ДОБРЫЙ ШУБИН ( 1 фото )

#армейскиебайки

Его знал весь посёлок. Впрочем, поселок был  небольшой, и в нём все знали всех. Но он был особенный. Его обожженное и  искореженное шрамами лицо приводило в шок тех, кто видел его впервые.  Однако привыкнуть к нему было не возможно ни со второго, ни с третьего  раза. Он был нелюдим, хотя людей не сторонился. Женщины просто избегали  его уродства, а мужчины - когда мужчины начинали приставать с  расспросами, он поднимался и уходил сам.

На районе он появился в августе 53-его, после бериевской амнистии.  Говорили, что до войны он работал на шахте имени Абакумова, и вроде бы у  него там есть родственники, что он иногда ездит туда на велосипеде,  купленном на рынке «Трудовской». Подтвердить эти поездки никто не мог.   Да и кому это нужно? Из военкомата поползли слухи, что он –  разжалованный подполковник, танкист. Но под землей, в угольной пыли, ни  шрамов, ни погон не видно. Вначале он трудился в проходке с отбойным  молотком, затем окончил курсы комбайнеров и стал рубить уголёк техникой.  Работал он с моим дедом в одной бригаде. Дед не пытался выведать у него  какие-то особенные тайны. Просто, как заведено в Донбассе, раз в месяц  шахтеры отмечали получку – сбрасывались по трёшке, покупали в гастрономе  водочку, пиво, колбаску с хлебом, шли в посадку и, не торопясь,  выпивали, закусывали, обсуждали шахтерские дела. Никто здорово не  напивался – шахтеры люди степенные, выпивох не терпели, но по сто  пятьдесят с получки на грудь принимали. Когда разговоры с шахтных дел  начинали переходить на личностные, он поднимался и уходил. Мой дед, тоже  не любивший перемывать кости ни начальству, ни женщинам, зачастую  уходил вместе с ним.

Однажды его вытащили на какую-то встречу по случаю Дня Победы, и все  ошалели – «иконостас» был еще тот. Приехал на встречу и Хрущев. Но  бравые полковники оттеснили скромного шахтёра от генсека, и Никита  Сергеевич не заметил маленького человечка в кургузом пиджачке, увешанном  орденами и медалями. Больше на празднества он не ходил, ноябрьский и  майский парады избегал, стараясь напроситься на работу. Фронтовики  вымирали – от ран, работы и выпивок, их становилось всё меньше и меньше.  О нём опять вспомнили и потребовали явиться на торжественное собрание.  Мой дед, тоже фронтовик, но недолгий и побывавший в плену, авторитетом  не пользовался. Деда посадили среди всех в зале, а его – в президиум.  Торжественное собрание шло долго – больше часа, на улице уже стемнело,  пошел дождь. Шахтерская столовка по случаю праздника закрылась раньше,  холостяки и одинокие были вынуждены пойти за «подножным» кормом. Дед  зашел в гастроном купить себе «мерзавчика» и там столкнулся с ним – он  покупал сырки и печенье – хлеб уже закончился. Жил он неподалеку от нас –  шахта выделила ему комнату в бараке, расположенном между улицами  Связистов и Новотроицкой. Дед пригласил его поужинать. Он неожиданно  согласился, взял бутылку водки, вина и шоколадку, и они пришли к нам.  Гости у нас бывали редко. Бабка обрадовалась, захлопотала, расстелила  праздничную скатерть, и мы уселись за стол. Сервировка была нехитрой:  мужчинам – по огромной тарелке борща, женщинам – по тарелочке, на второе  – жареная картошка с селедкой и котлетами. Гость поставил свою водку и  вино на стол, а мне протянул шоколадку. Приступили к трапезе. Когда  захмелели, запели песни: шахтерскую "Спят курганы тёмные" и военную  «Майскими холодными ночами». Шахтёрскую пели все - даже бабка с  дочерями. Они были женами горняков, а тетка вообще работала  нормировщицей и спускалась под землю наравне с мужиками. Военную пели  только двое – гость и дед, а отец, дядька и теткин муж тихонько  подпевали. Они были в годы войны пацанами, в боях не участвовали и права  голоса на встрече фронтовиков не имели. Потом он то ли сказал, то ли  спросил деда:
- Ты, Николай, здесь воевал?..

И дед рассказал всё. Как рубили уголь до последнего, как подошли немцы,  как шахтеров переодели в новые робы и выдали винтовки без патронов. Как  пообещали привезти патроны позже. Как всё же отправили без патронов в  дозор. Как появились на мотоциклах немцы. Как сержант, а он был  кадровый, приказал примкнуть штыки и идти в рукопашную, потому что  патроны так и не подвезли. Как из семерых шахтеров трое штыки не  примкнули, потому что не знали, как это сделать, но штыки не выбросили, а  взяли их как финки – по блатному, острием под локоть. Как немцы  постреляли в землю перед их ногами. Как они остановились. Как, угрожая  им расстрелом и матерясь, сержант кинулся на немцев в одиночку. Как его  поймали смеющиеся немцы и разбили ему в кровь лицо. Как потом повели в  лагерь для военнопленных.

Затем вмешалась бабка и рассказала, как прибежала соседка и крикнула ей:
- Санька, твоего Кольку немцы в лагерь повели.

Гитлеровцы были ошарашены таким количеством военнопленных, им нечем  было их кормить, и негде было размещать. Поэтому немцы огородили  колючкой поле под Марьинкой – в то время небольшим украинским селом –  сгоняли пленных туда и разрешили местному населению нести им продукты.  Местными были почти все. Бабка тут же взяла корзину, сообразила -  положила на дно дедовы цивильные штаны, рубаху, штиблеты, сверху –  порезанную краюху хлеба, десяток яиц, бутылку молока, - так, чтобы  одежды не было видно, и побежала в Марьинку, до которой было немногим  более десяти километров.

        Редкие часовые пропускали местных к военнопленным почти без  досмотра. Не смотря на многолюдность узников, бабке повезло, - она споро  нашла мужа. Дед быстро переоделся в своё, продукты отдал землякам, а  сам с бабкой двинулся к другому выходу, а не к тому, через который вошла  его жена. Но там неожиданно немец закрыл им дорогу, и, что-то говоря на  своём языке, ткнул в деда автоматом. Они с бабкой испугались, но ничего  ответить не смогли – не поняли вопрос и, растерянно глядя друг на друга  и на немца, недоуменно пожали плечами. Им повезло во второй раз –  подошел переводчик.
- Как с тобой оказался этот мужчина? – перевел он вопрос немца.
- Дык я… – замямлил дед.
- Это мой муж, шахтер. Продукты мы приносили евонному брату – бойко ответила бабка.
- И где же твой брат? - поинтересовался немец. Пропускать мужчин им было  запрещено, чтобы не создавать путаницы между пленными и пришедшими.
Дед уже вышел из ступора и махнул рукой в сторону своих товарищей. Те,  по-видимому, наблюдали, как дед покидает лагерь, замахали руками, а один  из них, горный мастер, окончивший техникум и знавший азы немецкого,  прокричал на ломаном:
- Ja-ja, ich bin es!

Пострадал потом мастер за своё грамотейство. Приметили немцы мужичка,  заставили помогать с переводом, а на шахте даже начальником сделали –  пытались восстановить рудник и добывать уголь для нужд рейха. Но недолго  длилась оккупация. Полгода. Пришли наши, освободили. Мужичку за  сотрудничество и пособничество впаяли восемь лет, потопал он на зону  валить лес под Пермью и не вернулся.

Пленные всё прибывали и прибывали. Немец посмотрел на деда, и по его  взгляду стало ясно, что он не имеет ни малейшего желания заниматься  дальнейшим расследованием. Бабка быстро послюнила палец, стянула с него  серебряное колечко и протянула немцу. Тот неожиданно рассмеялся, вытащил  из вещмешка маленькую шоколадку и протянул её вмиг растерявшейся  женщине. Бабка стала отрицательно качать головой, но немец рявкнул на  нее, сунул шоколадку ей в руку, взял кольцо и жестом приказал уходить из  лагеря. Супруги вернулись домой. Когда пришли наши, деда вновь призвали  в Красную Армию.

Дед с бабкой замолчали, вопросительно глядя на гостя.

- А я родом из Красногоровки, хохол, - сказал наш гость.

Красногоровка, русско-украинская деревня, была заселена украинцами,  бежавшими в давние времена от поляков, и русскими - крепостными,  бежавшими от своих дворян. Располагалась она северо-западней Петровки и  была нам хорошо известна.

– Окончил среднюю школу, работал на шахте имени Абакумова, пока не  забрали, - продолжил он. - Отец был трактористом, и меня научил водить. В  сорок втором восемнадцать исполнилось – призвали, в армию, в танкисты.  Окончил курсы – отправили в 383-ю, шахтерскую, - командиром взвода.   Потом была рота, потом ранение. Башню заклинило – куда же с таким танком  воевать? Я решил сам машину в ремзону отогнать. Пусть ребята отдохнут.  «Тигр» накрыл. Прямо в корму саданул. Как его наблюдатели прозевали –  никто ответить не смог. Хорошо, боекомплекта не было – только кожу с  лица снесло. Четыре месяца в госпитале. Шкуру клочками со спины  пересаживали. Потом вернулся в строй. Поставили на батальон. В мае сорок  пятого стояли под Берлином. Пацан к нам прибился – немецкий, лет  десяти, может, постарше. По приказу мы его должны были сразу отправить в  фильтрационный лагерь, но жалко стало – тощий, кожа да кости. С рук ел.  Попросишь что подать, бегом кидался. Попривыкли, перестали за ним  наблюдать – он нам гранату в танковый люк и бросил. А там боекомплект, а  там экипаж, да и рядом люди были. Башню сорвало, шестеро погибших,  сколько контуженных – не помню. Меня судили, разжаловали, отправили в  лагерь. Награды почему-то оставили. Сослуживца-земляка попросил, он их  матери завез. Помогал ей, когда я в лагере был. А сейчас не здоровается  со мной – важным стал, председатель профкома на Абакумова. Но помог – и  годи, мне его «Здоровэньки булы» ни к чему. Это он должен был танк  перегонять, так что мы квиты.
- А с пацаном что? – не выдержала бабка.
- Не знаю, - гость пожал плечами и засобирался уходить.

Дед вытащил из кармана пиджака папиросы, они взяли по одной, прикурили и вышли на улицу.

        Я не слышал, как утром дед ушел на работу. Я был не просто  малолеткой, а сопливым шкетом, и еще не ходил в школу. Бабка  домохозяйничала и позволяла мне спать допоздна. Разбудил меня рёв  сирены. Обычно шахтный гудок звучал в строго определенные часы, сообщая,  что очередной смене пора на работу. Его рёв в неурочное время означал,  что на шахте случилось чрезвычайное происшествие, и жители близлежащих  домов потянулись на шахтный двор узнать, в чем дело. Хотел побежать туда  и я, но бабка огрела меня хворостиной и приказала сидеть дома. Сама она  тоже не пошла, знала – никто ничего не скажет, пока этого не разрешит  начальство, а начальство при ЧП такое разрешение давать не торопилось.
Томительно шло время. Вернулся соседский мальчик Витя и сказал, что на  шахте произошел взрыв метана, приехали спасатели, поднимают на  поверхность погибших и раненых. На каком участке это произошло, он не  знал. Бабка ахнула и опустилась на скамейку. Потом вернулась с работы  тётка. Она сказала, что взрыв произошел на дедовом участке, но кто  погиб, а кто жив – неизвестно, спасатели общаются только с руководством.  Время шло – дед не возвращался. Пришел отец и сказал, что начали  извлекать на поверхность пострадавших. Бабка и тетка дружно взвыли и  стали собираться, чтобы идти на шахту. Они чуть ли ни бегом бросились на  шахтный двор, а через полчаса пришел дед – живой и здоровый. Он  разминулся со своей женой и дочерью и попросил Витьку найти их и  сказать, что он цел, и вернулся домой. Оказалось, с самого утра  начальник участка отправил деда на лесной склад отбирать и готовить  брёвна для стоек крепи в забое. Дед был хороший плотник и столяр  одновременно, начальник поручал ему все работы с деревом.
Вернулись бабка и тетка. Бабка поставила перед дедом сковороду с  жареной картошкой и трехлитровую банку с наливкой. Я помню, как дед ел,  помню его заскорузлые пальцы с вкраплениями черной угольной пыли и помню  сидящих рядом с ним и плачущих бабку и тетку, приговаривающих «Живой…  Живой… Живой…»
Танкиста достали на третий день. Чтобы к нему добраться, спасатели  разбирали завал больше двух суток. В морг отвозить не стали. Дед  сколотил для него гроб, который потом оббили красной тканью – верхнюю  половину, и черной – нижнюю, - по шахтерскому обычаю, так всегда  хоронили погибших в шахте, и поставили в актовом зале.
Стали искать его родственников, и дед рассказал начальнику шахты про  абакумовского председателя профкома. Начальник вызвал своего  председателя профкома, дал ему свою служебную машину и велел привезти  абакумовца. Через пару часов они приехали. Абакумовец сказал, что знает,  где живет мать, и поможет отвезти тело сына к ней, но сам с матерью  встречаться не хочет. Стали думать, кто это сможет сделать, но близких  друзей, кроме деда не нашли. Деда отправили домой переодеваться. Вместе с  ним приехал председатель абакумовского профкома. Бабка налила им борща,  абакумовец достал бутылку водки. Они помянули танкиста, и гость  сдавленно проговорил:
- Хороший был командир…
Воцарилась тягостное молчание.
- А с пацаном что сделали? – не вытерпела бабка.
- Расстреляли! Он этого пацана от самосуда спас! Но не от смерти… «Пусть  судит трибунал, пусть трибунал решает!» – кричал… Вот и докричался –  обеих одним трибуналом и судили. Так гадёныш на суде зиговал и «Хайль  Гитлер!» кричал. «Гитлерюгенд» оказался. Написали, что ему 14 лет и  шлёпнули. Пусть на том свете зигует, – абакумовец с озлоблением бросил  ложку на стол и заходил желваками. - А Шубина выручить не удалось.  Обозлил он против себя членов трибунала. Под расстрел хотели подвести.  Спасло то, что по итогам боев за Берлин его к «Герою» представили. Он же  танкист был от бога! С километра в амбразуру дота мог снаряд всадить.  Танком рулил как игрушкой. К «Тигру» мог маневрами на прямой подойти…  Эх, Шубин, Шубин…

Так я узнал фамилию танкиста – Шубин. Совсем, как горняцкий бог –  «добрый Шубин». А имя не знаю. Земля тебе пухом, добрый Шубин!