опалённого славой -

поста,

молчаливого входа

в его Мавзолей…

Под холодною дымкой,

плывущей с реки,

и торжественной дрожью

примкнутых штыков,

по планете,

вбивая в гранит

каблуки, -

Двести десять

весомых,

державных шагов!

Когда Москва

бросается в сны -

вчерашний день воскрешать,

на траурных плитах

кремлёвской стены

начинают

буквы мерцать.

Начинает светиться,

будто заря,

алфавит

от «А» до «Я».

Азбука

яростного бытия.

Азбука Октября…

Кто смерти

хотел?

Никто не хотел.

Кто пулю

искал?

Никто не искал.

А ветер

над общей судьбою

гудел.

На длинной стене

имена высекал.

На груди стены

имена

полыхают,

как ордена!..

Каждое имя

в ночи горит

своим,

особым огнём…

Дзержинский.

Гагарин.

Куйбышев.

Рид.

Чкалов.

Жуков.

Артём…

Их много.

Всех их

не перечесть.

Их много.

Куда ни взгляни…

Последнюю зависть к живым затая,

лежат,

как во мгле полыньи,

твои,

Революция,

сыновья -

любимые дети твои.

Там,

где токуют перепела,

там,

где почти на весу

лёгкая,

утренняя пчела

пьёт из цветка

росу.

Где клёны

околицу сторожат

и кукушка

пророчит своё…

В безбрежной планете

солдаты лежат,

изнутри

согревая

её…

Они -

фундамент.

Начало начал.

Вслушиваясь в тишину,

держат они

на своих плечах

эту стену

и эту страну.

Единственным знаменем

осенены, -

гордость

и боль моя…

Пылает

на плитах кремлёвской стены

алфавит

от «А» до «Я»…

И, задохнувшись,

я говорю:

Отныне -

и каждый день -

по этому

каменному

букварю

я бы учил

детей!

Нет, не по буквам,

не по складам,

а по этим жизням

учил!

Я бы им

главное передал.

Вечное

поручил…

Мы мало живём.

Но живём

не зря!..

Веет ветер

с Москвы-реки.

Пред лицом

гранитного букваря

караул

чеканит

шаги.

Такими шагами по брусчатке Красной пощади Роберт Рождественский и пришёл в коммунистическую партию.

Но мне говорят: «А подпись Рождественского под письмом 5 октября 1993 года 42-х писателей к Ельцину «Раздавите гадину!»?». Эти 42 требовали закрыть коммунистические газеты, учинить расправу над патриотами…» Если уж опять прибегнуть к этнической характеристике, то можно заметить, что русских в этом списке было меньше половины. Из 42 давителей гадин ныне осталось человек 8-10. Некоторые продолжают плодотворно трудиться. Так, Мариэтта Омаровна Чудакова взбодрила воспитательную книжечку для детей о Егоре Гайдаре, как о достойном подражания герое. Благоденствует Зорий Гайкович Балаян, опекаемый, награждаемый и прославляемый «Литературной газетой», он издал в «Художественной литературе» на русском языке, разумеется, 8-томное собрание сочинений (а в Ереване было 7-томное). Сколько русских читателей у этого собрания? Его не так уж давние юбилейные торжества начались на родине, а завершились в московском ЦДЛ. Вот на снимке сам Юрий Поляков вручает Балаяну диплом к всероссийской медали «Золотой Дельвиг».(ЛГ,11.12.16).

Юрий Михайлович, это же о нас с вами Зорий Гайкович взывал к пьяному Ельцину: «Фашисты взялись за оружие… Нам очень хотелось быть добрыми, терпимыми. К кому? К убийцам! К фашистам!.. Хватит говорить, пора действовать! Эти тупые негодяи понимают только силу. Хватит!» И дальше Зорий Гайкович аккуратно перечислял, что именно надо сделать, в том числе закрыть газеты - прохановский «День», «Правду», «Советскую Россию» и др. «Литературки» здесь не было…

Но представьте, Зорий Гайкович ещё и лауреат премии Николая Островского, который мог видеть его только через прорезь прицела. Вот диапазон! Нужно ли что ещё для понимания пройдошливости Балаяна?

Так вот, о подписи Рождественского под тем письмом. Под ним стоит по меньшей мере три фальшивых подписи – ленинградца Михаила Дудина, Роберта Рождественского и Андрея Дементьева. Андрей, встретив в печати мой укор ему за подпись, позвонил мне и сказал, что в те дни он был в Пятигорске. Такой связи, как ныне, тогда не было. Поэт Владимир Савельев (покойный муж Татьяны Кузовлевой), занимавшийся письмом, позвонил и, не застав Андрея, спросил у его жены, можно ли поставить его подпись. Та ответила: - Конечно, конечно, и еще как!.

Я сказал: так сними подпись! Ведь столько разговоров об этом письме.

Андрюша отмолчался, ему было некогда, он торопился в «Литературную газету» со стихами:

Еврейских жен не спутаешь с другими…

Престиж еврейских жен неколебим….

И вполне понятно, почему в день его похорон перед нами в первую очередь прошли не только еврейские жены Элина Быстрицкая, Лариса Рубальская, но и еврейские мужи Иосиф Кобзон, Илья Резник. Михаил Барщевский…

77-летний Михаил Дудин был тяжело болен, через три месяца он и умер. Ему тоже позвонили: можно? Жена ответила: Конечно, конечно, и еще как!

Смертельно болен был и Роберт, которому шёл седьмой десяток. Я думаю, что и его жена-антисоветчица ответили: - Конечно, конечно, и еще как!

*

- Мне скучно, бес…

- Что делать, Фауст!...

На фото: Роберт Рождественский с дочерью

Владимир Бушин

Материал взят: Тут