Dalalhala
дневник С.А. Толстой: “А в биографии будут писать, что он за дворника воду возил” ( 2 фото )
Если вы сами не читали дневники Софьи Андреевны Толстой, то могу поручиться с вероятностью 90%, что у вас есть (или было до недавних пор) как минимум какое-то смутное представление о том, что "жена Толстого была нехорошим человеком". Возможно, вы слышали или читали о ней какие-то гадости, что-то о злобной и сумасшедшей тетке, которые навевали на мысли о том, что семейная жизнь Великого Русского Писателя была ой какой несладкой.
Это не случайно. Образ больной на голову стервы, испортившей жизнь Великому Русскому Писателю, целенаправленно создавался еще при жизни Софьи Андреевны, прежде всего самим Толстым и дружбаном его Чертковым, и после ее смерти этот огонек если не раздувался еще больше, то старательно поддерживался всеми, кто был заинтересован в обожествлении Классика, то есть фактически — всей государственной пропагандой, всеми литературоведами и так далее. Я не читала (и не хочу читать, честно говоря) дико популярное в последние годы "Бегство из рая" Басинского, но, насколько я смогла понять, просто заглянув на пару страниц этой книги, она абсолютно стереотипно-чудовищна в отношении Софьи Андреевны. Очень грустно, что вся эта история про Гения и Стерву культивируется и сегодня.
Мне сложно понять, чего тут было больше — банальной мизогинии (самого Толстого и, соответственно, всех его поклонников и культиваторов его светлого образа как главного русского литературного гения) или жесткой подковерной борьбы за его литературное наследие, из которой правдами и неправдами нужно было вытеснить главную конкурентку. Но, как минимум, такое отношение очень однобоко и категорически несправедливо (как я, думаю, уже немножко показала предыдущими постами). Не только с точки зрения оскорбления памяти Софьи Андреевны, которая была очень и очень интересным, порядочным и симпатичным человеком, не говоря уж о ее огромном вкладе в жизнь и творчество Главного Гения Всея Руси, но и в том плане, что она действительно искренне любила (какую-то часть) Толстого до конца его жизни и после его смерти, и при всем их мучительном разладе она всегда оставалась главным его поклонником и помощником в том, в чем видела еще живого и, по сути, неплохого, но безнадежно запутавшегося человека. Ее доброе отношение и любовь к нему часто поражают (при всем том, что он с ней делал), но в их искренности невозможно сомневаться.
(оригинальный пост в моем блоге)
*
Итак, если вы будете искать дневники Софьи Андреевны Толстой, то, скорее всего, вы в первую очередь найдете текст неких дневников за 1897-1909 годы “с редакцией и предисловием С.Л. Толстого и примечаниями С.Л. Толстого и Г.А. Волкова”, Москва, Кооперативное издательство “Север”, 1932.
Но это не дневники Толстой! Это маленькая часть ее дневников, причем несколько цензурированная. И она как минимум создает совершенно неверное впечатление об этом человеке. Этот "дневник" программирует на крайне неприязненное отношение к Софье Андреевне.
Как я понимаю, это был специальный советский вариант дневников, изданный как бы с одобрения старшего сына Толстых Сережи, Сергея Львовича. Сережа оказался единственным из детей Толстого, который остался в СССР (все остальные еще живые на то время потомки Толстого в ужасе сбежали оттуда и оставались всю жизнь в эмиграции), сотрудничал с советской властью и получил за это спокойную и вполне себе элитную жизнь (был композитором, профессором Московской консерватории, научным сотрудником, работал в музыкальном отделе Наркомпроса, участвовал в фольклорных экспедициях, получил Орден Трудового Красного Знамени; умер в 1947 году своей смертью в 84-летнем возрасте). Штука в том, что он никогда вообще писаниной своего знаменитого отца особенно не интересовался, "толстовцем" по убеждениям не был, как и каким-либо близким соратником и помощником отца (в отличие от нескольких его дочерей и самой Софьи Андреевны, например). Но поскольку все остальные покинули СССР и знать его не желали, за неимением лучшего советская власть поэксплуатировала немного светлый образ старшего сына Великого Русского Писателя и использовала его в том числе для укрепления представлений о том, какой стервой была его жена и как она портила жизнь этому гениальному и бесконечно кроткому человеку.
Что с этим дневником не так?
Во-первых, годы записей (1897-1909) выбраны не случайно. Софья Андреевна вела свой дневник почти с первых дней супружеской жизни с Львом Николаевичем, то есть с 1862 года, и начинается он сразу же ее огорчением и недоумением по поводу того, каким он оказался говнюком. И это огромный, подробный, чрезвычайно интересный дневник, в котором видно и умную, талантливую женщину, и историю диких взаимоотношений в семье, и нарастающую мерзость талантливого писателя, проповедующего любовь и кротость, но практикующего только издевательства, холодность и наплевательство по отношению к ближним своим. Все эти годы Софья Андреевна бьется, как рыба об лед, бесконечно беременеет, рожает, растит детей в полном одиночестве, выполняет всю домашнюю работу, обслуживает Великого Русского Писателя как домохозяйка и секретарша, самостоятельно зарабатывает деньги на жизнь для всей семьи, бесконечно чем-то болеет, ухаживает за больными детьми, хоронит умирающих детей и так далее и тому подобное. За все это она получает грязь, упреки, оскорбления, гнусную эксплуатацию Великим Русским Писателем (прежде всего бытовую и сексуальную — при леденящем холоде всех остальных взаимоотношений). При том она не озлобляется, не посылает его на хрен, не требует развода, она продолжает искренне любить и ценить определенные его таланты и вообще, независимо от принадлежности своего мужа к интеллектуально-культурной “элите” мира, как почти все женщины в истории человечества, считает своим долгом жить семьей и для семьи. И она это делает преданно и старательно, не имея ни одной живой души, кому она могла бы хотя бы пожаловаться на свое дурацкое положение. Не удивительно, что все обиды и разочарования у нее со временем все больше выливаются в депрессию, нервное расстройство, периодически тяжелое нервное состояние, в том числе с попытками самоубийства (или угрозами самоубийства) — но даже по дневникам четко видно, что это не взялось откуда-то “из головы”, что человека очень старательно мучили, унижали и доводили до ручки в течение десятков лет. Это было вполне себе функциональное нервное расстройство, Софья Андреевна не была каким-то психом невыносимым, который не давал бы жить своим близким, напротив — она продолжала обо всех заботиться и всех обслуживать; просто со временем она начинает все более болезненно и аутоагрессивно реагировать на все оскорбления и конфликты с этим мудаком (да по нашим сегодняшним меркам она святой человек вообще, его же надо было послать к чертям уже в течение первого же года их совместной жизни).
Так вот, для этого издания выдергиваются из ее дневников именно те последние годы, в которых она представляется исключительно больной психопаткой, сама сокрушается обо всех этих ситуациях и подробно их описывает (для тех, кто читал предыдущие ее записи, это прежде всего прекрасное отображение ее честности, самокритичности и исключительной адекватности, она не скрывает от своего дневника эти неприятные вещи и пытается разобраться в том, что происходит, в том числе и постоянно спрашивая себя — не я ли виновата в чем-то? не у меня ли помрачился ум в самом деле? почему все так гадко и тошно? — привет, газлайтинг!). При этом не публикуется ни весь массив предыдущих записей (т.е. 1862-1897), в которых видно, какой это был более чем адекватный и деятельный человек, и по которым можно прекрасно проследить, как ее доводили до вот этого ее нынешнего состояния, ни весь массив последующих записей (т.е. 1910-1919), включая тот самый невероятный год смерти Толстого и все сопутствующие и последующие страдания и унижения, связанные с этим.
Дневник издания 1932 года начинается с какой-то рандомной записи в ноябре 1897 года и заканчивается записью от апреля 1909 года, и выглядит это так, будто никаких больше записей и не было. Почему первая запись тут от 23 ноября 1897 года? Софья Андреевна в этом году начала писать в ноябре? Нет, она просто в этот день начала новую тетрадь дневников и, соответственно, написала в первой же строке: “Начинаю книгу с тяжелого дня.” И несведущий читатель тут должен сделать автоматически вывод, что это и есть первая запись ее дневников вообще, якобы издание является более чем полным.
С.Л. Толстой в предисловии говорит, что это какой-то “третий выпуск дневников С. А. Толстой”, но я не могу найти никаких упоминаний о первом и втором “выпусках”, и в сети их вообще нет, кажется. (Они реально издавались вообще?) В любом случае, даже если дневники Толстой действительно разбивались на части, то почему они разбились на такой странной дате, посредине жизни? В реальности она весь 1897 год писала почти каждый день, и перед записью за 23 ноября 1897 года были записи за 19 ноября, 16 ноября, 15 ноября, 14 ноября, 13 ноября, 12 ноября и так далее. Но все эти записи — о жизни, о музыке, о детях, о заботах, о мерзком поведении Льва Николаевича, как и все предыдущие годы, а вот с 23 ноября она уже больше и более явно пишет о том, как ей плохо и как она больна от всего этого, и это-то и нужно было издателям. В первой же записи этого издания мы видим нервно разболтанную женщину, психопатку какую-то:
“Начинаю книгу с тяжелого дня. Все равно, на свете больше горя, чем радости. Вчера вечером Андрюша и Миша собрали большое общество мальчиков и пошли караулить привидение в доме Хилковой на Арбате. Под этим предлогом пропадали всю ночь и вернулись домой в 9 часов утра. Всю ночь, до 8 утра, я их ждала с таким волнением, что задыхалась просто. Потом я плакала, сердилась, молилась… Когда они проснулись (в первом часу), я пошла к ним, делала им выговор, потом разрыдалась, сделалось у меня удушье и спазма в сердце и горле, и весь день я лежала, и теперь как разбитая.”
И дальше все продолжается по нарастающей.
Для сравнения — вот некоторые куски из того же ноября, но несколькими днями ранее (это помимо совершенно спокойного бытописания и разумных замечаний о том о сем):
“Получила письмо от Льва Николаевича. Пишет, что совсем кончает «Об искусстве» и хочет браться за новую работу. Еще пишет: думал о тебе и понял тебя (?) и мне стало тебя жалко. Во-первых, как он меня понял. Он никогда не трудился понять меня и совсем меня не знает.
Когда я его просила указывать мне что читать, он указывал мне, что ему интересно, а не что мне может быть интересно и полезно. В этом, т. е. чтении, мне много помог покойный князь Л. Урусов, а теперь помогает Сергей Иванович. Когда я чему-нибудь огорчалась — он приписывал это тому, что желудок не в порядке (у меня, такой здоровой); когда я чего-нибудь желала — он или игнорировал, или говорил, что я капризна или не в духе. А теперь он что-то во мне понял и пожалел. Мне оскорбительна жалость, и я не хочу ее. Если нет любви хорошей, настоящей, дружеской и чистой — мне ничего не надо, я окрепла и сама найду радости и смысл жизни.”
“Была в лицее узнать о Мише и выслушала тяжелые нападения на лень и дурное его поведение.
Какая я несчастная, что всю жизнь я только слышу, страдая, краснея от стыда, от всех директоров и учителей брань и унижение моим сыновьям.
Есть же такие счастливые матери, которые слышат обратное. Дома опять тяжелый разговор с Мишей, и я решилась сделать все возможное, чтоб отдать его совсем в лицей. Он противится, но я постараюсь настоять на своем.”
“То, что Левочка не приезжает, делается и грустно и досадно. С. И. Танеева не видаю, он с больной ногой, а я к нему не иду, потому что не хочу огорчать Левочку, хотя часто досадно, что он со мной не живет и радуется на свое одиночество без меня, а мои действия и привязанности стесняет. А на что я ему, если он не со мной?”
“Было письмо от Льва Николаевича; он пишет, что хотя скучает без меня, но ему хочется уединения для работы, так как он стар и жить и писать осталось недолго. Для человечества эти аргументы, может быть, и очень важны, но для меня лично — надо делать большие усилия, чтобы думать, что писанье статей важнее моей жизни, моей любви и моего желанья жить с мужем, находить в этом счастье, а не искать его вне этого.”
Видите в этом больную психопатку? Вот и я не вижу. Зато тут есть мерзкий муж, который лишает ее элементарного семейного тепла, постоянно промывает ей мозг какой-то ложью и оскорблениями, нелепой ревностью к ее доброму другу Танееву, есть дети, которые благодаря папеньке-мудаку тоже растут немного долбоебами, ну и горечь от всего того, что в такой большой семье Софья Андреевна всегда одинока и никем не любима. Как это и было все предыдущие годы, по сути.
Из записей, опубликованных в этом издании 1932 года, выдернуты отдельные куски, которые могли бы указать внимательному читателю на некоторую обоснованность “нервного расстройства” Софьи Андреевны и тяжелую обстановку, в которой она жила.
Например, такое (текст, выделенный п/ж, отсутствует в издании 1932 года и есть в полных дневниках):
“Дома Лев Николаевич встретил меня со слезами на глазах в передней. Мы так и бросились друг к другу. Он согласился (еще в телеграмме упомянув об этом через Таню) не печатать статьи в “Северном Вестнике”, а я ему обещала совершенно искренно не видать нарочно С. И. и служить Л. Н. и беречь его, и сделать все для его счастья я спокойствия.
Мы говорили так хорошо, так легко мне было все ему обещать, я его так сильно и горячо любила и готова любить…
А сегодня в его дневнике написано, что я созналась в своей вине в первый раз, и что это радостно!!.. Боже мой! Помоги мне перенести это! Опять перед будущими поколениями надо сделать себя мучеником, а меня виноватой! А в чем вина? Л. Н. рассердился, что я с дядей Костей зашла месяц тому назад навестить С. И., лежащего в постели по случаю больной ноги. По этой причине Л. Н. страшно рассердился, не ехал в Москву и считает это виной. Когда я стала ему говорить, что за всю мою чистую, невинную жизнь с ним он может простить меня, что я зашла к больному другу навестить его, да еще с стариком дядей, Л. Н. прослезился и сказал: “Разумеется, это правда, что чистая и прекрасная была твоя жизнь”. Но никто не видал ни слез его умиления, никто не знает нашей жизни, а в дневнике сказано о вине моей! Прости ему бог его жестокость ко мне и несправедливость.
У нас всякий день гости; скучно, суетно. Лева в Москве не в духе. Вчера были для Левы и Доры в Малом театре. Шел “Джентльмен” князя Сумбатова. Сегодня обедает Bouvier, корреспондент французских газет “Temps” и “Debats”. Играть на фортепиано не приходится. Усиленно переписываю для Л. Н., поправляю корректуры и всячески служу ему.
Вчера ночью страшная невралгия…”
“Потом приехал из Ясной Маковицкий и стал ломаным русским языком мне рассказывать, что Л. Н. бодр и много работает, и посылает длинную, длинную статью в “Северный Вестник”. Я ушам своим не верила, я просила его повторить, и он с особенным удовольствием это повторил.
Почти три года тому назад, за две недели до смерти Ванички, была гадкая, страшная ссора у нас с Л. Н. за то, что он тихонько от меня отдал не мне, по моей просьбе, не Стороженко, по его просьбе (в пользу бедных литераторов), а Гуревич в ее журнал — этот прекрасный рассказец “Хозяин и работник”. Хотя я отстояла тогда и свои права для 14-го тома и права изданий “Посредника”, и мы выпустили этот рассказ одновременно с Гуревич, что ее страшно злило, но вся эта история тогда чуть не стоила мне жизни или рассудка. И вот тогда он мне дал честное слово, чтобы никогда не делать мне больно воспоминанием этой истории, — ничего не печатать в «Северном вестнике». Неужели честное слово, ну хотя и просто обещание ничего для него не значат? Я хотела ему телеграфировать, напомнить об его слове, но раздумала. Но пережила я сегодня опять всю прошлую историю, всю боль, все страдания.
В первую минуту я хотела лишить себя жизни, потом хотела уехать куда-нибудь, потом проиграла на фортепиано часов пять, устала, весь день ничего не ела и уснула в гостиной, как спят только в сильном горе или возбуждении — как камень повалилась.
Написать, рассказать весь трагизм моей жизни и моих сердечных отношений, моей любви к Л. Н.–невозможно, особенно теперь.”
“На другой день получена была телеграмма от Доры и Левы, что они едут, от Л. Н. ничего. Он не ехал, как он мне после сказал, от ревности к Сергею Ивановичу (какая теперь ревность, в наши-то годы, скорее зависть, что я полюбила еще одно искусство, а не только его, литературное, и посредством человека постороннего, а не его).
Я так нетерпеливо ждала Л. Н., так готова была ему писать, служить всячески, любить его, не доставлять ему никакого горя, не видать и С. И., если ему это так больно, что известие о том, что после месяца разлуки он не едет ко мне, да еще печатает статью в “С. В.”, привело меня в состояние крайнего отчаяния. Я уложила вещи и решила ехать куда-нибудь. Когда я села на извозчика, я еще не знала, куда поеду. Приехала на петербургский вокзал, хотела ехать в Петербург, отнять статью у Гуревич; но опомнилась и поехала к Троице. Вечером, одна, в гостинице, с одной свечой в грязном номере, я сидела как окаменелая и переживала всю горечь упреков моему равнодушному к моей жизни и любви — мужу. Я хотела себя утешить, что в 70 почти лет уже нельзя горячо чувствовать; но зачем же обман и тайные от меня сношения и статьи в “С. В.”? Я думала, что я сойду с ума.”
“Таня собирается в Петербург. Я намекнула, было, что мне хотелось бы съездить на представления опер Вагнера в Петербург, но на меня Лев Николаевич за это излил такой злобный поток упреков, так язвительно говорил о моем сумасшествии касательно моей любви к музыке, о моей неспособности, глупости и т. д., что мне теперь и охоту отбило что-либо желать.
Весь день провела за счетами с артельщиком, очень внимательно привела в порядок свои книжные, детские и домашние дела, но очень устала и голова болит. Вечером поздно пошла прогуляться с Львом Николаевичем, проводили домой Марусю Маклакову, и с нами был Степа брат и Дунаев.
Приехали Сережа и Илюша. Поздно вечером тяжелый разговор с Львом Николаевичем. Он все более и более делается тяжел своими подозрениями, ревностью и деспотизмом. Его сердит каждый мой самостоятельный шаг, каждое мое самое невинное удовольствие, каждый час, проведенный мною за фортепьяно.
Сегодня наша Таня и Маруся Маклакова пересматривали фотографии разных мужчин и переговаривались, за кого бы они пошли замуж. Когда дошли до портрета Льва Николаевича — обе закричали: “ни за что, ни за что!” — Да, трудно очень жить под деспотизмом вообще, а под ревнивым — ужасно!”
Замечаете, как тщательно подбираются все ее слова о том, что она больна, что она хочет убить себя, что у нее нервный срыв, — и изымаются те маленькие детали, от которых любой нормальный человек бился бы головой о стену? Если уж тут был кто ненормальный, так это Лев Николаевич с ее постыдной ревностью к Танееву, за которую он просто изводил ни в чем не повинную Софью Андреевну, или обвинения ее в жадности на фоне его постоянного наглого и бесстыдного нарушения всяческих деловых договоренностей.
Но на самом деле таких цензурных купюр там не так много, и главная проблема этого издания — это то, что для него взяты отдельные годы из середины жизни, в которых Софья Андреевна больше всего страдает и нервно болеет (и честно пишет об этом), но выпущены предыдущие годы, в которых четко видно, как ее до этого доводили, и последующие годы, в которых она стала гораздо жестче и смелее и выдает по поводу своего знаменитого мужа все наболевшее и озлобившее ее до предела, уже не стесняясь. Все это, разумеется, было сплошным *censored* *censored* *censored* для всех тех, кто усиленно лепил из Толстого Главного Русского Классика.
К этому старательно отобранному куску дневников драгоценный сыночка пишет очаровательное предисловие в этом издании, где снова и снова подчеркивает, что его мать была больным человеком, истеричкой, психопаткой, юродивой, приводит подробные комментарии докторов на эту тему, и что она в дневниках “не всегда правдива и беспристрастна, и что в них отразилось болезненное состояние последних лет ее жизни”, и т.д. Особенно мне нравится вот эта гнусность:
“Она страдала некоторыми навязчивыми идеями, которые портили жизнь ей самой и окружающим ее. Такими идеями были: непреклонное убеждение, что ее муж должен получать деньги за свои писания и отдавать эти деньги семье, а не предоставлять издание своих сочинений всякому желающему; боязнь прослыть при жизни и после смерти Ксантиппой, женой, отравлявшей жизнь своему мужу; болезненное пристрастие к музыке и С. И. Танееву, и позднее — в 1910 году — болезненная ненависть к В. Г. Черткову.
Я далек от мысли утверждать, что убеждение матери в том, что отец должен был отдавать свой гонорар семье, было лишь следствием болезни. Матерям свойственно заботиться о материальных благах для своих детей, но у нее эта забота проявлялась в болезненных формах — в истерических сценах, угрозах самоубийством и т. п., и она не могла помириться с фактом отказа ее мужа от своих авторских прав (на написанное им после 1881 года).
Боязнь показаться в невыгодном свете в глазах потомков выражалась в том, что она всячески старалась узнать, что о ней пишет ее муж, и требовала, чтобы он вычеркнул из своих дневников некоторые места, к ней относящиеся (что он отчасти и сделал). В письме от 12 окт. 1895 т. (см. запись 10 авг. 1903 г.) она его просила не писать о ней дурно в его дневнике; a в ее дневниках постоянно проглядывает желание оправдать себя в отношениях с мужем даже тогда, когда оправдываться было и не в чем.
Отношения моей матери к музыке и С. И. Танееву особенно подчеркивают ее ненормальность. Она не была особенно музыкальна, и ее игра на фортепьяно не превышала обычного уровня любителей. Но музыка, особенно в конце девятидесятых годов, играла крупную роль в ее жизни, успокоительно действуя на ее нервы и отвлекая от действительной жизни. А действие музыки, когда она слушала игру Танеева, она перенесла на него. В примечании 340 ко второй части “Дневников С. А. Толстой” приведена выписка из книги В. А. Жданова (“Любовь в жизни Л. Толстого”, 1928), где сказано, что отношения ее с Танеевым не были “теми отношениями, которые могли бы поставить вопрос о достоинстве замужней женщины”. Но исключительное пристрастие женщины в возрасте между 50 и 60 годами к человеку, к ней довольно равнодушному, постоянное желание видеться с ним и слышать его игру, нельзя не назвать ненормальностью. Она сама это сознавала. 10 марта 1903 г. она записала: “Меня охватывает злая таинственность моего внутреннего состояния, хочется плакать, хочется видеть того человека, который составляет теперь центральную точку моего безумия, постыдного, несвоевременного, но да не поднимется ничья рука на меня, потому что я мучительно исстрадалась”.
Истеричность матери развивалась постепенно. До 1910 года отец и мы — ее дети — приписывали ее ненормальное состояние ее темпераменту или переходному периоду жизни женщины. Лишь 1910 год открыл нам глаза. До этого года отец, как это видно из его писем и дневников, считал ее более или менее здоровой и, следовательно, вменяемой. Только иногда он как будто догадывался о ее ненормальности. Это видно по некоторым записям его дневника. Так он записал 6 февраля 1898 г. “С[оня] уехала в Петербург. Она все также неустойчива“. 26 июня 1899 г. он записал “С[оня] уедет нынче к сыновьям. Она была тяжело больна и теперь еще слаба. Все продолжается критическое время. Часто очень нежно жалко ее. Так было нынче, когда она прощалась”. 14 мая 1898 г. он писал ей (см. “Л. Н. Толстой. Письма к жене”, 1913): “Сережа был у нас и все рассказал, и все у вас очень хорошо. Только твои бессонницы и трупный запах мучают меня”. В то время моя мать жаловалась на галлюцинации трупного запаха.”
Сукаблять, сукаблять, сукаблять, какой же мудила этот Сережа был. Весь в папеньку.
Самое мерзкое, на мой взгляд, — это “Отношения моей матери к музыке и С. И. Танееву особенно подчеркивают ее ненормальность. Она не была особенно музыкальна, и ее игра на фортепьяно не превышала обычного уровня любителей”. Это Лев Николаевич с какого-то момента начал беситься от увлечения Софьи Андреевны музыкой, как и вообще от всего, чем она пыталась заниматься _для себя_ ("моя музыка его мучит, мои цветы в комнате он осуждает, мою любовь к всякому искусству, к чтению биографии Бетховена или философии Сенеки -- он осмеивает"; "Он не любит и всегда боится моего оживления"), и дико ревновал ее к музыканту Танееву, высмеивал ее попытки учиться музыке и так далее, и Сереженька послушно ретранслирует все это, оскорбляя и унижая этим свою мать, которая, во-первых, ВСЕГДА была очень музыкальна, в их доме всегда что-то играли, одно из самых больших удовольствий было — играть в четыре руки (что она постоянно делала с детьми или даже с Львом Николаевичем, когда тот соизволивал снизойти); во-вторых, это именно она учила всех детей музыке и прививала им любовь к музыке (Лев Николаевич их никогда ничему не учил), и уж не Сереженьке, выросшему в итоге в композитора и музыканта, как-то осуждать свою мать за любовь к музыке и унижать ее “посредственные” музыкальные способности. Какая же гадость.
Ну и почему дневник оборван в 1909 году? Ведь Софья Андреевна продолжала писать дневник до самой смерти в 1919 году, и читателям, несомненно, было бы ОЧЕНЬ интересно особенно узнать, как Софья Андреевна пережила роковой 1910 год, со всеми теми скандалами, "бегством из рая" и смертью Толстого.
А потому, что после того, как издание 1932 обрывает свою трансляцию и оставляет нас наедине со своими мыслями без каких-либо комментариев, кроме того, что "В будущем предполагается издать дневник 1910 года и выборки из ежедневников, что составит четвертый и последний выпуск дневников С. А. Толстой", следующая же запись в полном дневнике — это уже ничем не сдерживаемый гнев в отношении Льва Николаевича и ненавистного Черткова (который, кстати, и стал в итоге главным хранителем и издателем литературного наследия Толстого в СССР, в холе и неге прожил там до 1936 года, умер своей смертью в почтенном возрасте и "по предложению тов. Сталина Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение о принятии расходов по похоронам В. Г. Черткова на счет государства".
"Лев Николаевич, муж мой, отдал все свои дневники с 1900 года Вл. Гр. Черткову и начал писать новую тетрадь там же, в гостях у Черткова, куда ездил гостить с 12-го июня. В том дневнике, который он начал писать у Черткова, который он дал мне прочесть, между прочим сказано: «Хочу бороться с Соней добром и любовью». Бороться?! С чем бороться, когда я его так горячо и сильно люблю, когда одна моя мысль, одна забота — чтоб ему было хорошо. Но ему перед Чертковым и перед будущими поколениями, которые будут читать его дневники, нужно выставить себя несчастным и великодушно-добрым, борющимся с мнимым каким-то злом.
Жизнь моя с Льв. Ник. делается со дня на день невыносимее из-за бессердечия и жестокости по отношению ко мне. И все это постепенно и очень последовательно сделано Чертковым. Он всячески забрал в руки несчастного старика, он разлучил нас, он убил художественную искру в Л. Н. и разжег осуждение, ненависть, отрицание, которые чувствуются в статьях Л. Н. последних лет, на которые его подбивал его глупый злой гений.
Да, если верить в дьявола, то в Черткове он воплотился и разбил нашу жизнь.
Все эти дни я больна. Жизнь меня утомила, измучила, я устала от трудов самых разнообразных; живу одиноко, без помощи, без любви, молю бога о смерти; вероятно, она не далека. Как умный человек, Лев Никол. знал способ, как от меня избавиться, и с помощью своего друга — Черткова убивал меня постепенно, и теперь скоро мне конец."
"Я спросила: «С чем во мне Лев Ник. хочет бороться?» Он говорит: «С тем, что у нас во всем с тобой разногласие: и в земельном, и в религиозном вопросе». Я говорю: «Земли не мои, и я считаю их семейными, родовыми». — «Ты можешь свою землю отдать». Я спрашиваю: «А почему тебя не раздражает земельная собственность и миллионное состояние Черткова?» — «Ах! ах, я буду молчать, оставь меня...» Сначала крик, потом злобное молчание."
"Кричал Чертков и о том, что если б у него была такая жена, как я, он застрелился бы или бежал в Америку. Потом, сходя с сыном Левой с лестницы, Чертков со злобой сказал про меня: «Не понимаю такой женщины, которая всю жизнь занимается убийством своего мужа».
Медленно же это убийство, если муж мой прожил уже 82 года. И это он внушил Льву Николаевичу, и потому мы несчастны на старости лет."
"И какое я почувствовала вчера ночью душевное и физическое одиночество! С Львом Николаевичем вышло как раз то, что я предвидела: когда от его дряхлости прекратились (очень еще недавно) его отношения к жене как к любовнице, на этом месте явилось не то, о чем я тщетно мечтала всю жизнь — тихая, ласковая дружба, а явилась полная пустота.
Утром и вечером он холодным, выдуманным поцелуем здоровается и прощается со мной; заботы мои о нем спокойно принимает как должное, часто досадует и безучастно смотрит на окружающую его жизнь, и только одно его волнует, интересует, мучит: в области материальной — смерть, в области духовной — его работа."
"Живые гении, пока они не сбросили с себя материальную оболочку и не перешли своими произведениями в историю, созданы для того, чтоб поглощать все существование этих, якобы не понимающих их близких домашнего очага.
Гению надо создать мирную, веселую, удобную обстановку, гения надо накормить, умыть, одеть, надо переписать его произведения бессчетное число раз, надо его любить, не дать поводов к ревности, чтоб он был спокоен, надо вскормить и воспитать бесчисленных детей, которых гений родит, но с которыми ему возиться и скучно и нет времени, так как ему надо общаться с Эпиктетами, Сократами, Буддами и т. п. и надо самому стремиться быть ими.
И когда близкие домашнего очага, отдав молодость, силы, красоту — все на служение этих гениев, тогда им упрекают, что они не довольно понимали гениев, а сами гении и спасибо никогда не скажут, что им принесли в жертву не только свою молодую, чистую жизнь материальную, но атрофировали и все душевные и умственные способности, которые не могли ни развиваться, ни питаться за неимением досуга, спокойствия и сил."
"Еще меня поразило в письмах частое упоминание, что «тяжело жить, как живу, среди роскоши и поневоле...».
А кому, как не Льву Николаевичу, нужна эта роскошь? Доктор — для здоровья и ухода; две машины пишущие и две переписчицы — для писаний Льва Никол.; Булгаков — для корреспонденции; Илья Васильевич — лакей для ухода за стариком слабым. Хороший повар — для слабого желудка Льва Н—а.
Вся же тяжесть добыванья средств, хозяйства, печатанье книг — все лежит на мне, чтоб всю жизнь давать Льву Ник. спокойствие, удобство и досуг для его работ. Если б кто потрудился вникнуть в мою жизнь, то всякий добросовестный человек увидал бы, что мне-то лично ничего не нужно. Я ем один раз в день; я никуда не езжу; мне служит одна девочка 18 лет; одеваюсь теперь даже бедно. Где это давление роскоши, производимое будто бы мной? Как жестоко несправедливы могут быть люди!"
В общем, судя по всему, ей там устроили настоящую травлю и уже специально доводили человека до ручки (благодаря тому, что Чертков в 1908 году наконец вернулся из ссылки в Англии и буквально таки поселился у Толстого и стал активно помогать ему давить всех недоброжелателей и "антитолстовцев", среди которых главным врагом была, конечно, Софья Андреевна), но при этом представляли ситуацию так, будто это она всех мучила и изводила своими истериками и претензиями.
Ну и теперь понятно, почему при жизни Черткова могло быть опубликовано только такое издание дневников Толстой, которое иллюстрирует ее "истеричность" и "юродство", но которое не объясняет ни откуда изначально взялись ее тяжелые нервные реакции и гневные слова, ни как ее мучили и доставали уже совершенно целенаправленно. От музыки тетка свихнулась, ну бывает!
Вот так в головы людей вбились вот эти удивительные представления о том, каким прекрасным человеком был Лев Николаевич Толстой и какой “психической” сукой-стервой — его жена. И самое грустное, что это теперь — САКРАЛЬНОЕ. Руки прочь от классика! И вообще — от истеричных баб все зло.
*
Так вот, если будете искать “дневники Толстой”, очень рекомендую найти ПОЛНОЕ издание, без всяческих комментариев мудилы Сережи. Просто возьмите и почитайте их as is и судите тогда сами о том, ху есть ху в этом прекрасном дивном мире. Там все непросто, да, это была длинная жизнь и сложный, многослойный человек. Но это совершенно точно очень интересный, достойный и порядочный человек. Она заслуживает как минимум на audi alteram partem.
Полные дневники — это издание 1978 года, Москва, издательство “Художественная литература”, в двух томах. Я нашла pdf в библиотеке «ImWerden», плюс аудиокнигу на торрентах, это тоже полная и хорошо начитанная версия (начитка Светланы Репиной). Оно содержит дневниковые записи с 1862 по 1919 годы, а также важные приложения и подробные комментарии.
Также мне тут подсказали, что есть недавнее издание 2017 года — судя по всему, это текст полного издания 1978 года, куда добавили зачем-то еще то самое предисловие сыночки Сережи к изданию 1932 года. В общем, вы теперь знаете, что делать с этим предисловием.
*
“Все дни проболел Ванечка лихорадкой. Измучилась и телом и душой, глядя на него. Сегодня получше, но ему дали 8 г в два приема хинину. В первый раз я выехала, купила ноты, игрушки, сыр, свежие яйца и проч. Сидела с Ваней мало, после обеда играла с Львом Николаевичем в 4 руки, выбирая для Саши и Нади Мартыновой пьесу для предполагаемого музыкального детского вечера. Потом все ушли, Лева говорил о доме, который хочет строить на дворе, неприятно требовал для этого денег у меня. Я отказала, но он скоро переменил тон на дружелюбный. Потом мы с Машей поправляли и переписывали корректуры рассказа Левочки «Хозяин и работник». Я досадую, что он отдал в «Северный вестник».
Ничего не поймешь в его мыслях. Напечатал бы даром в «Посреднике», и всякий за 20 копеек купил бы и прочел повесть Толстого, это я понимаю. А ведь здесь публику заставляют платить 13 рублей, чтоб прочесть повесть эту.
Вот почему я не разделяю идей моего мужа, потому что он не искренен и не правдив. Все выдумано, сделано, натянуто, а подкладка нехорошая, главное, везде тщеславие, жажда славы ненасытная, непреодолимое желание еще и еще приобрести популярность. Никто мне не поверит, и мне больно это сознавать, но я страдаю от этого, а другие не видят — да и все им равно!
Теперь 2-й час ночи. Левочка ушел на какое-то заседание, собранное кн. Дмитрием Шаховским, не знаю по поводу чего. Все лампы горят, лакей ждет, я овсянку ему сейчас варила и вклеивала корректурные листы, а у них там разговоры. А завтра в 8-м часу я стану температуру мерить Ванечке и хинин давать, а он будет спать. И потом пойдет воду возить, не зная даже, лучше ли ребенку и не утомлена ли слишком мать. Ах, как он мало добр к нам, к семье! Только строг и равнодушен. А в биографии будут писать, что он за дворника воду возил, и никто никогда не узнает, что он за жену, чтоб хоть когда-нибудь ей дать отдых, ребенку своему воды не дал напиться и 5-ти минут в 32 года не посидел с больным, чтоб дать мне вздохнуть, выспаться, погулять или просто опомниться от трудов.
11 градусов мороза, иней, тихо, лунно.”
Это не случайно. Образ больной на голову стервы, испортившей жизнь Великому Русскому Писателю, целенаправленно создавался еще при жизни Софьи Андреевны, прежде всего самим Толстым и дружбаном его Чертковым, и после ее смерти этот огонек если не раздувался еще больше, то старательно поддерживался всеми, кто был заинтересован в обожествлении Классика, то есть фактически — всей государственной пропагандой, всеми литературоведами и так далее. Я не читала (и не хочу читать, честно говоря) дико популярное в последние годы "Бегство из рая" Басинского, но, насколько я смогла понять, просто заглянув на пару страниц этой книги, она абсолютно стереотипно-чудовищна в отношении Софьи Андреевны. Очень грустно, что вся эта история про Гения и Стерву культивируется и сегодня.
Мне сложно понять, чего тут было больше — банальной мизогинии (самого Толстого и, соответственно, всех его поклонников и культиваторов его светлого образа как главного русского литературного гения) или жесткой подковерной борьбы за его литературное наследие, из которой правдами и неправдами нужно было вытеснить главную конкурентку. Но, как минимум, такое отношение очень однобоко и категорически несправедливо (как я, думаю, уже немножко показала предыдущими постами). Не только с точки зрения оскорбления памяти Софьи Андреевны, которая была очень и очень интересным, порядочным и симпатичным человеком, не говоря уж о ее огромном вкладе в жизнь и творчество Главного Гения Всея Руси, но и в том плане, что она действительно искренне любила (какую-то часть) Толстого до конца его жизни и после его смерти, и при всем их мучительном разладе она всегда оставалась главным его поклонником и помощником в том, в чем видела еще живого и, по сути, неплохого, но безнадежно запутавшегося человека. Ее доброе отношение и любовь к нему часто поражают (при всем том, что он с ней делал), но в их искренности невозможно сомневаться.
(оригинальный пост в моем блоге)
*
Итак, если вы будете искать дневники Софьи Андреевны Толстой, то, скорее всего, вы в первую очередь найдете текст неких дневников за 1897-1909 годы “с редакцией и предисловием С.Л. Толстого и примечаниями С.Л. Толстого и Г.А. Волкова”, Москва, Кооперативное издательство “Север”, 1932.
Но это не дневники Толстой! Это маленькая часть ее дневников, причем несколько цензурированная. И она как минимум создает совершенно неверное впечатление об этом человеке. Этот "дневник" программирует на крайне неприязненное отношение к Софье Андреевне.
Как я понимаю, это был специальный советский вариант дневников, изданный как бы с одобрения старшего сына Толстых Сережи, Сергея Львовича. Сережа оказался единственным из детей Толстого, который остался в СССР (все остальные еще живые на то время потомки Толстого в ужасе сбежали оттуда и оставались всю жизнь в эмиграции), сотрудничал с советской властью и получил за это спокойную и вполне себе элитную жизнь (был композитором, профессором Московской консерватории, научным сотрудником, работал в музыкальном отделе Наркомпроса, участвовал в фольклорных экспедициях, получил Орден Трудового Красного Знамени; умер в 1947 году своей смертью в 84-летнем возрасте). Штука в том, что он никогда вообще писаниной своего знаменитого отца особенно не интересовался, "толстовцем" по убеждениям не был, как и каким-либо близким соратником и помощником отца (в отличие от нескольких его дочерей и самой Софьи Андреевны, например). Но поскольку все остальные покинули СССР и знать его не желали, за неимением лучшего советская власть поэксплуатировала немного светлый образ старшего сына Великого Русского Писателя и использовала его в том числе для укрепления представлений о том, какой стервой была его жена и как она портила жизнь этому гениальному и бесконечно кроткому человеку.
Что с этим дневником не так?
Во-первых, годы записей (1897-1909) выбраны не случайно. Софья Андреевна вела свой дневник почти с первых дней супружеской жизни с Львом Николаевичем, то есть с 1862 года, и начинается он сразу же ее огорчением и недоумением по поводу того, каким он оказался говнюком. И это огромный, подробный, чрезвычайно интересный дневник, в котором видно и умную, талантливую женщину, и историю диких взаимоотношений в семье, и нарастающую мерзость талантливого писателя, проповедующего любовь и кротость, но практикующего только издевательства, холодность и наплевательство по отношению к ближним своим. Все эти годы Софья Андреевна бьется, как рыба об лед, бесконечно беременеет, рожает, растит детей в полном одиночестве, выполняет всю домашнюю работу, обслуживает Великого Русского Писателя как домохозяйка и секретарша, самостоятельно зарабатывает деньги на жизнь для всей семьи, бесконечно чем-то болеет, ухаживает за больными детьми, хоронит умирающих детей и так далее и тому подобное. За все это она получает грязь, упреки, оскорбления, гнусную эксплуатацию Великим Русским Писателем (прежде всего бытовую и сексуальную — при леденящем холоде всех остальных взаимоотношений). При том она не озлобляется, не посылает его на хрен, не требует развода, она продолжает искренне любить и ценить определенные его таланты и вообще, независимо от принадлежности своего мужа к интеллектуально-культурной “элите” мира, как почти все женщины в истории человечества, считает своим долгом жить семьей и для семьи. И она это делает преданно и старательно, не имея ни одной живой души, кому она могла бы хотя бы пожаловаться на свое дурацкое положение. Не удивительно, что все обиды и разочарования у нее со временем все больше выливаются в депрессию, нервное расстройство, периодически тяжелое нервное состояние, в том числе с попытками самоубийства (или угрозами самоубийства) — но даже по дневникам четко видно, что это не взялось откуда-то “из головы”, что человека очень старательно мучили, унижали и доводили до ручки в течение десятков лет. Это было вполне себе функциональное нервное расстройство, Софья Андреевна не была каким-то психом невыносимым, который не давал бы жить своим близким, напротив — она продолжала обо всех заботиться и всех обслуживать; просто со временем она начинает все более болезненно и аутоагрессивно реагировать на все оскорбления и конфликты с этим мудаком (да по нашим сегодняшним меркам она святой человек вообще, его же надо было послать к чертям уже в течение первого же года их совместной жизни).
Так вот, для этого издания выдергиваются из ее дневников именно те последние годы, в которых она представляется исключительно больной психопаткой, сама сокрушается обо всех этих ситуациях и подробно их описывает (для тех, кто читал предыдущие ее записи, это прежде всего прекрасное отображение ее честности, самокритичности и исключительной адекватности, она не скрывает от своего дневника эти неприятные вещи и пытается разобраться в том, что происходит, в том числе и постоянно спрашивая себя — не я ли виновата в чем-то? не у меня ли помрачился ум в самом деле? почему все так гадко и тошно? — привет, газлайтинг!). При этом не публикуется ни весь массив предыдущих записей (т.е. 1862-1897), в которых видно, какой это был более чем адекватный и деятельный человек, и по которым можно прекрасно проследить, как ее доводили до вот этого ее нынешнего состояния, ни весь массив последующих записей (т.е. 1910-1919), включая тот самый невероятный год смерти Толстого и все сопутствующие и последующие страдания и унижения, связанные с этим.
Дневник издания 1932 года начинается с какой-то рандомной записи в ноябре 1897 года и заканчивается записью от апреля 1909 года, и выглядит это так, будто никаких больше записей и не было. Почему первая запись тут от 23 ноября 1897 года? Софья Андреевна в этом году начала писать в ноябре? Нет, она просто в этот день начала новую тетрадь дневников и, соответственно, написала в первой же строке: “Начинаю книгу с тяжелого дня.” И несведущий читатель тут должен сделать автоматически вывод, что это и есть первая запись ее дневников вообще, якобы издание является более чем полным.
С.Л. Толстой в предисловии говорит, что это какой-то “третий выпуск дневников С. А. Толстой”, но я не могу найти никаких упоминаний о первом и втором “выпусках”, и в сети их вообще нет, кажется. (Они реально издавались вообще?) В любом случае, даже если дневники Толстой действительно разбивались на части, то почему они разбились на такой странной дате, посредине жизни? В реальности она весь 1897 год писала почти каждый день, и перед записью за 23 ноября 1897 года были записи за 19 ноября, 16 ноября, 15 ноября, 14 ноября, 13 ноября, 12 ноября и так далее. Но все эти записи — о жизни, о музыке, о детях, о заботах, о мерзком поведении Льва Николаевича, как и все предыдущие годы, а вот с 23 ноября она уже больше и более явно пишет о том, как ей плохо и как она больна от всего этого, и это-то и нужно было издателям. В первой же записи этого издания мы видим нервно разболтанную женщину, психопатку какую-то:
“Начинаю книгу с тяжелого дня. Все равно, на свете больше горя, чем радости. Вчера вечером Андрюша и Миша собрали большое общество мальчиков и пошли караулить привидение в доме Хилковой на Арбате. Под этим предлогом пропадали всю ночь и вернулись домой в 9 часов утра. Всю ночь, до 8 утра, я их ждала с таким волнением, что задыхалась просто. Потом я плакала, сердилась, молилась… Когда они проснулись (в первом часу), я пошла к ним, делала им выговор, потом разрыдалась, сделалось у меня удушье и спазма в сердце и горле, и весь день я лежала, и теперь как разбитая.”
И дальше все продолжается по нарастающей.
Для сравнения — вот некоторые куски из того же ноября, но несколькими днями ранее (это помимо совершенно спокойного бытописания и разумных замечаний о том о сем):
“Получила письмо от Льва Николаевича. Пишет, что совсем кончает «Об искусстве» и хочет браться за новую работу. Еще пишет: думал о тебе и понял тебя (?) и мне стало тебя жалко. Во-первых, как он меня понял. Он никогда не трудился понять меня и совсем меня не знает.
Когда я его просила указывать мне что читать, он указывал мне, что ему интересно, а не что мне может быть интересно и полезно. В этом, т. е. чтении, мне много помог покойный князь Л. Урусов, а теперь помогает Сергей Иванович. Когда я чему-нибудь огорчалась — он приписывал это тому, что желудок не в порядке (у меня, такой здоровой); когда я чего-нибудь желала — он или игнорировал, или говорил, что я капризна или не в духе. А теперь он что-то во мне понял и пожалел. Мне оскорбительна жалость, и я не хочу ее. Если нет любви хорошей, настоящей, дружеской и чистой — мне ничего не надо, я окрепла и сама найду радости и смысл жизни.”
“Была в лицее узнать о Мише и выслушала тяжелые нападения на лень и дурное его поведение.
Какая я несчастная, что всю жизнь я только слышу, страдая, краснея от стыда, от всех директоров и учителей брань и унижение моим сыновьям.
Есть же такие счастливые матери, которые слышат обратное. Дома опять тяжелый разговор с Мишей, и я решилась сделать все возможное, чтоб отдать его совсем в лицей. Он противится, но я постараюсь настоять на своем.”
“То, что Левочка не приезжает, делается и грустно и досадно. С. И. Танеева не видаю, он с больной ногой, а я к нему не иду, потому что не хочу огорчать Левочку, хотя часто досадно, что он со мной не живет и радуется на свое одиночество без меня, а мои действия и привязанности стесняет. А на что я ему, если он не со мной?”
“Было письмо от Льва Николаевича; он пишет, что хотя скучает без меня, но ему хочется уединения для работы, так как он стар и жить и писать осталось недолго. Для человечества эти аргументы, может быть, и очень важны, но для меня лично — надо делать большие усилия, чтобы думать, что писанье статей важнее моей жизни, моей любви и моего желанья жить с мужем, находить в этом счастье, а не искать его вне этого.”
Видите в этом больную психопатку? Вот и я не вижу. Зато тут есть мерзкий муж, который лишает ее элементарного семейного тепла, постоянно промывает ей мозг какой-то ложью и оскорблениями, нелепой ревностью к ее доброму другу Танееву, есть дети, которые благодаря папеньке-мудаку тоже растут немного долбоебами, ну и горечь от всего того, что в такой большой семье Софья Андреевна всегда одинока и никем не любима. Как это и было все предыдущие годы, по сути.
Из записей, опубликованных в этом издании 1932 года, выдернуты отдельные куски, которые могли бы указать внимательному читателю на некоторую обоснованность “нервного расстройства” Софьи Андреевны и тяжелую обстановку, в которой она жила.
Например, такое (текст, выделенный п/ж, отсутствует в издании 1932 года и есть в полных дневниках):
“Дома Лев Николаевич встретил меня со слезами на глазах в передней. Мы так и бросились друг к другу. Он согласился (еще в телеграмме упомянув об этом через Таню) не печатать статьи в “Северном Вестнике”, а я ему обещала совершенно искренно не видать нарочно С. И. и служить Л. Н. и беречь его, и сделать все для его счастья я спокойствия.
Мы говорили так хорошо, так легко мне было все ему обещать, я его так сильно и горячо любила и готова любить…
А сегодня в его дневнике написано, что я созналась в своей вине в первый раз, и что это радостно!!.. Боже мой! Помоги мне перенести это! Опять перед будущими поколениями надо сделать себя мучеником, а меня виноватой! А в чем вина? Л. Н. рассердился, что я с дядей Костей зашла месяц тому назад навестить С. И., лежащего в постели по случаю больной ноги. По этой причине Л. Н. страшно рассердился, не ехал в Москву и считает это виной. Когда я стала ему говорить, что за всю мою чистую, невинную жизнь с ним он может простить меня, что я зашла к больному другу навестить его, да еще с стариком дядей, Л. Н. прослезился и сказал: “Разумеется, это правда, что чистая и прекрасная была твоя жизнь”. Но никто не видал ни слез его умиления, никто не знает нашей жизни, а в дневнике сказано о вине моей! Прости ему бог его жестокость ко мне и несправедливость.
У нас всякий день гости; скучно, суетно. Лева в Москве не в духе. Вчера были для Левы и Доры в Малом театре. Шел “Джентльмен” князя Сумбатова. Сегодня обедает Bouvier, корреспондент французских газет “Temps” и “Debats”. Играть на фортепиано не приходится. Усиленно переписываю для Л. Н., поправляю корректуры и всячески служу ему.
Вчера ночью страшная невралгия…”
“Потом приехал из Ясной Маковицкий и стал ломаным русским языком мне рассказывать, что Л. Н. бодр и много работает, и посылает длинную, длинную статью в “Северный Вестник”. Я ушам своим не верила, я просила его повторить, и он с особенным удовольствием это повторил.
Почти три года тому назад, за две недели до смерти Ванички, была гадкая, страшная ссора у нас с Л. Н. за то, что он тихонько от меня отдал не мне, по моей просьбе, не Стороженко, по его просьбе (в пользу бедных литераторов), а Гуревич в ее журнал — этот прекрасный рассказец “Хозяин и работник”. Хотя я отстояла тогда и свои права для 14-го тома и права изданий “Посредника”, и мы выпустили этот рассказ одновременно с Гуревич, что ее страшно злило, но вся эта история тогда чуть не стоила мне жизни или рассудка. И вот тогда он мне дал честное слово, чтобы никогда не делать мне больно воспоминанием этой истории, — ничего не печатать в «Северном вестнике». Неужели честное слово, ну хотя и просто обещание ничего для него не значат? Я хотела ему телеграфировать, напомнить об его слове, но раздумала. Но пережила я сегодня опять всю прошлую историю, всю боль, все страдания.
В первую минуту я хотела лишить себя жизни, потом хотела уехать куда-нибудь, потом проиграла на фортепиано часов пять, устала, весь день ничего не ела и уснула в гостиной, как спят только в сильном горе или возбуждении — как камень повалилась.
Написать, рассказать весь трагизм моей жизни и моих сердечных отношений, моей любви к Л. Н.–невозможно, особенно теперь.”
“На другой день получена была телеграмма от Доры и Левы, что они едут, от Л. Н. ничего. Он не ехал, как он мне после сказал, от ревности к Сергею Ивановичу (какая теперь ревность, в наши-то годы, скорее зависть, что я полюбила еще одно искусство, а не только его, литературное, и посредством человека постороннего, а не его).
Я так нетерпеливо ждала Л. Н., так готова была ему писать, служить всячески, любить его, не доставлять ему никакого горя, не видать и С. И., если ему это так больно, что известие о том, что после месяца разлуки он не едет ко мне, да еще печатает статью в “С. В.”, привело меня в состояние крайнего отчаяния. Я уложила вещи и решила ехать куда-нибудь. Когда я села на извозчика, я еще не знала, куда поеду. Приехала на петербургский вокзал, хотела ехать в Петербург, отнять статью у Гуревич; но опомнилась и поехала к Троице. Вечером, одна, в гостинице, с одной свечой в грязном номере, я сидела как окаменелая и переживала всю горечь упреков моему равнодушному к моей жизни и любви — мужу. Я хотела себя утешить, что в 70 почти лет уже нельзя горячо чувствовать; но зачем же обман и тайные от меня сношения и статьи в “С. В.”? Я думала, что я сойду с ума.”
“Таня собирается в Петербург. Я намекнула, было, что мне хотелось бы съездить на представления опер Вагнера в Петербург, но на меня Лев Николаевич за это излил такой злобный поток упреков, так язвительно говорил о моем сумасшествии касательно моей любви к музыке, о моей неспособности, глупости и т. д., что мне теперь и охоту отбило что-либо желать.
Весь день провела за счетами с артельщиком, очень внимательно привела в порядок свои книжные, детские и домашние дела, но очень устала и голова болит. Вечером поздно пошла прогуляться с Львом Николаевичем, проводили домой Марусю Маклакову, и с нами был Степа брат и Дунаев.
Приехали Сережа и Илюша. Поздно вечером тяжелый разговор с Львом Николаевичем. Он все более и более делается тяжел своими подозрениями, ревностью и деспотизмом. Его сердит каждый мой самостоятельный шаг, каждое мое самое невинное удовольствие, каждый час, проведенный мною за фортепьяно.
Сегодня наша Таня и Маруся Маклакова пересматривали фотографии разных мужчин и переговаривались, за кого бы они пошли замуж. Когда дошли до портрета Льва Николаевича — обе закричали: “ни за что, ни за что!” — Да, трудно очень жить под деспотизмом вообще, а под ревнивым — ужасно!”
Замечаете, как тщательно подбираются все ее слова о том, что она больна, что она хочет убить себя, что у нее нервный срыв, — и изымаются те маленькие детали, от которых любой нормальный человек бился бы головой о стену? Если уж тут был кто ненормальный, так это Лев Николаевич с ее постыдной ревностью к Танееву, за которую он просто изводил ни в чем не повинную Софью Андреевну, или обвинения ее в жадности на фоне его постоянного наглого и бесстыдного нарушения всяческих деловых договоренностей.
Но на самом деле таких цензурных купюр там не так много, и главная проблема этого издания — это то, что для него взяты отдельные годы из середины жизни, в которых Софья Андреевна больше всего страдает и нервно болеет (и честно пишет об этом), но выпущены предыдущие годы, в которых четко видно, как ее до этого доводили, и последующие годы, в которых она стала гораздо жестче и смелее и выдает по поводу своего знаменитого мужа все наболевшее и озлобившее ее до предела, уже не стесняясь. Все это, разумеется, было сплошным *censored* *censored* *censored* для всех тех, кто усиленно лепил из Толстого Главного Русского Классика.
К этому старательно отобранному куску дневников драгоценный сыночка пишет очаровательное предисловие в этом издании, где снова и снова подчеркивает, что его мать была больным человеком, истеричкой, психопаткой, юродивой, приводит подробные комментарии докторов на эту тему, и что она в дневниках “не всегда правдива и беспристрастна, и что в них отразилось болезненное состояние последних лет ее жизни”, и т.д. Особенно мне нравится вот эта гнусность:
“Она страдала некоторыми навязчивыми идеями, которые портили жизнь ей самой и окружающим ее. Такими идеями были: непреклонное убеждение, что ее муж должен получать деньги за свои писания и отдавать эти деньги семье, а не предоставлять издание своих сочинений всякому желающему; боязнь прослыть при жизни и после смерти Ксантиппой, женой, отравлявшей жизнь своему мужу; болезненное пристрастие к музыке и С. И. Танееву, и позднее — в 1910 году — болезненная ненависть к В. Г. Черткову.
Я далек от мысли утверждать, что убеждение матери в том, что отец должен был отдавать свой гонорар семье, было лишь следствием болезни. Матерям свойственно заботиться о материальных благах для своих детей, но у нее эта забота проявлялась в болезненных формах — в истерических сценах, угрозах самоубийством и т. п., и она не могла помириться с фактом отказа ее мужа от своих авторских прав (на написанное им после 1881 года).
Боязнь показаться в невыгодном свете в глазах потомков выражалась в том, что она всячески старалась узнать, что о ней пишет ее муж, и требовала, чтобы он вычеркнул из своих дневников некоторые места, к ней относящиеся (что он отчасти и сделал). В письме от 12 окт. 1895 т. (см. запись 10 авг. 1903 г.) она его просила не писать о ней дурно в его дневнике; a в ее дневниках постоянно проглядывает желание оправдать себя в отношениях с мужем даже тогда, когда оправдываться было и не в чем.
Отношения моей матери к музыке и С. И. Танееву особенно подчеркивают ее ненормальность. Она не была особенно музыкальна, и ее игра на фортепьяно не превышала обычного уровня любителей. Но музыка, особенно в конце девятидесятых годов, играла крупную роль в ее жизни, успокоительно действуя на ее нервы и отвлекая от действительной жизни. А действие музыки, когда она слушала игру Танеева, она перенесла на него. В примечании 340 ко второй части “Дневников С. А. Толстой” приведена выписка из книги В. А. Жданова (“Любовь в жизни Л. Толстого”, 1928), где сказано, что отношения ее с Танеевым не были “теми отношениями, которые могли бы поставить вопрос о достоинстве замужней женщины”. Но исключительное пристрастие женщины в возрасте между 50 и 60 годами к человеку, к ней довольно равнодушному, постоянное желание видеться с ним и слышать его игру, нельзя не назвать ненормальностью. Она сама это сознавала. 10 марта 1903 г. она записала: “Меня охватывает злая таинственность моего внутреннего состояния, хочется плакать, хочется видеть того человека, который составляет теперь центральную точку моего безумия, постыдного, несвоевременного, но да не поднимется ничья рука на меня, потому что я мучительно исстрадалась”.
Истеричность матери развивалась постепенно. До 1910 года отец и мы — ее дети — приписывали ее ненормальное состояние ее темпераменту или переходному периоду жизни женщины. Лишь 1910 год открыл нам глаза. До этого года отец, как это видно из его писем и дневников, считал ее более или менее здоровой и, следовательно, вменяемой. Только иногда он как будто догадывался о ее ненормальности. Это видно по некоторым записям его дневника. Так он записал 6 февраля 1898 г. “С[оня] уехала в Петербург. Она все также неустойчива“. 26 июня 1899 г. он записал “С[оня] уедет нынче к сыновьям. Она была тяжело больна и теперь еще слаба. Все продолжается критическое время. Часто очень нежно жалко ее. Так было нынче, когда она прощалась”. 14 мая 1898 г. он писал ей (см. “Л. Н. Толстой. Письма к жене”, 1913): “Сережа был у нас и все рассказал, и все у вас очень хорошо. Только твои бессонницы и трупный запах мучают меня”. В то время моя мать жаловалась на галлюцинации трупного запаха.”
Сукаблять, сукаблять, сукаблять, какой же мудила этот Сережа был. Весь в папеньку.
Самое мерзкое, на мой взгляд, — это “Отношения моей матери к музыке и С. И. Танееву особенно подчеркивают ее ненормальность. Она не была особенно музыкальна, и ее игра на фортепьяно не превышала обычного уровня любителей”. Это Лев Николаевич с какого-то момента начал беситься от увлечения Софьи Андреевны музыкой, как и вообще от всего, чем она пыталась заниматься _для себя_ ("моя музыка его мучит, мои цветы в комнате он осуждает, мою любовь к всякому искусству, к чтению биографии Бетховена или философии Сенеки -- он осмеивает"; "Он не любит и всегда боится моего оживления"), и дико ревновал ее к музыканту Танееву, высмеивал ее попытки учиться музыке и так далее, и Сереженька послушно ретранслирует все это, оскорбляя и унижая этим свою мать, которая, во-первых, ВСЕГДА была очень музыкальна, в их доме всегда что-то играли, одно из самых больших удовольствий было — играть в четыре руки (что она постоянно делала с детьми или даже с Львом Николаевичем, когда тот соизволивал снизойти); во-вторых, это именно она учила всех детей музыке и прививала им любовь к музыке (Лев Николаевич их никогда ничему не учил), и уж не Сереженьке, выросшему в итоге в композитора и музыканта, как-то осуждать свою мать за любовь к музыке и унижать ее “посредственные” музыкальные способности. Какая же гадость.
Ну и почему дневник оборван в 1909 году? Ведь Софья Андреевна продолжала писать дневник до самой смерти в 1919 году, и читателям, несомненно, было бы ОЧЕНЬ интересно особенно узнать, как Софья Андреевна пережила роковой 1910 год, со всеми теми скандалами, "бегством из рая" и смертью Толстого.
А потому, что после того, как издание 1932 обрывает свою трансляцию и оставляет нас наедине со своими мыслями без каких-либо комментариев, кроме того, что "В будущем предполагается издать дневник 1910 года и выборки из ежедневников, что составит четвертый и последний выпуск дневников С. А. Толстой", следующая же запись в полном дневнике — это уже ничем не сдерживаемый гнев в отношении Льва Николаевича и ненавистного Черткова (который, кстати, и стал в итоге главным хранителем и издателем литературного наследия Толстого в СССР, в холе и неге прожил там до 1936 года, умер своей смертью в почтенном возрасте и "по предложению тов. Сталина Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение о принятии расходов по похоронам В. Г. Черткова на счет государства".
"Лев Николаевич, муж мой, отдал все свои дневники с 1900 года Вл. Гр. Черткову и начал писать новую тетрадь там же, в гостях у Черткова, куда ездил гостить с 12-го июня. В том дневнике, который он начал писать у Черткова, который он дал мне прочесть, между прочим сказано: «Хочу бороться с Соней добром и любовью». Бороться?! С чем бороться, когда я его так горячо и сильно люблю, когда одна моя мысль, одна забота — чтоб ему было хорошо. Но ему перед Чертковым и перед будущими поколениями, которые будут читать его дневники, нужно выставить себя несчастным и великодушно-добрым, борющимся с мнимым каким-то злом.
Жизнь моя с Льв. Ник. делается со дня на день невыносимее из-за бессердечия и жестокости по отношению ко мне. И все это постепенно и очень последовательно сделано Чертковым. Он всячески забрал в руки несчастного старика, он разлучил нас, он убил художественную искру в Л. Н. и разжег осуждение, ненависть, отрицание, которые чувствуются в статьях Л. Н. последних лет, на которые его подбивал его глупый злой гений.
Да, если верить в дьявола, то в Черткове он воплотился и разбил нашу жизнь.
Все эти дни я больна. Жизнь меня утомила, измучила, я устала от трудов самых разнообразных; живу одиноко, без помощи, без любви, молю бога о смерти; вероятно, она не далека. Как умный человек, Лев Никол. знал способ, как от меня избавиться, и с помощью своего друга — Черткова убивал меня постепенно, и теперь скоро мне конец."
"Я спросила: «С чем во мне Лев Ник. хочет бороться?» Он говорит: «С тем, что у нас во всем с тобой разногласие: и в земельном, и в религиозном вопросе». Я говорю: «Земли не мои, и я считаю их семейными, родовыми». — «Ты можешь свою землю отдать». Я спрашиваю: «А почему тебя не раздражает земельная собственность и миллионное состояние Черткова?» — «Ах! ах, я буду молчать, оставь меня...» Сначала крик, потом злобное молчание."
"Кричал Чертков и о том, что если б у него была такая жена, как я, он застрелился бы или бежал в Америку. Потом, сходя с сыном Левой с лестницы, Чертков со злобой сказал про меня: «Не понимаю такой женщины, которая всю жизнь занимается убийством своего мужа».
Медленно же это убийство, если муж мой прожил уже 82 года. И это он внушил Льву Николаевичу, и потому мы несчастны на старости лет."
"И какое я почувствовала вчера ночью душевное и физическое одиночество! С Львом Николаевичем вышло как раз то, что я предвидела: когда от его дряхлости прекратились (очень еще недавно) его отношения к жене как к любовнице, на этом месте явилось не то, о чем я тщетно мечтала всю жизнь — тихая, ласковая дружба, а явилась полная пустота.
Утром и вечером он холодным, выдуманным поцелуем здоровается и прощается со мной; заботы мои о нем спокойно принимает как должное, часто досадует и безучастно смотрит на окружающую его жизнь, и только одно его волнует, интересует, мучит: в области материальной — смерть, в области духовной — его работа."
"Живые гении, пока они не сбросили с себя материальную оболочку и не перешли своими произведениями в историю, созданы для того, чтоб поглощать все существование этих, якобы не понимающих их близких домашнего очага.
Гению надо создать мирную, веселую, удобную обстановку, гения надо накормить, умыть, одеть, надо переписать его произведения бессчетное число раз, надо его любить, не дать поводов к ревности, чтоб он был спокоен, надо вскормить и воспитать бесчисленных детей, которых гений родит, но с которыми ему возиться и скучно и нет времени, так как ему надо общаться с Эпиктетами, Сократами, Буддами и т. п. и надо самому стремиться быть ими.
И когда близкие домашнего очага, отдав молодость, силы, красоту — все на служение этих гениев, тогда им упрекают, что они не довольно понимали гениев, а сами гении и спасибо никогда не скажут, что им принесли в жертву не только свою молодую, чистую жизнь материальную, но атрофировали и все душевные и умственные способности, которые не могли ни развиваться, ни питаться за неимением досуга, спокойствия и сил."
"Еще меня поразило в письмах частое упоминание, что «тяжело жить, как живу, среди роскоши и поневоле...».
А кому, как не Льву Николаевичу, нужна эта роскошь? Доктор — для здоровья и ухода; две машины пишущие и две переписчицы — для писаний Льва Никол.; Булгаков — для корреспонденции; Илья Васильевич — лакей для ухода за стариком слабым. Хороший повар — для слабого желудка Льва Н—а.
Вся же тяжесть добыванья средств, хозяйства, печатанье книг — все лежит на мне, чтоб всю жизнь давать Льву Ник. спокойствие, удобство и досуг для его работ. Если б кто потрудился вникнуть в мою жизнь, то всякий добросовестный человек увидал бы, что мне-то лично ничего не нужно. Я ем один раз в день; я никуда не езжу; мне служит одна девочка 18 лет; одеваюсь теперь даже бедно. Где это давление роскоши, производимое будто бы мной? Как жестоко несправедливы могут быть люди!"
В общем, судя по всему, ей там устроили настоящую травлю и уже специально доводили человека до ручки (благодаря тому, что Чертков в 1908 году наконец вернулся из ссылки в Англии и буквально таки поселился у Толстого и стал активно помогать ему давить всех недоброжелателей и "антитолстовцев", среди которых главным врагом была, конечно, Софья Андреевна), но при этом представляли ситуацию так, будто это она всех мучила и изводила своими истериками и претензиями.
Ну и теперь понятно, почему при жизни Черткова могло быть опубликовано только такое издание дневников Толстой, которое иллюстрирует ее "истеричность" и "юродство", но которое не объясняет ни откуда изначально взялись ее тяжелые нервные реакции и гневные слова, ни как ее мучили и доставали уже совершенно целенаправленно. От музыки тетка свихнулась, ну бывает!
Вот так в головы людей вбились вот эти удивительные представления о том, каким прекрасным человеком был Лев Николаевич Толстой и какой “психической” сукой-стервой — его жена. И самое грустное, что это теперь — САКРАЛЬНОЕ. Руки прочь от классика! И вообще — от истеричных баб все зло.
*
Так вот, если будете искать “дневники Толстой”, очень рекомендую найти ПОЛНОЕ издание, без всяческих комментариев мудилы Сережи. Просто возьмите и почитайте их as is и судите тогда сами о том, ху есть ху в этом прекрасном дивном мире. Там все непросто, да, это была длинная жизнь и сложный, многослойный человек. Но это совершенно точно очень интересный, достойный и порядочный человек. Она заслуживает как минимум на audi alteram partem.
Полные дневники — это издание 1978 года, Москва, издательство “Художественная литература”, в двух томах. Я нашла pdf в библиотеке «ImWerden», плюс аудиокнигу на торрентах, это тоже полная и хорошо начитанная версия (начитка Светланы Репиной). Оно содержит дневниковые записи с 1862 по 1919 годы, а также важные приложения и подробные комментарии.
Также мне тут подсказали, что есть недавнее издание 2017 года — судя по всему, это текст полного издания 1978 года, куда добавили зачем-то еще то самое предисловие сыночки Сережи к изданию 1932 года. В общем, вы теперь знаете, что делать с этим предисловием.
*
“Все дни проболел Ванечка лихорадкой. Измучилась и телом и душой, глядя на него. Сегодня получше, но ему дали 8 г в два приема хинину. В первый раз я выехала, купила ноты, игрушки, сыр, свежие яйца и проч. Сидела с Ваней мало, после обеда играла с Львом Николаевичем в 4 руки, выбирая для Саши и Нади Мартыновой пьесу для предполагаемого музыкального детского вечера. Потом все ушли, Лева говорил о доме, который хочет строить на дворе, неприятно требовал для этого денег у меня. Я отказала, но он скоро переменил тон на дружелюбный. Потом мы с Машей поправляли и переписывали корректуры рассказа Левочки «Хозяин и работник». Я досадую, что он отдал в «Северный вестник».
Ничего не поймешь в его мыслях. Напечатал бы даром в «Посреднике», и всякий за 20 копеек купил бы и прочел повесть Толстого, это я понимаю. А ведь здесь публику заставляют платить 13 рублей, чтоб прочесть повесть эту.
Вот почему я не разделяю идей моего мужа, потому что он не искренен и не правдив. Все выдумано, сделано, натянуто, а подкладка нехорошая, главное, везде тщеславие, жажда славы ненасытная, непреодолимое желание еще и еще приобрести популярность. Никто мне не поверит, и мне больно это сознавать, но я страдаю от этого, а другие не видят — да и все им равно!
Теперь 2-й час ночи. Левочка ушел на какое-то заседание, собранное кн. Дмитрием Шаховским, не знаю по поводу чего. Все лампы горят, лакей ждет, я овсянку ему сейчас варила и вклеивала корректурные листы, а у них там разговоры. А завтра в 8-м часу я стану температуру мерить Ванечке и хинин давать, а он будет спать. И потом пойдет воду возить, не зная даже, лучше ли ребенку и не утомлена ли слишком мать. Ах, как он мало добр к нам, к семье! Только строг и равнодушен. А в биографии будут писать, что он за дворника воду возил, и никто никогда не узнает, что он за жену, чтоб хоть когда-нибудь ей дать отдых, ребенку своему воды не дал напиться и 5-ти минут в 32 года не посидел с больным, чтоб дать мне вздохнуть, выспаться, погулять или просто опомниться от трудов.
11 градусов мороза, иней, тихо, лунно.”
Взято: Тут
428