В деревню вернулся Бог ( 1 фото )
- 06.07.2020
- 8 159
«Эти бабушки ничего не боялись. У них иконы в красном углу стояли при любой власти — бережно хранимые, с любовью украшенные. Всю жизнь свою они с Христом сверяли», — говорит отец Макарий о бабе Фене и ее подругах.
Она не дожила двух месяцев до 100 лет и ушла на Радоницу. Может, потому, что особенно почитала умерших — записывала своим детским почерком их имена в тетрадь и ежедневно за них молилась, называла «мои покойнички». У отца Макария, настоятеля одного маленького деревенского прихода, умерла самая старая прихожанка, бабушка Феня. Всего несколько месяцев не дожила она до своего 100-летия.
Случилось это еще прошлой весной. Но узнала я о бабе Фене только сейчас, когда общие знакомые вспоминали в годовщину ее кончины:
— И отошла-то баба Феня тогда в необычный день — в саму Радоницу, и сороковины ее выпали на «Родителей»…
Так там называют Троицкую родительскую субботу.
— Неспроста это. Так Господь ее отметил. Она же «патриарх».
Так рассуждают простые бабушки. Сам отец Макарий не берется судить, есть в этом особый знак или нет:
— Не люблю я на Божии знаки гадать, то Ему Самому виднее. Но верю, что любит ее Господь. Может, и правда, не случайно все…
До войны растоптал икону, а после — просил прощения у Бога
Баба Феня, действительно, считалась в тех местах «патриархом». Так ее, порой, и сам батюшка называет.
Видела она, как закрывали храм, где ее крестили, где отпевали ее любимую младшую сестру и дедушку Ваню. Где знала она каждый уголок и каждую икону. А теперь стал он зернохранилищем. И трактора въезжали прямо в алтарь, громя стены. И долго потом ходили они с бабушкой Марусей на службу пешком, за 20 километров. После ее смерти Феня ходила одна. А потом и ту церковь закрыли.
Видела, как дядька ее, Тихон, сбрасывал на землю колокол, который когда-то помогал вешать ее дедушка. А баба Маша бросалась на колени и выла белугой:
— Господи, прости ему! Счастье, что Иван не дожил.
А Тихон хохотал и топтал Тихвинскую икону, которую какой-то другой новоиспеченный безбожник тоже выбросил из храма.
Икону эту, треснутую, оплеванную, бабушка Маруся заберет домой. И в слезах будет перед ней молиться о своем «заблудшем Тишке». Много несчастных матерей тогда так молилось.
Потом, через годы, вернется Тихон живым с фронта, встанет перед ней на колени и прошепчет:
— Прости, мама! Господи, прости Ты меня!
А через месяц умрет баба Маша, тихо и спокойно. Сын вернулся. Не только с войны.
Все это видела и помнила баба Феня. Как будто вчера было…
И видела, как «вернулся Бог» в их деревню. Так она говорила. Начали потихоньку восстанавливать храм. Первая служба была на улице — перед руинами.
— А я стояла, молилась и показалось мне вдруг, что я в той нашей церкви. И как будто хор наш тот еще поет, колокол звенит, дядей разбитый, и иконы вокруг знакомые до одной, — вспоминала потом баба Феня. — И отец Никон наш старенький здесь… Расстреляли его, люди говорили.
Муж ворчал: «Развели тут монастырь»
Не молодой она была уже, но сильной. Работала наравне со всеми — доски таскала, камни, грязь выносила. И церковь восстановили. А ту Тихвинскую икону, которая от бабки Маруси осталась, Феня в храм отдала, «в дом Ее».
Несмотря на годы, помнила баба Феня почти всю службу наизусть — еще с детства. Лучше всякого уставщика. Когда открытых храмов в округе не осталось, дома все вычитывала, по памяти. Иногда одна, иногда с другими женщинами. Муж Степан иногда ворчал:
— Развели тут монастырь.
Был он человеком советским. Но не запрещал. Да и любил свою короткую, богобоязненную жену:
— Пусть лучше молится, чем поленом мне по хребту за глоток самогонки.
Умер она давно, лет пятьдесят вдове было.
Баба Феня псалтирь знала, многое из Евангелия, Святых Отцов. Спрашивали ее:
— Откуда же ты все это знаешь, ты же еле читаешь?
— Так с детства слышала, кто-то, да читал вслух. А Божие на ум и сердце всегда хорошо ложится…
Счастье, если бы у всех так было. Хорошо ложилось бы на сердце только Божие. Но баба Феня всех по себе судила.
«Всю жизнь они с Христом сверяли»
— У нас так всегда водилось, — говорила баба Феня.
И затягивала по случаю праздника какие-то народные «околоцерковные» напевы. Иногда прямо у храма, после службы. Может, не по канонам, но от души. И товарки ее, такие же бабушки, подхватывали. «Христос воскресе!», — например. На какой-то свой, особый, нецерковный мотив. «Христа кричать» — так это здесь называется.
И лился над деревней старушечий хор. Знаете, такой особый — когда голоса будто дребезжать, но словно за сердце тебя хватают. И душа вторит. Улыбаешься, как дурак, и слезы текут.
Или рассказывала, как еще ее бабушка Маруся хлестала на Вербное детвору ветками и приговаривала:
— Вербохлест, Вербохлест,
Бей до слез, без до слез.
Утром рано, утром рано
Бей барана, бей барана.
Как колядовали с бабулей вместе вспоминала. Да и лучше нее самой в деревне потом никто не колядовал. Как звезду первую ждала, рассказывала, в Рождественскую ночь. А до этого весь день не ела. Сидела, смотрела в небо, а сердце замирало — где же звезда эта.
Да чего только она не знала баба Феня и чего только не рассказывала. Как молодых сосватать. Как ребенка правильно назвать. Как к крещению подготовить. Какие молитвы над роженицей читать. Даже роды могла принять.
— Мне иногда даже обидно было, — признавался отец Макарий. — Вроде я — священник, а за советом все всегда к ней: «Как баба Феня скажет. Патриарх».
Помнила она какие-то особые, еще прабабкины рецепты жаворонков, лествиц и куличей — с секретом. Как просфоры испечь знала. Знала, как прошлогодние пасхальные яйца по реке пустить. Так здесь делают: «Чтобы Божие не осквернить». И как правильно дом и двор к Троице украсить.
Какую траву за икону положить, какую — перед. Какие цветы — на окно. И главное — чтобы ветвей осины не было. «Иудино дерево», — говорила она. Все помнила и все знала. Что на Николу сажать, на какого святого огород полить, а когда вообще нельзя работать. Все…
— Я как-то хотел ее поучить: «Баб Фень, да это ж язычество», — говорил отец Макарий. — А потом подумал: да что я могу ей сказать и бабушкам этим. Они же веру сберегли, за десятки километром пешком на службу ходили. Ничего не боялись. У них иконы в красном углу так и стояли, при любой власти. Бережно хранимые, с любовью украшенные. Всю жизнь свою они с Христом сверяли. Он — их жизнь. А я, «внучок», буду им травками пенять, что не это главное — куда их положить, за икону или перед. Чему я могу их научить? Мне бы самому так научиться жить, как они. Я когда на проповедь выхожу, в глаза им смотрю, понимаю, что вот, где святость, мне их надо слушать, а не им меня.
Баба Феня и ее покойнички
Очень умерших баба Феня почитала. Была у нее старая школьная тетрадка, куда своим корявым, будто детским почерком она записывала имена усопших. Всех, кого знала. Или не знала, но слышала. Называла их «мои покойнички». И дома, и на службе доставала она эту тетрадку, надевала старые очки, водила пальцем и шептала: «Господи, помяни. Не оставь их любовью Твоей».
— Живые сами себе помочь могут, а ушедшим только мы, — повторяла она. — Люди же все хорошие, добрые. Но кто-то Бога не знал. Кто-то нагрешил, а покаяться не успел. И умер. Жил бы еще, покаялся бы. Хороший же… Жалко…Теперь только мы можем Бога за него упросить. Да и не ушли они, а есть. У Бога же все живы. Ждут они Там нашей молитвы, как живой воды. И все мы Там будем. И как же нам будут нужны молитвы тех, кто еще здесь.
В тех краях к усопшим вообще особое отношение. Их помнят, любят, о них говорят. Думают, как отнеслись бы они… И кажется мне, что в этой памяти и любви какое-то очень здоровое, глубокое, христианское отношение к собственной смерти. Ведь она — единственное, что неизбежно в этом мире. Человек может родиться или нет, заболеть или нет, разбогатеть или обеднеть. Никто не знает, что будет с нами завтра. Но смерть — то, что случится абсолютно точно. И не забывают эти люди «своих покойничков», как хотят, чтобы и их потом не забыли. И в этом настоящее течение жизни. Которая — миг.
Здесь даже в слове «поминки» ударение делают на первый слог, потому что «пОмнить».
— А как они эти пОминки справляют, это надо видеть, — рассказывает отец Макарий. — Как стараются, чтобы все было хорошо, правильно, с молитвой. Прямо чинопоследование. Даже когда храма не было, все сами вычитывали — семнадцатую кафизму, канон, тропари. Готовят от души. Четыре перемены блюд поминальных. «Зачем столько?» — спросил я как-то, когда еще только начинал здесь служить. «Чтобы люди с благодарностью потом вспоминали и за человека молились».
И когда кто-то умирал, то все опять же к бабе Фене за советом ходили. Как все правильно сделать — «как всегда водилось». А лучше нее никто и не знал. И в тетрадке той у нее было записано — когда кто почил. «Когда кто в Бога родился, — говорила она. — Главный день рождения. Праздник великий».
Может, за любовь свою к усопшим и забрал ее Господь на Радоницу? Кто знает…
«Я ничего не жду»
До самой смерти ходила вся деревня к бабе Фене «за мудростью» — так это здесь называли. И до сих пор ее слова помнят.
— Баб Фень, что делать-то? Сосед такой-сякой, вредит все время!
— Любить!
— Да как же его любить?
— А вот так. Как Христос. Он же всех любит. И тебя, и его. За всех умер. Потому что все хорошие. Все могут спастись. Полюбишь — и будет сосед для тебя хорошим. Другого человека ведь не изменить, только себя. А других жалеть надо. И любить. Когда любишь — хорошее видишь. А когда нет любви — даже самого лучшего не замечаешь. А как же не замечать-то хорошее? В каждом — образ Божий.
— Да какой же в нем образ-то? Он и не верит.
— А когда человек сам в себе этот образ не видит, не знает, его еще больше жалко. Это ж как тяжело ему так жить. И еще больше надо любить. Всех жалко… Все же хорошие. Вот и говори ему иногда, что он хороший. Он сам это и увидит.
Все, все для нее были хорошими.
Спросила как-то бабу Феню ее внучка, Ирина, взрослая уже:
— Бабуль, а что ты всегда такая радостная? Мы волнуемся, переживаем, ругаемся. А у тебя все всегда хорошо.
— А я не жду ничего.
— Так это же не жизнь.
— Ну почему не жизнь, Ирочка? Вот ты платье себе новое пошила. Выходное. Так ни разу и не надела. Все праздника ждешь. И расстраиваешься, что все нет его и нет. Надень сейчас, и будет тебе праздник. Не откладывай жизнь. Люди зимой лета ждут. Летом — зиму. Осенью ждут, когда дожди закончатся. Весной — когда слякоть сойдет. И волнуются и переживают. А жить-то когда? Я — старый человек. Ничего не жду. Жива сейчас, и хорошо! Успокоиться надо, Ирочка. Дождь идет — земля пьет. И слава Богу! Он знает, Ему верь.
Она не дожила двух месяцев до 100 лет и ушла на Радоницу. Может, потому, что особенно почитала умерших — записывала своим детским почерком их имена в тетрадь и ежедневно за них молилась, называла «мои покойнички». У отца Макария, настоятеля одного маленького деревенского прихода, умерла самая старая прихожанка, бабушка Феня. Всего несколько месяцев не дожила она до своего 100-летия.
Случилось это еще прошлой весной. Но узнала я о бабе Фене только сейчас, когда общие знакомые вспоминали в годовщину ее кончины:
— И отошла-то баба Феня тогда в необычный день — в саму Радоницу, и сороковины ее выпали на «Родителей»…
Так там называют Троицкую родительскую субботу.
— Неспроста это. Так Господь ее отметил. Она же «патриарх».
Так рассуждают простые бабушки. Сам отец Макарий не берется судить, есть в этом особый знак или нет:
— Не люблю я на Божии знаки гадать, то Ему Самому виднее. Но верю, что любит ее Господь. Может, и правда, не случайно все…
До войны растоптал икону, а после — просил прощения у Бога
Баба Феня, действительно, считалась в тех местах «патриархом». Так ее, порой, и сам батюшка называет.
Видела она, как закрывали храм, где ее крестили, где отпевали ее любимую младшую сестру и дедушку Ваню. Где знала она каждый уголок и каждую икону. А теперь стал он зернохранилищем. И трактора въезжали прямо в алтарь, громя стены. И долго потом ходили они с бабушкой Марусей на службу пешком, за 20 километров. После ее смерти Феня ходила одна. А потом и ту церковь закрыли.
Видела, как дядька ее, Тихон, сбрасывал на землю колокол, который когда-то помогал вешать ее дедушка. А баба Маша бросалась на колени и выла белугой:
— Господи, прости ему! Счастье, что Иван не дожил.
А Тихон хохотал и топтал Тихвинскую икону, которую какой-то другой новоиспеченный безбожник тоже выбросил из храма.
Икону эту, треснутую, оплеванную, бабушка Маруся заберет домой. И в слезах будет перед ней молиться о своем «заблудшем Тишке». Много несчастных матерей тогда так молилось.
Потом, через годы, вернется Тихон живым с фронта, встанет перед ней на колени и прошепчет:
— Прости, мама! Господи, прости Ты меня!
А через месяц умрет баба Маша, тихо и спокойно. Сын вернулся. Не только с войны.
Все это видела и помнила баба Феня. Как будто вчера было…
И видела, как «вернулся Бог» в их деревню. Так она говорила. Начали потихоньку восстанавливать храм. Первая служба была на улице — перед руинами.
— А я стояла, молилась и показалось мне вдруг, что я в той нашей церкви. И как будто хор наш тот еще поет, колокол звенит, дядей разбитый, и иконы вокруг знакомые до одной, — вспоминала потом баба Феня. — И отец Никон наш старенький здесь… Расстреляли его, люди говорили.
Муж ворчал: «Развели тут монастырь»
Не молодой она была уже, но сильной. Работала наравне со всеми — доски таскала, камни, грязь выносила. И церковь восстановили. А ту Тихвинскую икону, которая от бабки Маруси осталась, Феня в храм отдала, «в дом Ее».
Несмотря на годы, помнила баба Феня почти всю службу наизусть — еще с детства. Лучше всякого уставщика. Когда открытых храмов в округе не осталось, дома все вычитывала, по памяти. Иногда одна, иногда с другими женщинами. Муж Степан иногда ворчал:
— Развели тут монастырь.
Был он человеком советским. Но не запрещал. Да и любил свою короткую, богобоязненную жену:
— Пусть лучше молится, чем поленом мне по хребту за глоток самогонки.
Умер она давно, лет пятьдесят вдове было.
Баба Феня псалтирь знала, многое из Евангелия, Святых Отцов. Спрашивали ее:
— Откуда же ты все это знаешь, ты же еле читаешь?
— Так с детства слышала, кто-то, да читал вслух. А Божие на ум и сердце всегда хорошо ложится…
Счастье, если бы у всех так было. Хорошо ложилось бы на сердце только Божие. Но баба Феня всех по себе судила.
«Всю жизнь они с Христом сверяли»
— У нас так всегда водилось, — говорила баба Феня.
И затягивала по случаю праздника какие-то народные «околоцерковные» напевы. Иногда прямо у храма, после службы. Может, не по канонам, но от души. И товарки ее, такие же бабушки, подхватывали. «Христос воскресе!», — например. На какой-то свой, особый, нецерковный мотив. «Христа кричать» — так это здесь называется.
И лился над деревней старушечий хор. Знаете, такой особый — когда голоса будто дребезжать, но словно за сердце тебя хватают. И душа вторит. Улыбаешься, как дурак, и слезы текут.
Или рассказывала, как еще ее бабушка Маруся хлестала на Вербное детвору ветками и приговаривала:
— Вербохлест, Вербохлест,
Бей до слез, без до слез.
Утром рано, утром рано
Бей барана, бей барана.
Как колядовали с бабулей вместе вспоминала. Да и лучше нее самой в деревне потом никто не колядовал. Как звезду первую ждала, рассказывала, в Рождественскую ночь. А до этого весь день не ела. Сидела, смотрела в небо, а сердце замирало — где же звезда эта.
Да чего только она не знала баба Феня и чего только не рассказывала. Как молодых сосватать. Как ребенка правильно назвать. Как к крещению подготовить. Какие молитвы над роженицей читать. Даже роды могла принять.
— Мне иногда даже обидно было, — признавался отец Макарий. — Вроде я — священник, а за советом все всегда к ней: «Как баба Феня скажет. Патриарх».
Помнила она какие-то особые, еще прабабкины рецепты жаворонков, лествиц и куличей — с секретом. Как просфоры испечь знала. Знала, как прошлогодние пасхальные яйца по реке пустить. Так здесь делают: «Чтобы Божие не осквернить». И как правильно дом и двор к Троице украсить.
Какую траву за икону положить, какую — перед. Какие цветы — на окно. И главное — чтобы ветвей осины не было. «Иудино дерево», — говорила она. Все помнила и все знала. Что на Николу сажать, на какого святого огород полить, а когда вообще нельзя работать. Все…
— Я как-то хотел ее поучить: «Баб Фень, да это ж язычество», — говорил отец Макарий. — А потом подумал: да что я могу ей сказать и бабушкам этим. Они же веру сберегли, за десятки километром пешком на службу ходили. Ничего не боялись. У них иконы в красном углу так и стояли, при любой власти. Бережно хранимые, с любовью украшенные. Всю жизнь свою они с Христом сверяли. Он — их жизнь. А я, «внучок», буду им травками пенять, что не это главное — куда их положить, за икону или перед. Чему я могу их научить? Мне бы самому так научиться жить, как они. Я когда на проповедь выхожу, в глаза им смотрю, понимаю, что вот, где святость, мне их надо слушать, а не им меня.
Баба Феня и ее покойнички
Очень умерших баба Феня почитала. Была у нее старая школьная тетрадка, куда своим корявым, будто детским почерком она записывала имена усопших. Всех, кого знала. Или не знала, но слышала. Называла их «мои покойнички». И дома, и на службе доставала она эту тетрадку, надевала старые очки, водила пальцем и шептала: «Господи, помяни. Не оставь их любовью Твоей».
— Живые сами себе помочь могут, а ушедшим только мы, — повторяла она. — Люди же все хорошие, добрые. Но кто-то Бога не знал. Кто-то нагрешил, а покаяться не успел. И умер. Жил бы еще, покаялся бы. Хороший же… Жалко…Теперь только мы можем Бога за него упросить. Да и не ушли они, а есть. У Бога же все живы. Ждут они Там нашей молитвы, как живой воды. И все мы Там будем. И как же нам будут нужны молитвы тех, кто еще здесь.
В тех краях к усопшим вообще особое отношение. Их помнят, любят, о них говорят. Думают, как отнеслись бы они… И кажется мне, что в этой памяти и любви какое-то очень здоровое, глубокое, христианское отношение к собственной смерти. Ведь она — единственное, что неизбежно в этом мире. Человек может родиться или нет, заболеть или нет, разбогатеть или обеднеть. Никто не знает, что будет с нами завтра. Но смерть — то, что случится абсолютно точно. И не забывают эти люди «своих покойничков», как хотят, чтобы и их потом не забыли. И в этом настоящее течение жизни. Которая — миг.
Здесь даже в слове «поминки» ударение делают на первый слог, потому что «пОмнить».
— А как они эти пОминки справляют, это надо видеть, — рассказывает отец Макарий. — Как стараются, чтобы все было хорошо, правильно, с молитвой. Прямо чинопоследование. Даже когда храма не было, все сами вычитывали — семнадцатую кафизму, канон, тропари. Готовят от души. Четыре перемены блюд поминальных. «Зачем столько?» — спросил я как-то, когда еще только начинал здесь служить. «Чтобы люди с благодарностью потом вспоминали и за человека молились».
И когда кто-то умирал, то все опять же к бабе Фене за советом ходили. Как все правильно сделать — «как всегда водилось». А лучше нее никто и не знал. И в тетрадке той у нее было записано — когда кто почил. «Когда кто в Бога родился, — говорила она. — Главный день рождения. Праздник великий».
Может, за любовь свою к усопшим и забрал ее Господь на Радоницу? Кто знает…
«Я ничего не жду»
До самой смерти ходила вся деревня к бабе Фене «за мудростью» — так это здесь называли. И до сих пор ее слова помнят.
— Баб Фень, что делать-то? Сосед такой-сякой, вредит все время!
— Любить!
— Да как же его любить?
— А вот так. Как Христос. Он же всех любит. И тебя, и его. За всех умер. Потому что все хорошие. Все могут спастись. Полюбишь — и будет сосед для тебя хорошим. Другого человека ведь не изменить, только себя. А других жалеть надо. И любить. Когда любишь — хорошее видишь. А когда нет любви — даже самого лучшего не замечаешь. А как же не замечать-то хорошее? В каждом — образ Божий.
— Да какой же в нем образ-то? Он и не верит.
— А когда человек сам в себе этот образ не видит, не знает, его еще больше жалко. Это ж как тяжело ему так жить. И еще больше надо любить. Всех жалко… Все же хорошие. Вот и говори ему иногда, что он хороший. Он сам это и увидит.
Все, все для нее были хорошими.
Спросила как-то бабу Феню ее внучка, Ирина, взрослая уже:
— Бабуль, а что ты всегда такая радостная? Мы волнуемся, переживаем, ругаемся. А у тебя все всегда хорошо.
— А я не жду ничего.
— Так это же не жизнь.
— Ну почему не жизнь, Ирочка? Вот ты платье себе новое пошила. Выходное. Так ни разу и не надела. Все праздника ждешь. И расстраиваешься, что все нет его и нет. Надень сейчас, и будет тебе праздник. Не откладывай жизнь. Люди зимой лета ждут. Летом — зиму. Осенью ждут, когда дожди закончатся. Весной — когда слякоть сойдет. И волнуются и переживают. А жить-то когда? Я — старый человек. Ничего не жду. Жива сейчас, и хорошо! Успокоиться надо, Ирочка. Дождь идет — земля пьет. И слава Богу! Он знает, Ему верь.
Материал взят: Тут